Часть 3. Запад Пенсильвании

18 августа

Нью-Касл находится в часе, может, в полутора часах езды от питтсбургской зоны отчуждения. ПЗО, так ее называют. Прежде Нью-Касл был городом сталеваров, по берегу Шенанго тянулись промышленные здания и склады, но после Питтсбурга они пришли в запустение. Дома покосились и истрепались, как размокшие под дождем картонные коробки. Когда-то в центре было оживленно, а теперь самое новое здание – это магазин электроники «Спринт», а помимо него остался только один супермаркет и пара закусочных.

На шоссе 65, чуть ближе к Питтсбургу, есть лагерь ПЗО «Цеолит», но деньги от государственных контрактов по расчистке текут мимо Нью-Касла, в основном в Янгстаун, он находится достаточно далеко от зоны отчуждения, чтобы инженеры и рабочие могли привезти семьи. Поблизости, уже в Огайо, есть «Уолмарт», а по выходным на школьной парковке устраивают фермерский и блошиный рынок. Дом Альбион стоит на отшибе. Она купила его за наличные, по ее словам, обошелся он как арендная плата за лофт в Сан-Франциско всего за несколько месяцев.

Двухэтажный дом в викторианском стиле с вызывающими клаустрофобию крохотными комнатками и покоробленными деревянными полами. Я купил для Альбион книжный шкаф, но пришлось подпирать его свернутой бумагой, потому что гостиная слишком сильно осела. На кухне нужно отодрать заплесневелые обои, шкафчики нуждаются в починке, а на полу не хватает нескольких плиток линолеума, а может, стоит просто снять его весь до деревянной основы. Я пытался закрасить граффити Болвана несколькими слоями краски, но проклятая свиная голова все равно слегка просвечивает. До соседского забора – примерно акр земли. Во дворе стоит гараж из шлакоблоков и растут несколько сосен.

Пока я гонялся за Альбион в Архиве, у меня сложилось о ней превратное представление. Теперь я понимаю, что ее интерес к моде и дизайну, который я принимал за тягу к творчеству, на самом деле – стремление упорядочить свою жизнь и сделать ее более надежной. Она сама шьет себе одежду, сама готовит – я уже несколько недель не питаюсь фастфудом, правда, Альбион покупает для меня мороженое в закусочной «Королева-молочница». Еще до рассвета Альбион пробегает несколько миль, и когда я только встаю и наливаю первую чашку кофе, уже ухаживает за огородом – грядками с овощами, которые использует в готовке.

Иногда я выхожу на крыльцо с чашкой кофе, сажусь на складной стул и наблюдаю за ней или помогаю, когда ей требуется помощь. Несколько месяцев назад она избавилась от черного цвета волос, ее натуральный цвет не такой вызывающе алый, как в Архиве, а каштановый с рыжиной, в тени темный, на солнце – цвета осенних листьев.

Каждое воскресное утро мы едем на юг, на природу, и несколько часов бродим по глинистым тропам вдоль прорезающих подлесок ручьев, по уродливым бурым рощицам, где металлические таблички предостерегают не пить воду из-за возможной радиации или заражения от животных, вдоль усыпанных мусором озер с раскисшими берегами. Многие мили по знакомым с детства лесам – никакого особого великолепия, просто смешанный лес Огайо и Пенсильвании, но Альбион находит в нем очарование.

Она узнает птиц по пению и замечает, как они порхают в тени, а я никогда не успеваю. Она заправский походник и задает темп, я часто отстаю, потея и пытаясь отдышаться, а когда мы карабкаемся вверх по склону, колени у меня хрустят, будто отсыревшие ветки, наверное, мне стоит сбросить вес, иначе когда-нибудь суставы не выдержат, но я рад с ней гулять.

Порой я теряю терпение от тревоги и начинаю задавать ей вопросы о прошлом.

– Ты как-то упомянула, что вас с Пейтон иногда посылали вербовать других девушек, – говорю я во время очередного похода, тяжело дыша и еле поспевая за ней.

Никогда не поймешь, как она отреагирует на подобные вопросы. Однажды она промолчала целый день, когда я переступил черту, но за несколько месяцев я пришел к выводу, что Альбион хочет поговорить о своих ранах, хотя для нее это и тяжело. Она оберегает себя, расставив границы, и, похоже, взвешивает, насколько ее заденет каждое слово. Я понял, что в доме нельзя говорить ни о чем помимо нашей совместной жизни, но в лесу она больше склонна к откровенности. Не знаю почему, может, здесь она чувствует себя защищенной или вдали от всего, или просто на нее благодатно действует природа, вызывая желание исповедаться.

– Мы некоторым образом были связаны с ближайшей церковью, но ее прихожанам объясняли, что мы живем в приюте, – говорит она. – Несколько девушек пришли к нам через ту церковь, но Китти была очень разборчива, принимая постояльцев. Хотя ты прав, имела место и вербовка, главным образом в университетском городке. Кому-нибудь из нас велели подружиться с определенной девушкой и пригласить ее на проповедь. Мы старались общаться с ней каждый день, и не один раз в день, обычно пытались отдалить ее от остальных друзей. Иногда кто-то из нас вел себя слишком агрессивно, и мы ее теряли, но обычно девушки приходили добровольно. Мы выбирали иностранцев по обмену или девушек, которые уже ищут товарищей по вере. Приходили на религиозные собрания в университетском городке и отмечали одиноких девушек.

– Ханна не выглядела уязвимой, – говорю я. – У нее было много друзей.

– С Ханной у нас вряд ли бы получилось, – признает она.

– Но ты этим занималась? Встречалась с девушками и приводила их с собой в тот дом?

– Я была крайне религиозна. Не знаю, способен ли ты это понять, если сам не религиозен, никогда так сильно не ощущал привязанность к Богу. Я считала, что помогаю тем девушкам. – Я не отвечаю, и она добавляет: – Я испоганила всю свою жизнь. Уже ничего не вернешь – столько лет дерьмовых решений. Лишь освободившись от Тимоти и Уэйверли, я поняла весь ужас, который сотворила с теми девушками. Меня охватывает паника, стоит подумать о том, чему я способствовала. Не знаю, что с ними произошло, что с ними сделали Тимоти и Уэйверли, но тогда я думала, будто помогаю привести их к Иисусу. Я была обманута, и мне до сих пор плохо, физически плохо при мысли о моей роли в том доме. Я перестала верить в Бога, пока не поняла, что все мы должны нести свой крест. Я перестала верить в Бога, пока не решила исправить то, что сделала, прикрываясь его именем.

Альбион прибавляет ход, и я отстаю, не могу угнаться за ней, но тут же понимаю, что и не должен, я притормаживаю и позволяю ей оторваться. Когда мы подходим к заводи или какому-нибудь ручейку, она останавливается и слушает. Однажды она спросила меня, христианин ли я, и я ответил, что нет, я не верю в Бога.

– Ты веришь в любовь, – сказала она.

* * *

На фермерском и блошином рынке в Нью-Касле продаются превосходные сливы. По субботам больше всего народа, трудно протиснуться в проходах между рядами навесов или деревянных лотков. Еще здесь продают футболки «Питтсбург стилерз», флаги конфедератов, игру-симулятор боев без правил и клубнику. Мне нужна клубника. Кексы с клубникой и ревенем для Альбион, если я раздобуду рецепт. Я листаю результаты: нужна небольшая кастрюля, клубника, ревень, сахар, мука и масло. Оценка – четыре-пять звезд, но приготовить, похоже, легко. Нам понадобится масло? Набираю Альбион и спрашиваю: «Масло нужно?» Ревень с фермы в Таскаровасе продают по десять долларов за пучок, SmartShopper утверждает, что можно найти и лучшее предложение.

«Масло пригодится», – отвечает Альбион.

Я покупаю сливы, консервы, сладкий перец в полиэтиленовой упаковке, кубики маршмеллоу и темный мед из Огайо. В последнем в ряду ларьке продается самодельное имбирное мыло, которое любит Альбион, я беру несколько штук. И по совету Smart-Shop-per (Лучшая цена!) беру упаковку побегов ревеня.

Я покупаю продукты по списку Альбион, а она готовит. Посадила меня на вегетарианскую диету. От этого и из-за наших прогулок я похудел, никогда еще не был таким стройным. Я стараюсь приодеться к ужину, иногда даже надеваю подаренный Гаврилом костюм, если она готовит что-нибудь особенное. Я разливаю вино и накрываю на стол, маленький кухонный стол, и она приносит еду. Альбион все еще молится, чтобы не забывать, какой была ее жизнь и какой стала, но больше не знает, кому и о чем молится, так она говорит. Когда она заканчивает, я склоняю голову, соединяю ладони и произношу «аминь», но во время молитвы думаю о том, что потерял и что нашел.

Я мою посуду и прибираюсь, пока Альбион работает в студии. Около девяти завариваю чай, и в половине десятого она присоединяется ко мне, мы сидим на диване и разговариваем. В основном об искусстве. Она показывает свои рисунки, а я иногда ей читаю. В какой-то момент мы достигаем молчаливого соглашения – Альбион перестанет рисовать дом в Гринфилде, если я снова начну писать стихи, так мы поможем друг другу двигаться вперед. Около полуночи мы идем спать, и каждый раз я гадаю, не поцелуемся ли мы на прощанье, но этого не происходит. Она спит в единственной кровати. На полу второй спальни лежит матрас, еще там есть старинный сундук, который она купила за пятнадцать долларов, я держу там книги и одежду. Я лежу на матрасе и смотрю в темноту за окном, на верхушки сосен, пока не перестаю слышать шуршание укладывающейся спать Альбион. Пока она не заснет, я тоже не сплю.

Я никогда не верну Терезу.

Ее удалили, и Альбион считает, что даже Болван не сумел бы ее вернуть, слишком тщательно он это проделал. Она спрашивает, как мы познакомились.

– Это не романтичная история, – отвечаю я.

– Для меня – романтичная.

– На ежегодной конференции по маркетингу в соцсетях.

Альбион хочет увидеть саму встречу, и мы погружаемся вместе, бродим по центру Питтсбурга, как туристы в незнакомом городе. Над головой нависает свинцовое небо, дождь и снег сливаются в отвратительную мерзлую слякоть, делающую дома серыми, а все вокруг влажным. Если смотреть под определенным углом, даже в такие дни есть свое очарование в этих улицах, с запотевшими окнами машин и скользящими по тротуарам пешеходами под зонтиками и в гротескных мокрых пальто. В Городе ноябрь.

Дворники размазывают по ветровому стеклу снежные сугробики. Мы с Альбион ныряем в «Марриотт», там теплее, и мы пьем в вестибюле горячее какао. Несмотря на погоду, на конференцию собралась куча народа – дизайнеры, студенты, молодые профессионалы, все одеты лучше тех, кто месит грязь снаружи. Я рассматриваю лица и узнаю тех, чьи имена подзабыл.

Мы вдвоем ходим по коридорам отеля, заглядываем в двери. Где-то комнаты пусты, где-то работает телевизор, путешественники берут лед в торговых автоматах, идут в бассейн или регистрируются в отеле – все они записаны в Архиве, словно призраки, населяющие незнакомое место. Все утро участники конференции сидят на складных стульях, слушают презентацию и делают пометки в блокнотах, но после обеда начинаются семинары по конкретным – темам.

В конференц-зале «В» идет семинар под названием «Получение дохода с помощью WordPress и партнерского маркетинга». Там было всего шесть зарегистрированных участников. Тереза вошла сразу после меня, в джинсах, персиковой блузке и твидовом жакете, волосы у нее тогда были длиннее. Но сейчас она не приходит. Она сидела недалеко от меня, и я запинался, когда называл свое имя.

– Тереза-Мари, – сказала она, ее имя прозвучало как редкое и священное слово, но я сумел лишь выдавить: – Вы случайно не дочь Элвиса Пресли?

– Кажется, ее звали Лиза-Мари.

Мы болтали о статуях всадников в Вашингтоне, не помню почему, просто треп о всякой ерунде. Что означает, когда приподнято одно копыто или два. Кажется, я спросил насчет всех четырех копыт, и она ответила: «Тогда это Пегас».

Когда мы с Альбион заходим в конференц-зал «В», он заставлен складными стульями, в центре – доска. Мы наблюдаем за Джоном Домиником Блэкстоном, и Альбион считает меня милым, мол, неудивительно, что Тереза в меня влюбилась, но себе я кажусь тощим и самоуверенным юнцом. На этом юном лице я вижу полное неведение относительно будущего, это меня и восхищает, и разъяряет. В зал входят другие участники и занимают свои места – все, кроме Терезы, и я смотрю, как разговариваю с пустотой.

– Отпусти ее, – говорит Альбион.

Помню, как после конференции стоял снаружи, в собирающейся слякоти, и ждал автобуса. Я был настолько переполнен радостью, что легкие искрили, и вместо дыхания из груди могла вырваться песня. Я отчаянно придумывал способы снова заговорить с ней и отстучал имейл со словами, как рад был познакомиться, дескать, мне хочется обсудить с ней WordPress, и случайно нажал на кнопку «ответить всем», так что на следующий день получил ответы почти от каждого участника конференции, кроме нее. Мне пытались назначить встречу по поводу WordPress, даже сам лектор хотел устроить общую встречу в кафе «Панера» в Шейдисайде. Я решил, что либо смутил ее, либо она тактично не отвечает, поскольку у нее есть мужчина, или ей просто не интересно, или она посчитала, будто меня и впрямь интересует WordPress. Но через три дня она все же ответила: «Выпьем где-нибудь? Когда вы свободны?»

Теперь мы с Альбион идем туда, в ресторан «Кэппи» на Уолнат-стрит, всего в одном квартале от квартиры в Шейдисайде, где позже поселимся мы с Терезой. Я оглядываюсь в поисках Терезы, Начинка вытаскивает мои воспоминания об этом месте, но ее нигде нет. Мы с Альбион садимся за тот же столик у окна, где когда-то сидели мы с Терезой, смотрим на усиливающийся снегопад и запорошенных снегом пешеходов на Уолнат-стрит. В тот вечер мы с Терезой проговорили три часа. Она была ботаником, работала в ботаническом саду Фиппса. Я рассказал про свою диссертацию и поэзию.

Она любила музыку, и мы разговаривали о ее любимых исполнителях – Broken Fences, Life in Bed, Meeting of Important People, Джой Айк и Шаде. Я никогда о них не слышал, но они вдруг стали так важны для меня. Мы попрощались, и я предложил проводить ее домой, доехать с ней на автобусе до Саутсайда, где она жила, но она отказалась, и я подождал вместе с ней автобус на остановке, наши плечи успели покрыться снегом, прежде чем из тумана появился автобус 54С. Тереза села в него, и я смотрел, как она идет по салону, на ее волосах блестел мокрый снег.

Когда автобус тронулся, она помахала мне, и я пошел домой. Город затих под покровом белого безмолвия. В тот вечер я был так счастлив в этой тишине, мне казалось, что я наконец-то пришел домой, наконец-то понял, где мой дом. Я напевал «Марию» из «Вестсайдской истории», орал во всю глотку, но слов я не знал и менял «Марию» на «Терезу». Через несколько минут она написала, что отлично провела время, и спросила, свободен ли я в ближайшие выходные. Да, ответил я, конечно. Я попросил ее прислать плейлист и через час получил список групп и треков – мое домашнее задание. Несколько дней я запоминал их, приучаясь любить то же, что нравится ей.

Теперь мы с Альбион стоим на остановке и смотрим на отъезжающий автобус 54С, его колеса оставляют грязную колею, водитель спрашивает, подвезти ли нас, но автобус похож на лодку для мертвецов, и мы отказываемся. Мы идем под снегом, держась за руки. Альбион говорит, что в Калифорнии соскучилась по зиме. Иногда забываешь, насколько зима красива. Мы идем по умиротворенным улицам Шейдисайда до Эллсворт-авеню, в нашу с Терезой квартиру, в вестибюле стряхиваем снег с обуви и пальто.

Мы поднимаемся в квартиру двести восемь. Я здесь. Тереза, я здесь. Альбион нежно целует меня, наши губы холодные, но поцелуй все равно теплый. Идеальный поцелуй, но его не существует в реальном мире, он есть только здесь, и я понимаю, какой она мне сделала подарок. Я открываю дверь в квартиру, но вместо Терезы там Чжоу. Альбион впервые видит Чжоу в моих воспоминаниях, на месте Терезы, и просит у меня прощения, и я твержу: «Ладно, ладно…».

Альбион ведет меня к своему автобусу. Когда мы въезжаем в сумерки туннеля, я прижимаю ее к себе. Смотрю на пожилую женщину напротив, цыкающую на подростка. Вижу Стюарта, тот первый голос надежды, это привлекательный мужчина в бейсболке, ему чуть за тридцать, примерно мой ровесник, а дети, которых он так хотел снова увидеть, должно быть, были еще младенцами. Альбион рассказывает обо всех пассажирах автобуса – все, что сумела узнать.

Она указывает на Джейкоба, того, который пел, чернокожего толстяка с седыми волосами, и надеется, что он простил ее, когда она протиснулась в узкую щель между камнями и бросила его. Показывает Табиту, которая вырвала собственные глаза. Она в форме медсестры и читает проповеди Джоэла Остина. Мы собираемся с духом, готовясь к взрыву, но я ощущаю лишь первый толчок, потому что после этого запись обрывается и мы остаемся в полной темноте, а в Архиве появляется парящая бронзовая надпись с вопросом, не хотим ли мы отправиться куда-либо еще.

Иногда мы с Альбион едем на автобусе несколько раз подряд, начиная с ее посадки и до катастрофы, пока я наконец не говорю: «Хватит, Альбион, хватит», и мы отправляемся в другое место, обычно в бар «Келли» в Ист-Либерти, сидим в уголке на виниловых диванах, слушаем рокабилли из музыкального автомата, пьем коктейли и едим чизбургеры, пытаясь забыть то, что так отчаянно хотим помнить.

Бар «Келли» стал для нас важным. Когда мы жили в Питтсбурге, то редко туда захаживали, но теперь это идеальное место для нас обоих.

– Расскажи мне о Болване, – прошу я как-то вечером, когда мы потягиваем напитки в привычном уголке. – То есть про Шеррода.

– У Шеррода было много проблем. Мне каждый раз было больно на него смотреть.

Я спрашиваю, как они познакомились, и она рассказывает – в кафе «Деннис».

– Я была там с подругами из «Фезерстона». Мы гуляли, и часа в два или три ночи оказались в «Деннис». Официант начал флиртовать со всеми, и тут из кухни вышел повар в джинсах, футболке и белом фартуке.

Он был низкого роста и прихрамывал, а одно плечо выше другого. Хотя, думаю, хромота была наигранной, иногда он забывал хромать. Деформированные уши и влажные губы, всегда приоткрытые, а глаза косили. От него воняло жиром и табачным дымом, но он сел за наш столик и спросил, не хотим ли мы устроить групповушку. Мои подруги поначалу засмеялись, но я не смеялась – не люблю такого рода шуточки. Он заметил, что я не смеюсь, и уставился на меня, пока я не обратила на него внимание. «Я знаю одно местечко с джакузи», – сказал он. Кажется, он назвал меня Рыженькой.

Не помню, что я ему наговорила, какую-то ерунду, и он принялся рассказывать о моей прежней жизни – он знал мое настоящее имя, знал про Питтсбург, знал о тех событиях, о которых не должен был знать. О Пейтон. Он рассказывал обо мне всякие непристойности. Мои подруги, к счастью, не поняли, что происходит, лишь почуяли нечто недоброе. Мы тут же ушли. Я была в ужасе. В то время я даже не подозревала о существовании Архива, но когда разобралась, то поняла, что вся моя жизнь крутится там снова и снова. Мне хотелось ее стереть. На следующий день я вернулась в «Деннис», нашла Шеррода, он как раз пришел на свою смену. Я вошла на кухню и истерично заорала на него. Остальные повара уставились на меня. Он понял, что перешел грань, когда выудил все те подробности, поступил глупо. Он извинился. Несмотря на все хвастовство, он имел твердые принципы. Тонко чувствовал. Не могу назвать его джентльменом, но он предложил мне помощь, и я согласилась. И только намного позже я узнала, кто он такой, узнала о его творчестве…

Мы никогда не разговаривали о его смерти.

Иногда после обеда мы гуляем вокруг гаража, идем к соснам и огородику Альбион, иногда и дальше по окрестностям. Но Альбион подозрительна. Когда мы проходим мимо сидящих у крыльца соседей – женщин возраста Альбион, но уже с тремя-четырьмя детьми и погруженных в заботы по хозяйству, или мимо курящих сигареты стариков в шезлонгах, или мимо подростков на велосипедах, в шортах и маечках, – становится очевидным, что Альбион не из их круга. А кроме того, думаю, наши соседи достаточно проницательны и способны заметить, когда у человека неприятности. После прогулок Альбион скрывается в своей комнате и рисует, а я выхожу на крыльцо и звоню Гаврилу, обычно мы болтаем как минимум через день. Однажды вечером, когда я сижу на крыльце, Гаврил спрашивает о моем психоаналитике.

– Тимоти? Ты о нем?

– Нет, другой. К которому ты ходил раньше.

– Симка?

– Ты о нем не слышал? Его лишили лицензии. Об этом писали в «Пост». Он больше не работает. Возник скандал…

– Что за скандал? О чем ты вообще?

– Вроде он продавал детям обезболивающие, – говорит Гаврил. – Ты ничего об этом не слышал? Три или четыре девушки обвинили его в том, что он предлагал таблетки в обмен на секс. Это девчонки из одной теннисной команды, и они сделали совместное заявление. Так все и вскрылось.

– Нет-нет, это невозможно.

– Об этом писали в «Пост», – повторяет Гаврил, и я говорю, что должен обо всем прочитать.

Я прочесываю вашингтонские стримы и нахожу упоминание об этом в блоге «Вашингтон пост» – якобы Симка продавал подросткам обезболивающие, кому-то из своих пациентов. «Доктор Сунь-Вынь выписывает таблетки». На видео записан его арест, полицейские выводят его из кабинета в наручниках и несут коробки с надписями «доказательства». Я пытаюсь вызвать Симку, но он не отвечает. Пишу ему имейл с просьбой все объяснить. Подробности скудны – в последующих постах говорится, будто из-за тех таблеток погибли три девушки, которые пропали после вечеринки в клубе, показывают видео с кокаином, спиртным и таблетками, якобы девушки умерли от передоза.

Некоторые жертвы – несовершеннолетние, но хакеры все равно публикуют их фото, это блондинки-старшеклассницы в бордовых жакетах, клетчатых юбках и белых теннисках. Чушь собачья. Будто бы он продавал таблетки подростковому клубу анархистов, а те уже распространяли их в школе, целое кольцо наркоторговли, и в центре – кабинет Симки. Я в это не верю. Назначенный Симке адвокат утверждает, что доктор невиновен, но тем временем комиссия штата лишила его лицензии, его арестовали. Симка наконец присылает имейл: «Я не жалею о том, что вам помог».

Я сообщаю об этом Альбион, когда она рисует, и она обнимает меня, пока я не перестаю дрожать. Она спрашивает, не нужно ли мне чего, и я отвечаю, что хочу поехать в Вашингтон.

– Не стоит. Ни к чему хорошему это не приведет.

Другие мои письма остаются без ответа, я пытаюсь связаться с его семьей, но получаю имейл от неизвестного отправителя, подписанное их адвокатом, с требованием больше их не беспокоить. Я не могу заснуть, все думаю о Симке, он предстает передо мной прямо как наяву, я вдыхаю аромат его одеколона и запах кофе в его дыхании, могу вытянуть ладонь в темноте и прикоснуться к его волосатой руке, а он хихикает над шутками и пытается развеять мою мрачность расспросами о «Битлз».

Альбион будит меня спозаранку и объясняет, что я кричал – мне снились кошмары. За грейпфрутом она спрашивает, не хочу ли я прогуляться по лесу, и мы едем на природу. Она расспрашивает сотрудников парка о разных маршрутах, но мы уже все их прошли. За пятнадцать долларов мы снимаем место под палатку и бродим по знакомым легким тропам. Я беру воду, хумус, питу и бутылку вина. Мы держимся за руки как друзья, которые однажды станут любовниками. Днем мы дремлем и снова отправляемся в путь до ужина, а вернувшись обратно к палатке, жарим грибы и картошку и выпиваем вторую бутылку вина.

Мы сидим у костра, и Альбион спрашивает, все ли в порядке.

– Нет, – отвечаю я. – Совсем не в порядке.

– Расскажи, – просит она.

– Его родные не ответили, не хотят со мной разговаривать. А я не знаю, где он. После первого письма от него никаких известий. И я ничего не могу для него сделать…

– Ты о Симке?

– Он женат, у него есть семья, – объясняю я. – Симка – один из лучших людей, которых я когда-либо знал. Он умеет сопереживать. Совершенно немыслимо, чтобы он был замешан в таком.

– Думаешь, он невиновен?

– Я уверен, что он невиновен. Не верю, что он продавал детям наркотики, он столько для меня сделал. Не верю. Его жизнь разрушили, как и жизнь всей его семьи.

– Иногда люди разочаровывают, – говорит она.

– Хватит. У него два сына, у которых больше нет отца. Нельзя и дальше игнорировать очевидное.

– Очевидное?

Она хочет, чтобы я это сказал?

– Кто-то его подставил, – говорю я. – Кто-то испоганил ему жизнь, вероятно, из-за его знакомства со мной. Может, они потеряли нас из вида и пытаются меня задеть, выманить.

– Уэйверли? – спрашивает она неуверенно, будто ей стоит труда произнести это имя.

– А сама как думаешь?

Альбион не отвечает, и мне плевать, если я ее задел. Через несколько минут она тушит костер и растворяется во мраке леса. Когда она убегает, ярость сдавливает мне горло, но больше всего расстраивает, насколько она сдержанна в эмоциях, и по отношению к собственным страданиям, и к чужим. Симка… Проклятье. Мебель, которую он делал, его дом у ручья в лесу, его сыновья… Все разрушено, и мне хочется завопить, однако я лишь в бессилии смотрю на костер.

Я слышу, как пробирается по лесу Альбион, она выходит в освещенный костром круг и садится рядом со мной, а не напротив. Кладет руку мне на колено и не убирает ее некоторое время. Потом вытаскивает из рюкзака зефирки маршмеллоу, нанизывает их на шампур и подносит к огню. И смотрит, как кубики загораются. Воздух наполняется запахом расплавленного сахара, и Альбион протягивает мне маршмеллоу.

– Я тебе помогу, Доминик, – говорит она.

– Мне? Или Симке?

– Не знаю, способны ли мы помочь Симке, но я покажу тебе кое-что, это пригодится.

– Пригодится? Каким образом?

– Я слишком долго это скрывала. Я заблуждалась, Доминик. Мне нужно это перебороть, положить конец мучениям.

Что-то в ней изменилось, между нами появилось больше тепла, она стала менее отстраненной и хрупкой, как будто предыдущие несколько месяцев мы только обрисовывали будущие отношения и вот наконец их достигли.

– Через пару дней мы снова пойдем в поход, – говорит она. – Он будет сложнее прежних. Отдохни. Мне понадобится купить кое-какое снаряжение, вероятно, съездить за ним в Кливленд. Поеду завтра утром, но это ненадолго.

Мы ночуем в палатке в разных спальниках, но Альбион берет меня за руку и прижимается ко мне. Когда я ее обнимаю, мое тело плавится как жидкий огонь, я притягиваю ее ближе, но мы даже не целуемся. Я утыкаюсь лицом ей в волосы, словно в цветочный покров. Ночью идет дождь. Я просыпаюсь раньше Альбион и смотрю на нее спящую. Выскальзываю из палатки. Сквозь деревья просачивается серый рассвет. Я слышу шорох и замираю, ярдах в тридцати от меня вскидывает голову олень. Но он не пугается и спокойно скрывается обратно в тумане.

* * *

Три дня спустя мы просыпаемся в темноте, еще до рассвета.

– Доброе утро, – шепчет она.

Яркость Начинки приглушена, на часах 3.47 утра. Альбион сидит на краю моей постели, лампа очерчивает ее силуэт.

– Ты не спишь? – спрашивает она.

– Не сплю.

– Кофе варится, я сделаю яичницу.

В дорогу Альбион берет только запас готовой еды – протеиновые батончики и другие сушеные продукты для походов, хватит на несколько дней, хотя мы планируем вернуться к завтрашнему вечеру. Мы разделили снаряжение, но она говорит, что моей главной задачей будет нести воду, нельзя ограничивать себя в воде, считает она, так что мы набиваем мой станковый рюкзак нашими запасами и водоочистителем. Я бросаю вещи в «Аутбэк», пока Альбион варит вторую порцию кофе и наполняет два термоса. Когда она подходит к машине, то вручает мне букетик цветов из сада – маргаритки, темные фиалки с желтыми пятнышками и что-то вроде миниатюрных подсолнухов.

– Это для Терезы, – говорит она.

Мы уезжаем еще до зари и по пути наблюдаем, как рассвет окрашивает небо в сиреневые тона, обжигает края облаков волнами пламени, розовой и мандариново-оранжевой. Мы едем в сторону Питтсбурга по шестьдесят пятому шоссе, идущему вдоль железной дороги, по которой тянутся стальные гусеницы поездов. Пестрые от граффити товарные вагоны и вагоны-платформы с тяжелым оборудованием – ярко-оранжевыми бульдозерами и экскаваторами; бесконечные контейнеры с радио-активными отходами. Насколько я понимаю этот процесс, в контейнерах стекло, побочный продукт очистки, предназначенный для захоронения в усиленных бетонных саркофагах, которые рассеяны по всей Пенсильвании, Западной Вирджинии и Огайо. Шоссе следует параллельно рельсам, а рельсы прижимаются к реке Огайо и бегут мимо трехступенчатых очистительных заводов для воды. Под одним из стальных мостов устроена цеолитовая дамба, вода с пеной прокачивается сквозь нее и фильтруется. Выглядит все это как большой торговый центр.

– Я увижу ее тело?

– Нет, ты ее не увидишь, – отвечает Альбион.

– Не понимаю, чего мне ждать.

– Там нет трупов, если ты это воображаешь, – говорит она. – В том месте, куда я тебя веду, есть останки, но это больше не тела.

Конечно, она права. Глядя на рябь холмов за окном, я вспоминаю сенсационные видеозаписи, утекшие в сеть после взрыва, как бульдозеры сгребают трупы вместе с обломками в общие захоронения. Подлинность этих записей оспаривалась, я так и не знаю, насколько это правда, но всегда представлял, что тело Терезы сгребли вместе с остальными, и ее тело еще в целости, захоронено в неглубокой могиле, обнаженное, как и другие тела незнакомцев. Но я знаю, что это не так. Это не так.

– Похорон не было, – говорю я. – Порой я размышляю… представляю, сколько человек погибло, и не могу не думать про трупы.

– Все совсем не так, – заверяет Альбион. – Даже сразу после взрыва, когда я вылезла из туннеля, я не помню никаких трупов.

– Куда же они делись? – спрашиваю я.

– Большинство сгорели при взрыве. Поначалу было много пепла – от зданий, деревьев, людей. Я вся была покрыта пеплом. Пепел забивался в волосы, в глаза. Я вдыхала пепел. До сих пор помню вкус пепла. Да и если бы уцелело тело, прошло десять лет, Доминик. Нет, это место похоже на молодой лес или пустырь, заросший бурьяном и полевыми цветами. Кое-что ты, возможно, узнаешь…

Только минут через двадцать на шоссе встречается еще одна машина, белый пикап с ярко-желтыми огнями фар, он едет в противоположном направлении, и больше до перекрестка с Макдоналдсом и заправкой мы не видим ни души. У Макдоналдса в очередь выстроились несколько машин, заняты несколько столиков. В Начинке играет знакомая мелодия, предлагая картофельные оладьи и макмаффины. Мне казалось, ПЗО будет какой-то более анонимной, уединенной. Макдоналдс до абсурда ярко расцвечен огнями, будто само здание сделано из света. Альбион замечает, как я его разглядываю, и спрашивает, не хочу ли я остановиться, но я отвечаю, что нет.

– Кто все эти люди? – спрашиваю я.

– Наверное, занимаются очисткой. Независимые подрядчики. ПЗО «Цеолит».

– Я ни разу не возвращался, – говорю я, когда Макдоналдс скрывается из вида и снова кажется, будто мы последние люди на Земле.

– Сейчас мы нарушаем закон, – сообщает Альбион. – Но в ПЗО можно заехать всего в нескольких точках. Ты должен понимать, что мы делаем. Люди не приезжают сюда почтить память, здесь нет мемориалов, пока нет. До сегодняшнего дня у тебя не было причин сюда возвращаться.

Узкое шестьдесят пятое шоссе пустынно, какое-то движение здесь присутствует только из-за ПЗО «Цеолит». По обочинам громоздятся знаки: «Внимание! Сбавьте скорость. Въезд для грузовиков». Мы минуем главный лагерь ПЗО «Цеолит» – несколько похожих на аэродромные ангары строений, – проезжаем мимо песчаных куч, как будто в Пенсильвании вдруг возникла пустыня. По барханам курсируют огромные желтые грузовики с колесами размером с нашу машину, над ними висит дымка песчаной пыли. Альбион включает дворники и омыватель, чтобы очистить стекло. Вдали вспыхивают огни стеклозаводов. Мы застреваем, уткнувшись в вереницу грузовиков с сероватым песком.

– Придется сбавить скорость, – говорит Альбион, и я замечаю, как ее глаза бегают в поисках альтернативного маршрута в Начинке.

Наконец мы сворачиваем с шестьдесят пятого на извилистую дорогу среди деревьев и почерневших, давно покинутых домов, церквей и школ, многие здания частично обрушились, зияют разбитыми окнами. Асфальт потрескался, колеса ухают в огромные ямы. Мы приближаемся к блокпосту, первому на пути. Здесь стоит только пустая будка, а дорогу перегораживает шлагбаум. На знаке написано:

Военная зона

ОПАСНО

Нарушители преследуются по закону

* * *

Альбион съезжает с дороги, шины тонут в мягкой траве. Мы огибаем шлагбаум и возвращаемся на дорогу. Минуем еще один армейский блокпост, ворота здесь открыты. Альбион говорит, что настоящие блокпосты – только у ПЗО «Цеолит» на основных трассах ближе к городу. Военные давно покинули эти места, после того как у многих солдат обнаружили рак щитовидки. Мы сворачиваем на бывшую главную артерию города, но дорога в ужасном состоянии, местами вместо асфальта щебенка, заросшая ежевикой, молодыми деревцами и бурьяном по пояс. Альбион съезжает с дороги и останавливается в рощице, чтобы машину не было видно, если кто-нибудь появится.

– Думаю, это место подойдет. Мы уже близко, – говорит она. – Не стоит рисковать и пробить шину только ради того, чтобы подобраться чуть ближе.

Я брожу по окрестностям и озираюсь. День пасмурный, над нами серое, стальное небо, этот сумрак подавляет. Организм отказывается просыпаться в такой ранний час и в такую погоду, сырой и тяжелый воздух забивает ноздри.

– Ты сказала, мы уже близко?

Я оглядываю обширные пустоши и поросль – кустарника вокруг, мне кажется, что до города еще далеко, многие мили, и тут вдруг я с тошнотворным чувством понимаю, что в пустом пространстве между холмами и высился город – да, он был именно там, небоскребы торчали бы прямо над верхушками деревьев. Теперь там лишь пустырь.

– О нет, господи, нет, нет, нет! – причитаю я, и перед глазами все плывет, я не падаю в обморок, но оседаю на землю, к голове прилило слишком много крови. – Я не могу, – говорю я Альбион. – У меня не получится.

Альбион открывает багажник и вытаскивает вещи. Сначала она вынимает снаряжение, а потом уже подходит ко мне. Встает на колени и ждет, когда я подниму голову и посмотрю на нее.

– Ты как? – спрашивает она. – В смысле, физически. Не поранился?

– Нет, я цел.

– Тогда поднимайся.

Мы натягиваем поверх одежды костюмы химзащиты, дождевики и голубые поливинилхлоридные перчатки, у каждого из нас с собой армейская аптечка на случай ранения. Еще мы берем фонарики и компас, если вдруг засбоит Начинка, нейлоновую веревку и палатку с максимальной защитой. Альбион убирает волосы под капюшон костюма и стягивает его завязками. Мои завязки она дергает с такой силой, что капюшон закрывает лицо. Она смеется, и когда я откидываю капюшон с лица, целует меня. Ее поцелуй невинен и пахнет бальзамом для губ.

– Ты покраснел как свекла, – говорит она.

– Давление подскочило, – объясняю я, чувствуя, как пылает лицо. – У меня было что-то вроде сердечного приступа, но нет причин волноваться.

– Как думаешь, ты справишься? Будет непросто, и я сейчас не об эмоциях. Некоторые зоны до сих пор радиоактивны, другие уже нет. Будем измерять уровень. Я ходила в походы и в экстремальных погодных условиях, но это совсем другое, так что я тоже могу ошибиться. Местность неровная и завалена обломками. Будем часто отдыхать. Но можем хоть сейчас повернуть домой.

– Я хочу дойти до конца, – говорю я.

Альбион вытаскивает тяжелый пластмассовый прибор на веревке и вешает его мне на шею, под химкостюм.

– Это дозиметр, – объясняет она, вешая второй себе на шею. – Начальная доза нулевая. Будем проверять время от времени. Если датчик покраснеет, значит, нужно немедленно уходить. Если почернеет, нужно немедленно в больницу.

Мы надеваем противогазы, такие же, как носят работники ПЗО «Цеолит» – резиновые, похожие на голову насекомого, с торчащими шарами системы фильтрации. В этих штуковинах трудно разговаривать, и мы обмениваемся текстовыми сообщениями, в последний раз все проверяя. Я укладываю букет цветов в карман рюкзака.

Прежде чем мы трогаемся в путь, Альбион берет меня за руку. Мы оба в перчатках, но я ощущаю тяжесть ее ладони, а ее длинные пальцы сплетаются с моими. Я знаю, этим жестом она хочет помочь мне пройти по земле мертвых, но все же надеюсь, насколько вообще способен надеяться, что это означает и нечто большее. Не проходит и десяти минут, как начинается дождь.

«Питтсбургская весна», – пишет Альбион.

В этом костюме неудобно передвигаться, я уже вспотел. Мне казалось, поездка будет не сложнее, чем наши походы по лесу, но при каждом шаге в рюкзаке за спиной булькает вода, и я теряю равновесие, а тропа неровная, на дороге бурьян, колючки, ямы и выщербины, приходится их огибать или переступать. Дождь усиливается. Я загружаю приложение «Роза ветров», графика выглядит такой яркой на фоне хмурого неба, мы двигаемся на северо-северо-восток, направление отмечено яркой зеленой стрелкой, широта и долгота меняются в настоящем времени.

Я загружаю Архив, и на унылый пейзаж наслаивается прозрачное сияние. Здесь бок о бок должны стоять две церкви, я вижу их в Архиве, но они исчезли. А чуть дальше к западу, у холмов, должны быть дома, и бары, и башня больницы Аллегейни. Должны быть холмы. Но больше нет никаких – холмов.

«Ты знаешь, куда идти?» – спрашиваю я.

«Я следую указаниям Шеррода. Он ходил по этому маршруту».

Мы подходим к очередному армейскому блокпосту с колючей проволокой, чтобы люди вроде нас не лезли куда не следует. Блокпост давно заброшен, в будке горы пустых бутылок из-под «Маунтин дью», использованных шприцев и презервативов, оберток от сникерсов. Старый ботинок, птичье гнездо. Альбион ведет меня вдоль забора, до GPS-метки, которую Болван обозначил в качестве точки входа. Предположительно, в этом месте забор не закреплен, можно приподнять сетку и пролезть. Но все уже заделали.

Двадцать минут Альбион копается в форумах по ПЗО, просматривая сообщения от тех, кто якобы побывал в городе, – охотников за впечатлениями, любителей теорий заговоров, журналистов, мародеров – и наконец находит правдоподобное описание другой точки входа, еще одной дыры в заборе неподалеку. Через сорок пять минут мы находим нужное место, это разрезанная угловая секция забора. Мы заталкиваем туда рюкзаки, а потом по очереди ползем по-пластунски. Когда мы оказываемся на той стороне, с груди капает грязь. «Роза ветров» перезагружает Архив, и в небе протягивается призрачный образ моста Ветеранов, но сейчас от него осталась лишь гора мусора и торчащая по берегам реки арматура.

«Шеррод говорил, что можно пройти по мосту на Шестнадцатой улице», – сообщает Альбион.

Мы аккуратно пробираемся против сильного встречного ветра, ткань костюмов хлопает на ветру, как крылья бьющейся птицы. Мы скользим вниз по склону и находим проход по равнине, которая когда-то была Нордсайдом, сейчас здесь растут полевые цветы, среди останков испепеленных зданий пробивается молодая поросль деревьев. Я смутно припоминаю местную архитектуру, но даже с помощью Архива не могу определить среди развалин, что есть что, – тут только угловатые кирпичные контуры, наполненные мусором фундаменты, дверные проемы без дверей. Бо́льшая часть домов попросту исчезла. Где-то неподалеку был фотомагазин, последнее место в городе, где проявляли фотопленку, теперь же здесь только трава.

Мост на Шестнадцатой почти цел, хотя некоторые опоры снесло взрывом. В пролетах завывает ветер, как будто рыдает целый детский хор. Нестройный звук с резкими металлическими нотками действует на нервы. Подойдя ближе, я замечаю крылатых коней и армиллярные сферы, венчающие макушки колонн на мосту, только теперь они обуглились и расплавились, а лошади похожи на адских гончих.

Мост кричит, когда мы идем по нему, а я думаю только о ребенке, погибшем вместе с Терезой, слышу его крики среди других криков, хотя и знаю, насколько это мелодраматично, даже истерично, и все-таки моя дочь сгорела в пламени – ее кожа, нервная система и вены, ее глаза и волосы, двадцать пальчиков, которые я мог бы пересчитывать. Хватит, довольно. Внизу бежит река, мерцающий серебром отравленный поток. На полпути я останавливаюсь, пытаясь разглядеть центр города. Архив накладывает город на прежнее место. Теперь там пусто. Только прах.

В конце моста мы обнаруживаем одинокую кирпичную стену, которая отбрасывает черную тень, и отдыхаем, ненадолго приподнимая противогазы, чтобы глотнуть воды. У Альбион покраснели глаза – она плакала, и я гадаю, что так ее ранило, когда мы пересекали мост, чьи крики ей послышались, но вижу, как она напряжена, и потому не спрашиваю, она сама разберется с болью, как и всегда. Снова хлещет дождь, освежая, хотя и превращает почву под ногами в слякоть. Альбион проверяет дозиметр – пока чисто – и снова прячет его под костюмом.

Мы огибаем центр города, следуя по маршруту Болвана, идем друг за дружкой по узкой тропе, Альбион шагах в десяти впереди. Не знаю, кто протоптал этот путь. Может, животные? Олень или еще кто-то? Я чуть не наступаю на свернувшуюся кольцами змею, и она скользит прочь. Я застываю в испуге, задерживая дыхание и позволяя ей уползти подальше, прежде чем продолжаю путь. Удивительно, как быстро природа берет свое, прошло всего десять лет, а все уже заросло травой и бурьяном, по штукатурке карабкаются вьюны. Альбион показывает на что-то впереди. Шагах в ста на тропе, среди бетонных развалин здания суда, пасется стадо оленей. Странно, но во время взрыва не все деревья сгорели. Самые старые до сих пор стоят, только кора порыжела.

В Начинке вспыхивает золотом мост на Десятой улице, архитектура в стиле ар-деко еще больше, чем когда-либо, делает его похожим на призрак ушедшего века. На склоне горы зияет пасть туннеля Армстронга, и я предлагаю войти туда, чтобы спрятаться от дождя.

«Я уж лучше подхвачу воспаление легких», – отвечает Альбион.

Она указывает на контуры Второй авеню, поднимающейся из-под железнодорожного моста. Альбион предлагает устроить лагерь на склоне, где руины дороги образуют подобие крыши. Дождь не унимается, и мы карабкаемся наверх как в комедии, поскальзываясь на каждом шагу, но находим опору на каменных обломках и подтягиваемся, цепляясь за поросль. Место, которое Альбион предложила для лагеря, совершенно сухое. Я помогаю ей установить палатку – вишнево-красный тубус расправляется и принимает нужную форму. Альбион снимает маску и проверяет дозиметр. По-прежнему чисто. Мы идем уже пять часов, и это первый настоящий привал.

– Проголодался? – спрашивает она.

– Умираю с голода.

Не помню, как я лег, тем более как уснул, но когда я внезапно просыпаюсь, Альбион разбирает серебристые пакеты с припасами.

– Ты отключился, – сообщает она. – Дал храпака.

– И надолго?

– Минут на двадцать. Ненадолго. Предпочитаешь тосканскую вегетарианскую лазанью или феттуччини с красным перцем?

– М-м-м… Наверное, лазанью.

Альбион наливает воду в упаковку из фольги, разламывает ее по контуру (это нагревательный элемент) и потряхивает. А потом вручает мне дымящуюся лазанью и деревянную ложку, похожую на маленький садовый совок.

– Это тоже тебе, – говорит она и дает мне упаковку с сухим шоколадным пудингом.

– Вкуснятина. Ты просто отличный повар – добавила воды, и такой результат. Пудинг тоже неплох. Я бы его с удовольствием ел почаще. Надо купить и домой.

Альбион хочет пройти последний отрезок пути до темноты.

– Еще пара часов, и обратно, – говорит она. – И тогда можем отдохнуть до утра. Ты как?

– Все нормально, – уверяю я. – Немного взмок, и все болит. Ноги. Похоже, натер мозоли на мозолях.

– Осталось еще чуть-чуть.

Мы идем дальше по Второй авеню. Альбион не сказала, зачем мы здесь, зачем вернулись обратно в Питтсбург, но уже на Второй становится ясно, что Альбион ведет меня в Дом Христа, хочет показать что-то скрытое там. В конце Второй мы подныриваем под железнодорожный мост и сворачиваем на Ран. Улицы, точнее их контуры, по-прежнему на месте, как и остовы некоторых домов. Альбион ведет меня по пустырю, пробираясь в траве по колено. В траве шелестит ветер, превращая ее в зеленые – волны.

– Это здесь, – сообщает Альбион.

Сам бы я наверняка не заметил это место – Дом Христа исчез, остался лишь контур из шлакоблоков и кирпича на фундаменте, но даже он с трудом различим под травой и сорняками. Я загружаю Архив, и появляется прозрачный Дом Христа – пепельно-серый деревянный сайдинг и слова Христа белой краской. «Если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия». Когда я в последний раз видел этот дом, Болван его поджег, но сейчас и без огня дом словно пылает изнутри холодным черным пламенем, которое невозможно потушить. Я выключаю Архив, но место все равно кажется про́клятым. Трава выглядит маслянистой, нездоровой, а оставшиеся кирпичи на ощупь наверняка будут холодны, как труп. Я обхожу дом по периметру, это несложно.

– Смотри под ноги, – предупреждает Альбион.

За молодой рощицей поверхность ныряет в бетонную яму – вероятно, часть фундамента. Хорошо, что Альбион меня предупредила, здесь легко можно было оступиться и пролететь вниз на бетон. Похоже, на месте ямы когда-то было несколько комнат. Угольный погреб? Чулан? Они соединены коридором. Думаю, можно спуститься туда и оказаться в прежнем подвале. Когда-то я там уже побывал, в Архиве, когда бродил в темноте, ощупывая путь по сырым стенам, и слышал чье-то дыхание. Там они держали людей.

Альбион снимает противогаз и откидывает капюшон. В предгрозовом свете ее волосы выглядят кричаще рыжими, а трава вокруг ярко-зеленой. Альбион стоит на месте дома и пытается восстановить в памяти комнаты.

– Вот здесь мы проводили молитвенные собрания, – говорит она. – Изучали Библию. Тут был камин, вон те кирпичи – его основание. Мы расставляли складные стулья полукругом у камина, но мы с Пейтон всегда занимали одно кресло – вот тут. Когда Пейтон приходила.

– Она не жила здесь с вами? – спрашиваю я.

– У Пейтон был критический склад ума. Ей не нравилось это место, она терпеть не могла сюда приходить. После чтения Библии, когда мы оставались наедине, она просматривала мои записи и рвала все, что говорил нам Уэйверли. Она приходила сюда только из-за меня, хотела мне помочь.

Альбион идет по траве к другой стороне дома и указывает на торчащий камень.

– Здесь была лестница, – говорит она. – Внизу было две спальни, в пристройке. А на втором этаже – шесть комнат, и еще шесть в мансарде. Большой дом. Китти занимала главную спальню, а в остальных мы жили по двое, иногда по трое. Моя комната была на втором этаже, вторая справа.

Альбион шагает вперед, пытаясь определить точное положение комнаты, находившейся на этаж выше травы.

– Где-то здесь. Иногда со мной оставалась Пейтон, чтобы я не была в одиночестве.

– Пейтон тебя оберегала.

– Вместе мы могли выдержать то, что не смогли бы выдержать поодиночке. Она не сумела бы меня защитить, но никогда не покидала.

– Мы можем уйти, – говорю я. – Тебе нет необходимости через это проходить.

– Я еще тебе не показала.

Альбион ведет меня вокруг уцелевшей секции фундамента, к тому месту, где образовалось что-то вроде пещеры с земляными ступенями.

– Я не спущусь с тобой, – говорит она.

Я спускаюсь в крохотную комнатку размером со шкаф. Там есть каменная плита – не то скамейка, не то кровать. Господи… Я нахожу точку опоры в прежнем дверном проеме, заросшем глицинией, а за цветами открывается проем вниз. Я оглядываюсь на Альбион – она наблюдает за мной с края обрыва. Она заманивала сюда людей, вместе с Пейтон. И что бы ни происходило дальше, завербованные девушки попадали сюда, в эти каморки. Когда настал конец, Альбион и Пейтон жили в собственных квартирах, наряжали друг друга и моделировали одежду, создали «Ворона и медведя», а другие девушки мучились здесь. Это ад. Я вхожу в ад.

Я отодвигаю завесу цветов и веток и ныряю в дыру в темноте подвала. Оттуда несет почвой и гнилью, сладковатой вонью разложения и смерти. Я включаю фонарик и обвожу им каморку. Здесь все сохранилось в целости. Верстак с инструментами. Молоток, токарный станок. На крючках висят циркулярные диски для пилы. Стоят стиральная машина и сушилка. Полы покрыты копотью и пеплом, вероятно, нанесенным сквозь растения. Над моей головой с каждым порывом ветра стонут и скрипят потолочные доски, и кажется, что меня вот-вот завалит, нужно бежать, немедленно бежать. Но Альбион хотела, чтобы я что-то здесь увидел. Из главной секции в подвал отходят другие каморки за деревянными дверями. На одной двери карандашный рисунок – женщина выгуливает двух других на поводке, словно собак. Это здесь.

Дверь заело, но я наваливаюсь всем телом, и она распахивается. В каморке холодно и пахнет плесенью. Еще одна бетонная плита – не то скамейка, не то постель. В углу лежат кости. Человеческие скелеты. И там два черепа. Похоже, эти люди обнимали друг друга в момент смерти, а может, тела просто бросили здесь, подальше с глаз. Подкатывает тошнота, но изо рта вырывается только крик, полный муки и горя. Я падаю на скамью, и тут в Начинке включается стрим. Он загружается, минуя защиту антивируса и файрвола. Болван. Это геоинсталляция Болвана, стрим включился, когда я оказался в нужных координатах. В этом подвале, в этой камере, на этой скамье.

Перед глазами бегут записанные воспоминания. Я по-прежнему в подвальной камере, но кто-то включает свет, и появляются Тимоти и Уэйверли, купающиеся в туманном оранжевом сиянии голой лампочки. А еще трое других. Младший – тощий и бледный подросток с глазами как у девушки и длинными черными волосами. Рори. Это наверняка Рори – тот, кого я толкнул под машину, – только моложе. Он в камуфляжной футболке и потертых ботинках без шнурков.

Двух других я никогда не видел, но это, видимо, брат Уэйверли, Грегор, и его второй сын Кормак – женатый, который, по словам Альбион, показывал фотографии дочерей. Широкоплечий и пузатый, ему лет двадцать пять или больше, скошенный подбородок покрыт рыжеватой редкой бородкой. Грегор Уэйверли стоит отдельно от остальных в застывшей позе, как будто на нем корсет, руки безвольно болтаются по бокам. На лице недовольная мина, нижняя губа оттопыривается. Его короткие волосы совершенно белы, уши мясистые и неровные.

Тимоти хватает меня за волосы и притягивает к себе, по моим плечам рассыпаются алые волосы, он наматывает их на ладонь и держит меня. Альбион. Это воспоминания Альбион, записанные ее глазами.

– Тебе нет нужды мучиться, – говорит Уэйверли.

Тимоти отталкивает меня в угол каморки, и тут я вижу ее. Ханну Масси. Ее держали здесь. Она голая и исхудала, всего лишь призрак той девушки, которую я отслеживал в Архиве по делу № 14502. Она на скамье, стоит на коленях и смотрит в потолок. На что? Она молится? Глаза мутные, словно она уже мертва. Ребра и грудь посинели от ссадин. Братья Рори и Кормак выдергивают ее из угла и держат. И тут я понимаю – Альбион привела меня сюда, чтобы я увидел, как умерла Ханна Масси.

Мужчины насилуют ее по очереди, Уэйверли первым. Потом Рори и его брат. И Грегор. У меня внутри все переворачивается, колени подкашиваются, я оседаю на пол. Ханна не сопротивляется, она уже это выдерживала и терпит, как будто ее тело уже мертво. Ее голова заваливается набок, Ханна смотрит сквозь меня. Когда наши взгляды встречаются, ее веки вздрагивают.

– Пожалуйста, – молит она. – Пожалуйста, пожалуйста…

Я хочу ей помочь, но не могу, потому что не помогла Альбион. Все, на что способна Альбион, это кричать, и я кричу вместе с ней.

– Почему ты кричишь? – спрашивает Уэйверли. – Альбион, почему ты кричишь? Что так тебя напугало?

– Ты ее убьешь, – говорит Альбион. (Говорю я.)

– А если она должна умереть? – вопрошает Уэйверли. – Посмотри на нее. Все вы – посмотрите на нее. Что вы видите? Вы видите тело. Но что такое тело? Это плоть. Тело – это не дух. Не оплакивайте тело этой девушки. Когда вы смотрите на нее, помните – в ней не больше священного, чем в сбитом на дороге животном. Вы смотрите не на дух, ее дух бессмертен. Ее дух вы не видите. Когда вы смотрите на нее, то смотрите на мертвого зверя на обочине. Только и всего. Помните, над всеми нами стоит Бог.

Тимоти моложе и худее, как на газетных фотографиях, которые я нашел, когда он был Тимоти Биллигсли или Тимоти Филтом. Острая эспаньолка очерчивает контур подбородка, руки хилые, живот обвис.

– Ты можешь ее спасти, – обращается Тимоти ко мне – к Альбион. – Я пропущу свою очередь, если ты займешь ее место.

Альбион тяжело дышит. Ханна отворачивается. Альбион молчит.

Я думаю о Твигги. Думаю о женах Тимоти. Думаю об Альбион и Пейтон. Когда Тимоти занимает место между коленями Ханны, я думаю о той ферме в Алабаме и этих каморках в подвале, о бесчисленных и неизвестных других девушках. Он раздевается, и два тела выглядят нелепо белыми в сумраке подвала. Он насилует Ханну, точнее, пытается. Его движения не грубые, как у остальных, а яростные, какая-то злобная возня. И наконец он кричит: «Не могу, не могу!» и бьет ее в живот. Ханна стонет и сгибается пополам, но Кормак и Рори раздвигают ей ноги и держат. Отец Тимоти протягивает ему долото с полки. Тимоти не может кончить, пока не вонзает долото ей в грудь, он быстро молотит рукой, кромсая Ханну. Когда из нее хлещет кровь, Тимоти стонет и подвывает.

Воспоминания Альбион заканчиваются, и запись перезагружается сначала.

Господи. Боже мой, умоляю!

Это ближе всего к молитве.

Не знаю, сколько времени я провел в темноте, но я устал плакать и надеяться, что полная тьма меня успокоит. Я перезагружаю стрим и записываю все, что вижу. Посылаю файл на облачный сайт Гаврила с сообщением: «Не открывай и не смотри. Просто сохрани для меня».

Когда я вылезаю из подвала, уже темнеет. Дождь прекратился, и небо густо усеяно звездами, теперь им не мешают городские огни. Я выбираюсь из ямы и обхожу дом по периметру, к густому бурьяну. Альбион спит на траве. Нет, не спит. Ее веки подрагивают, как будто она видит сон, но она не спит. Я ложусь рядом, загружаю Архив и нахожу ее.

В Архиве разгар дня, Альбион в саду Дома Христа. Дом отбрасывает тень на лужайку, но сад купается в солнечном свете, архивном свете из далекого прошлого. Этот яркий свет меня оскорбляет, здесь слишком тепло, как будто мир болен и трясется в лихорадке. Альбион сажает каллы. На ней цветастый летний сарафан, похожий на картины Руссо.

– Я не хотела сюда возвращаться, – говорит она.

– Я бы тебя и не попросил, – отвечаю я.

– Обычно по утрам я работала в саду. Здесь я была счастлива. Каллы для Пейтон, потому что Пейтон однажды сказала, что их любит, и они напоминают мне о ней. Я и готовить научилась из-за этого сада. Я выращивала здесь овощи и готовила их для девочек в доме. Тут росли анютины глазки и розмарин, фенхель, аквилегия и рута.

– Сколько здесь погибло девушек?

– Не знаю, Доминик.

– Но ведь были и другие, правда? Боже мой…

– Их приводила я. Я помогала приводить этих девушек, я приводила их сюда, приводила их…

Я вижу, как кипят ее эмоции, снова всплывают унижение и стыд, которые она считала похороненными, в глазах проступают ужас и вина за то, что она совершила. И когда она всхлипывает, рыдания похожи на мольбу о прощении, но я не могу отпустить ей грехи, да и никто не может.

– Я никогда от этого не избавлюсь, – произносит она. – Никогда…

Я обнимаю ее и пытаюсь утешить.

– Ничего, ничего, все хорошо, – говорю я, понимая, что хорошо уже не будет никогда.

Я прижимаю ее голову к своему плечу, но когда глажу ее по волосам, то понимаю, что их касались руки Тимоти, и замираю. Я не знаю, как ее утешить и возможно ли это вообще. Сад выглядит великолепно, полон ярких цветов, благоденствующих в летнем зное.

– Тимоти говорил – я жива лишь потому, что он меня любит.

– А что ты могла сделать? – говорю я, и это не вполне вопрос.

Жуткий стрим словно прожег во мне дыру. Теперь я смотрю на Альбион в летнем сарафане, стоящую среди цветов в нелепом саду, и ненавижу ее за то, что она вербовала тех девушек, очаровывала их, чтобы привести к Уэйверли. Но я помню силу кулаков Тимоти, тянущих ее за волосы, и не могу винить ее в случившемся, не могу, не могу. Увидев, как умерла Ханна Масси, я не знаю, что делать с этим знанием. Любой, кто сложит все кусочки мозаики и разберется, что произошло в этом доме много лет назад, поймет роль Альбион и вряд ли ее простит, в отличие от меня.

– Этот стрим останется здесь навечно, – говорю я. – По крайней мере, пока не сломаются спутники. В конце концов кто-нибудь забредет сюда и увидит его.

– Я просила Шеррода удалить все, каждое мое мгновение в Архиве, но, наткнувшись на Ханну, он отказался, спросил, не собираюсь ли я его использовать, чтобы уничтожить память о ней. Мы поспорили, но пришли к взаимопониманию, и когда он приехал сюда, чтобы купить мне дом в Нью-Касле, то завернул в Питтсбург и установил этот стрим. Сказал, он сделал это, чтобы никто не забыл о случившемся здесь, он назвал это место мемориалом. Ему не хотелось, чтобы дом просто исчез под горой цеолита, чтобы в городе с амнезией его заменило нечто другое. Он хотел, чтобы каждый, кто сюда попадет, обо всем узнал.

– Но ты тоже замешана.

– Я молчала, когда страдали другие.

Мы закрываем Архив и выходим в ночь, под ветер, к залитому лунным светом лагерю, освещая фонариками дорогу, чтобы не упасть. Карабкаемся по грязному холму к палатке. Едим протеиновые батончики у костра и обнаруживаем, что кофе в термосах еще теплый. Мы снимаем дождевики и забираемся в палатку – единственные живые существа среди мертвой земли, а одинокая луна покрывает все вокруг серебром. Мы допоздна вспоминаем Питтсбург, сеть его улиц – словно пытаемся нарисовать карту и понять, где могли пересекаться наши пути.

– Я хочу увидеть жизнь, – говорит она.

Мы погружаемся вместе. Зима, чайная «Спайс айленд». И хотя на месте Терезы сидит Чжоу, мы с Альбион остаемся. Мы выбираем дальний столик, чтобы не слышать, как Чжоу бесконечно произносит реплики моей жены. Новый слой. Запах базилика и карри.

Мы с Альбион сидим за чаем.

– Сегодня в этом ресторане мы снова проживаем счастливейший момент моей жизни. Мы с Терезой много лет пытались завести ребенка, но не получалось. А в этот вечер Тереза сказала, что беременна и у нас будет дочь, и я знал – все будет хорошо. Я никогда не был счастливее. В тот вечер перед нами открылось прекрасное будущее…

Когда мы выходим из ресторана, землю укрывает снег, а голые ветви деревьев увешаны гирляндами. Мы идем пешком до Шейдисайда, по территории колледжа и Крейг-стрит, мимо ресторанов, кафе и книжных магазинов, населенных призраками, навеки застрявшими в прошлом. Я привожу Альбион в нашу квартиру. В вестибюле она меня целует.

Мы поднимаемся по лестнице и идем по турецкому ковру к квартире двести восемь. Я не захожу туда по своему профилю, потому что сегодня не хочу видеть никого, кроме Альбион, не хочу увидеть Чжоу или воспоминания из прошлой жизни. Мне нужна только Альбион. Здесь пустые комнаты со стандартной мебелью. Мы не включаем свет, и я веду Альбион в спальню, там мы снова целуемся.

– Позволь мне помочь тебе вспомнить, – говорит она.

Я снимаю с нее платье, а она расстегивает мою рубашку, и мы ложимся в постель. Все это ненастоящее, но все же реально – даже если мы не говорим о последствиях, они возможны. Альбион прекрасна, самая красивая женщина в моей жизни, но на самом деле я вижу не ее, и когда я обнимаю ее и целую – это лишь имитация, которую предоставляет АйЛюкс. Это не Альбион, хотя мы и вошли в Архив вместе, все это – только прекрасный обман.

Альбион замирает и отстраняется от меня.

– Прости, – говорю я. – Прости.

– Я не могу. Я не готова заниматься любовью, еще не готова.

Она позволяет мне себя обнять. Мы слушаем мчащийся мимо окна поезд, и Альбион произносит:

– Я больше не слышу поездов.

Но это лишь ветер хлопает парусиной палатки.

* * *

– Доминик…

Я просыпаюсь в половине третьего ночи, мне снилась Тереза. По грязи вокруг палатки капает мелкий дождик. Я вспотел внутри спальника. Пытаюсь ухватить детали сна, но ясно помню лишь одно – Тереза произнесла мое имя. Я ворочаюсь, никак не могу устроиться поудобнее. Рядом спит Альбион. Я слышу ее ровное дыхание. Я выскальзываю из палатки.

Я не тружусь надевать костюм химзащиты, но прогноз предрекает дождь всю ночь, так что я накидываю дождевик. Я проголодался, но не знаю, куда Альбион сунула пудинг, а сейчас слишком темно для поисков, лишь светит луна и плюется костер, когда на него падает капля. Осторожно спускаюсь по склону, освещая путь фонариком. Кроме него я взял с собой только букетик из сада Альбион.

«Пошел прогуляться, – пишу я Альбион. – Вернусь к завтраку».

У входа в туннель Армстронга была лестница, ведущая наверх, в район Блафф, к бульвару Союзников. Лестница была из стали и бетона, к тому же, возможно, от взрыва ее прикрыл холм, и когда я свечу фонариком, в его лучах сверкает растрескавшийся бетон и стальные перила, я вздыхаю с облегчением. Пока я взбираюсь наверх, над головой серебристой кляксой висит луна. К вершине я уже потею, но меня охлаждает морось. Наверняка я подхвачу простуду, может, даже воспаление легких. Меня уже трясет, поднялась температура. На месте прежних улиц – обугленные машины и развалины домов, щепки и куски металла, щупальца проводов и мусор.

В Окленде земля покрыта погребальными курганами – радиоактивный мусор из музеев и жилых домов сгребли бульдозером и похоронили под кучами химического песка. Здесь стоят грузовики и экскаваторы – видимо, сейчас ПЗО «Цеолит» занимается именно Оклендом. Я загружаю Архив, и за погребальными курганами вспыхивает ботанический сад Фиппса, викторианские теплицы из стали и стекла, сады и газоны. Здесь работала Тереза, я приходил из университета к ней в офис, и мы вместе обедали в кафе. Сейчас здесь пусто, лишь ядовитые барханы. Воняет горелой пластмассой.

Я иду по проторенным среди руин дорогам, скользким полоскам гравия, молочно-белым и сияющим под лунным светом. В Шейдисайд, до Уолнат-стрит, где умерла Тереза. Я накладываю на пейзаж Архив, и появляются бутики и распродажи на тротуарах, уличные столики в кафе. Новый слой – аромат жарящегося кофе и свежего хлеба. Новый слой. Gap, United Colors of Benetton, Banana Republic. Я нахожу магазин, в котором она погибла, «Кардс анлимитед», вижу футболки, на которые она смотрела, но ее здесь нет. Ее здесь нет. Я переключаюсь на время взрыва – вспышка света на западе, и все вокруг чернеет, тела вспыхивают в огне и съеживаются, превращаются в пепел, а потом исчезают. Во время ослепительной вспышки в витрине появляется отражение Терезы, лишь один миг я вижу ее лицо. Дома вспыхивают и исчезают. Остается один лишь пепел.

Я вдыхаю пепел.

Этот пепел… я не в Архиве. Я ползу на четвереньках, от дождя пепел превратился в слякоть. Я набираю полные пригоршни пепла. Это Тереза. Ее тело, тело нашего ребенка. Пепел – вот все, что от нее осталось.

В лунном свете руины выглядят как куски мрамора и лунная пыль, сломанные статуи и тени.

Я переключаю Архив на мгновение до ее смерти, на Уолнат-стрит, и долю секунды смотрю на отражение Терезы во время ослепительной вспышки.

Но на этот раз после вспышки и мимолетного отражения в витрине Тереза остается со мной, как будто ее не стирали, как будто я ее не терял. Она отворачивается от меня и смотрит на другую витрину. Нет ни пламени, ни пепла. Тротуары запружены богатыми покупателями, получившими новую жизнь – ведь они должны были умереть в огне, но огня нет. Это какой-то трюк Болвана? Очередная геоинсталляция с якобы не сгоревшим Питтсбургом? Стоит чудесный осенний день. Тереза вот-вот родит, и проходящие мимо женщины спрашивают, когда подойдет срок, говорят, что она прекрасно выглядит, и желают ей всего хорошего. Я хочу ее увидеть, обнять и почувствовать, как толкается наш малыш. Этого не может быть, никогда не было, это не она. Я следую за ней.

– Тереза? – говорю я, но она меня не слышит и не поворачивается.

Она идет по Белльфонте – боковой улочке, ведущей от Уолнат к нашей квартире. Новый слой – прохлада в тени дерева. Новый слой – где-то вдалеке жужжит газонокосилка, пахнет скошенной травой. Этого не может быть, такого никогда не существовало – бомба должна была взорваться пять минут назад, все вокруг должно сгореть. Но мы здесь. Мы здесь. Все неправильно.

– Тереза?

Я бегу к ней, кладу руку ей на плечо. Она оборачивается, но у нее нет лица, лишь серый расплывчатый овал, пустота. Я отскакиваю. Изображение исчезает, Архив отключается, превращаясь в светящуюся точку, а потом и вовсе пропадает, день сменяется ночью, опустошенным миром. Она привела меня домой.

Сломленная земля, дуга предрассветного неба – до зари осталось еще около часа, но черный купол горизонта уже сереет, а звезды бледнеют. Наш дом еще стоит, хотя западное крыло обрушилось, не то от взрыва, не то после многих лет запустения, но бо́льшая часть фасада уцелела. Ступени крыльца превратились в груду бетона и кирпича, покрылись землей и поросли бурьяном. Я пробираюсь по лужайке к входу, мимо греческих урн, где когда-то цвели пионы, по растрескавшемуся крыльцу в вестибюль. Я здесь. Черно-белые плиты пола стали однотонно темными, валяются покореженные латунные почтовые ящики и разбитое стекло. Диваны обуглились. Все вокруг блестит после дождя, протекающего сквозь дыры в крыше – лужи на полу и влажное дерево, вонючая сажа.

Я бегу наверх.

Я здесь.

Тереза, я здесь.

Квартира двести восемь.

Я открываю дверь, но больше нет никакой квартиры двести восемь. Задняя стена дома обрушилась, от квартиры двести восемь остались только несколько щепок из половиц и пропасть за обвалившимися кирпичами. Я смотрю вниз с обрыва, который когда-то был нашим домом. Ничего не осталось. Ничего.

Не знаю, что я надеялся найти.

Мне не следовало сюда приходить.

Я роняю цветы и смотрю, как они падают.

– Мистер Блэкстон?

Я отворачиваюсь от пропасти. В коридоре стоит человек в черном рабочем комбинезоне и противогазе.

– Джон Доминик Блэкстон? – спрашивает он приглушенным басом.

В нескольких шагах за его спиной стоит еще один человек. Он тоже в противогазе и похож на медведя. Сейчас я умру. Я у них в руках и завишу от их милосердия, если они им обладают. Ноги у меня подкашиваются. Эта квартира будет последним, что я увижу.

– Чего вы хотите? – спрашиваю я.

Со стороны лестницы появляется третий человек, преградив мне путь к отступлению. Видимо, это Рори. Он тоже в противогазе. А тот, кто говорит, наверное, Грегор, брат Уэйверли.

– Уэйверли знал, что как только вы увидите жену, то помчитесь сюда, – говорит он.

Медведь – Кормак – достает полицейскую дубинку и быстро шагает ко мне. Я уворачиваюсь, но он бьет меня по голове, и удар отзывается в ухе яркой вспышкой боли, ломая мне челюсть. В голове звенит, звуки доносятся как из-под воды – в Начинке звучит любимая музыка Альбион, джаз Бориса Виана, мелодия дергается и умолкает. «Ошибка», – сообщает Начинка.

Во второй раз он бьет по правому колену, я падаю со сломанной ногой и вижу торчащую из кожи кость. Правая голень и ступня болтаются как тряпка, и тут я получаю третий удар – в лицо. АйЛюкс перезагружается. Изо рта хлещет кровь. Зубы. Еще два удара – по обеим рукам, ломаются кости, дробятся пальцы. Я кричу.

Начинка снова отключается и перезагружается во второй раз.

– Я вас видел, – говорю я. – Знаю, что вы с ней сделали. Видел, как вы ее убивали.

Кровь толчками выходит изо рта с каждым словом, не знаю, разбирают ли они, что я говорю. Я купаюсь в крови и тьме, но пытаюсь сосредоточиться, мне нельзя отключаться, только не сейчас. Думай. Они не собираются покончить со мной быстро. Нужно выбраться отсюда. Боже!

– Он твой, Рори, – говорит Грегор.

Надо мной склоняется темный силуэт. За щитком противогаза я вижу его глаза.

– Око за око, – говорит он.

Он вытаскивает охотничий нож, и я чувствую, как лезвие входит в плечо и упирается в кость. Он вытаскивает нож и режет мне грудь. Я не могу дышать, но не осознаю этого, не могу кричать, но все же пытаюсь, дыхание превращается в кровавый туман. Рори полосует мне лицо ножом, словно каллиграф, пишущий на коже священный текст. Справа вспыхивает боль, глубокая боль – похоже, он проник через глазницу. Неужели вся эта кровь моя? Это невозможно…

Меня поднимают.

Наверное, Кормак.

Я падаю…

Меня столкнули с края. Я падаю. Квартира пропадает.

* * *

– Доминик…

Этот голос.

* * *

Я знаю этот голос. Откуда? Пытаюсь открыть глаза, но ничего не выходит.

Пахнет камфорой и пропитанными кровью бинтами, а еще землей и травой.

– Нужна еще одна доза морфина, – произносит этот голос.

* * *

Я открываю глаза.

Перед глазами все расплывается. Нет, только перед левым глазом. В правом темнота. Я ослеп на правый глаз. Справа все как будто закрывает черная повязка, но если закрыть левый глаз, мир погружается в темноту. Но я вижу достаточно, чтобы понять – сейчас день.

Я поднимаю голову, но любое движение отзывается дикой болью в груди, и я снова падаю, тяжело дыша. Каждый вдох – мучение.

– Ты очнулся, – говорит он.

Этот голос.

Тимоти.

– Где она? – спрашиваю я.

– Ты помнишь, что произошло? Помнишь, где мы?

Я здесь. Тереза, я здесь.

– Ты на месте своей квартиры в Питтсбурге. На тебя напали трое, – говорит Тимоти. – Помнишь? Ты упал. Я не стал тебя перемещать.

Рори Уэйверли исполосовал меня ножом.

– Я плохо вижу, – отвечаю я. – Подойди ближе, чтобы я тебя разглядел.

Он заслоняет солнечный свет, когда подходит ближе, но я все равно не могу его разглядеть. Я слышу, как он опускается на колени. Моего лица касается влажное полотенце. Тимоти выжимает воду мне на глаза и аккуратно промокает ее полотенцем, и как только я смаргиваю воду, то вижу его, хотя смотрю как будто сквозь рогожу из стальных волокон. Тимоти осматривает меня полными жалости голубыми глазами. Я хочу послать сообщение Альбион и Гаврилу, позвать на помощь, но виртуальный интерфейс Начинки исчез.

– Ты серьезно ранен, – говорит Тимоти. – Я сделал, что мог, но я давно уже не занимался экстренной помощью – со времен школы. Кровотечение я остановил. Прости, Доминик. Я не хотел, чтобы так вышло.

– Вы ее убили? Убили Альбион?

– Она цела. И скоро будет здесь.

От обезболивающих и коагулянтов тело онемело, но стоит мне пошевелиться, как по нему пробегает рябь боли. Я накрыт каким-то пластиком – видимо, одеялом или брезентом, по углам придавленным кирпичами. Под голову подложен дождевик – наверное, дождевик Тимоти. Сам он в одной футболке и штанах цвета хаки, ничто не защищает его от радиации и дождя. Его вишнево-красный рюкзак лежит неподалеку. Что происходит? Где другие? Почему они просто не оставили меня умирать?

– Это ты убил Твигги? – спрашиваю я. – Почему? Почему она?

– Я ее не убивал, – говорит Тимоти. – Отец знал, что она тебя заинтересует, он изучил твою Начинку и знал твои вкусы. Он нанял ее и сделал так, чтобы ваши дорожки пересеклись, чтобы с ней работал твой двоюродный брат. Отец велел ей дать тебе тяжелые наркотики, чтобы, когда тебя арестуют, я забрал твое дело у Симки. Мы знали – нам нужно сблизиться с тобой, так или иначе, и выяснить, что ты знаешь о той девушке, чье тело обнаружил в Архиве.

– Ханна. Ее звали Ханна.

– Отец думал, что скрыл ту давнюю ошибку, но запаниковал, когда ты нашел ее тело в Архиве. Он хотел тебя убить, считая, что тем самым решит все прежние проблемы. Мне пришлось убедить его оставить тебя в живых. Я сказал, нужно выяснить, как ты нашел Ханну и что знаешь, что еще ты о нас узнал. Я убедил его, что ты способен помочь нам с другой проблемой…

– Альбион…

– Мертвые не умирают, – говорит он.

– Альбион хотела оставаться мертвой. Не хотела быть частью всего этого.

– Мы не знали, что Альбион жива, пока она не пропала из Архива. Она хотела исчезнуть, но тем самым себя обнаружила. Исчезнув, Альбион воскресла, а потом ты нашел тело Ханны. Отец был одержим этими воскресшими девушками. Он встретился со своим братом и велел ему убить Альбион. Мой дядя и двоюродные братья помнили Альбион. Они хотели ее убить, всегда хотели… Но я им не позволил. Не позволил…

Дверь квартиры двести восемь где-то на два этажа выше, она ведет в обугленный коридор. Я помню свое падение, но не помню удара, тело настолько онемело, что я как будто парю над ним, словно еще не рухнул на землю. Я осматриваюсь. Вокруг разбросаны цветы, которые мне дала Альбион.

– Вы собирались убить Альбион здесь? – спрашиваю я. – Убить нас обоих?

– Я спас ее, – возмущается Тимоти. – И пытался спасти тебя. Все это время я пытался тебя спасти.

– Чушь. Я видел, что ты сделал с Ханной. Я все видел, вонючий извращенец. Все видел.

– Я спас тебя трижды, – упорствует он. – Когда ты нашел Ханну, я спас тебя от моего отца. Во второй раз спас после вечеринки в его доме, когда ты отказался на него работать и больше не представлял для него ценности, но я убедил его, что ты все равно не перестанешь искать Альбион. А в третий раз я тебя спас несколько часов назад, когда мои братья забрались сюда, чтобы тебя искалечить.

– Ты же не хочешь, чтобы я выжил. Ты выманил ее сюда, потому что не знал, где она.

– В тот первый вечер, когда мы с тобой познакомились, я сказал, что был спасен.

– Когда вырвал Начинку.

– Я был Саулом на пути в Дамаск, – говорит Тимоти. – Жил в тени отца – все образы, наполняющие мой мозг через Начинку, принадлежали ему. Они и были им. Я вскрыл себе череп и вырвал Начинку, и тем самым вырвал его. Я знал, что могу умереть, но все равно вырвал Начинку, словно вырвал грех из души.

– Твигги не должна была умирать.

– Да. Но как только она сыграла свою роль, отец посчитал ее лишним бременем. Он отдал ее своему брату и его сыновьям. После того как они с ней позабавились, смерть была для нее благом.

– Ты все твердишь «отец» и «они сделали то и се», но это сделал ты.

Тимоти не слушает, что-то привлекло его внимание, и он смотрит в сторону развалин, как напряженная гончая, боящаяся, что любой шорох вспугнет добычу.

– Она здесь, – произносит он. – Она здесь.

– Альбион? – пытаюсь выкрикнуть я, но получается едва слышно. – Беги отсюда! Беги!

Я следую за взглядом Тимоти и вижу ее. Она стоит у груды кирпичей. Вид у нее торжественный – она готова встретиться со смертью.

– Доминик здесь, – говорит Тимоти. – Я же обещал, что буду с ним.

Альбион оценивает взглядом пирамидку кирпичей, словно выбирает путь, который приведет ее подальше от Тимоти.

– Бог ты мой, – говорит она, подходя ко мне ближе, – что ты наделал?

– Если бы не я, он был бы уже мертв, – говорит Тимоти, и в голосе звучит если не радость, то гордость, как у кошки, преподносящей хозяину убитую птицу.

При виде меня Альбион не вскрикивает, а лишь бледнеет как полотно и изучает мои раны, словно пытается их каталогизировать, снабдить ярлыком для сведения счетов в будущем. Она садится рядом и берет меня за руку. Запах ее волос, прикосновения к моему лицу действуют как целительный бальзам.

– Бедный Доминик, – шепчет она, прикасаясь губами к моим глазам. – Бедный Доминик.

– Уходи, – говорю я. – Они придут за тобой. Беги.

– Как ты нас нашел? – спрашивает она у Тимоти.

– Отец уничтожил того врача, Симку, – объясняет Тимоти. – Якобы он продавал старшеклассницам наркоту за секс, отец знал, что эта чушь взорвет стримы. Потом послал Доминику имейл якобы от имени адвоката Симки. Когда Доминик открыл письмо, отец сумел отследить, где он находится. Мы приехали в Нью-Касл, нашли ваш дом, но вы уже были здесь.

– Что вы сделали с Домиником? – спрашивает Альбион тоном человека, уставшего от жестокой и затянувшейся шутки. – Тимоти, что ты с ним сделал?

– Это Грегор, – отвечает он. – Рори и Кормак.

– Зачем?

– Когда я их остановил, они готовились сделать кое-что похлеще, – говорит Тимоти. – Хотели вспороть ему живот и подвесить за ноги, чтобы он истек кровью. Я сказал Грегору, что нам нужна ты, но ты убежишь, если Доминик умрет. Он нужен нам живым, чтобы тебя поймать.

Альбион стоически воспринимает эти слова, как привычный к ужасам человек.

– Они уже здесь? – спрашивает она.

– Грегор и Рори ждут тебя в доме, – отвечает Тимоти. – Я сказал им, что приведу тебя. Кормак дожидается меня в нашем лагере. У нас не так много времени для побега, прежде чем он начнет нас искать.

Альбион вытаскивает из рюкзака зеркальце и подносит мне, чтобы я посмотрел на свое отражение. Хотя под таким углом я не вижу все свое тело, этого достаточно. Моя грудь перебинтована, из-под повязок сочится кровь. Лоб изрезан, кожа почти оторвана от черепа, прямо над правым глазом вдоль скальпа идет неровный порез. Кое-как нанесенный коагулянт стягивает раны, полупрозрачный гель уже затвердел, образовав лечебный панцирь. Под глазами синяки, губы распухли. Правая глазница вдавлена, глаз почернел от крови. Альбион убирает зеркало.

– Почему ты нам помогаешь? – спрашивает она.

– Я изменился, – говорит Тимоти. – Я изменился, Альби.

– Они этого так не оставят, – говорит она. – Они и тебя убьют. Убьют всех нас.

– Есть один выход. Я должен убедить отца и дядю в том, что вы оба мертвы.

– Не слушай его, – обращаюсь я к Альбион. – Он убийца. Ты сама показала мне, что он сделал. Он и с тобой поступит так же. Я видел, что он делал с Пейтон.

Услышав имя Пейтон, Альбион вздрагивает.

– Альбион, – говорит Тимоти и достает из рюкзака плоскую белую коробочку. Он открывает крышку, и внутри на кусочке ткани лежит моя Начинка. Выглядит она клубком спутанных проводов в брызгах крови. – Я вытащил из него это. Есть только один путь – я пошлю его Начинку моему отцу. Скажу ему, что убил Доминика и избавился от трупа, и если отец получит Начинку, то поверит мне.

– Этого мало, – качает головой Альбион.

– Да, ты права, этого мало. Он наймет людей, чтобы они все проверили, нашли тело Доминика. Захочет получить доказательства его смерти. Доступ к его профилю, все пароли. Ему нужно убедиться, что все крупицы информации, которую нарыл на него Доминик, уничтожены. Доминику нужно отсюда уехать. Лучше всего вообще покинуть страну.

– Не слушай его, – говорю я. – Не слушай, что бы он ни предлагал.

– Доминика нужно отвезти в больницу, – говорит Альбион. – Ему понадобятся деньги. Ты же хочешь, чтобы он начал новую жизнь.

– Деньги не имеют значения. Я все подготовил.

Альбион поворачивается ко мне.

– Доминик, у нас получится. Есть еще одно место, куда мы можем поехать, далеко на севере.

– Ты не понимаешь, – говорит Тимоти. – Я могу убедить отца в смерти Доминика, отдав ему Начинку, но Доминик никогда не имел для него такого значения, как ты. Убедить его в твоей смерти, не показав тела, будет куда сложнее. Я должен тебя увезти, Альбион. Спрятать где-нибудь, где отец точно не станет искать. У меня есть уединенный домик в штате Вашингтон. Там тебе будет удобно. Я отвезу тебя туда и скажу ему, что убил и избавился от тела, как они меня научили. Мы найдем что показать ему в качестве доказательства, какие-нибудь снимки. Поедем со мной, Альби.

– Ты ее убьешь, – говорю я. – Убьешь ее, как уже убивал. Альбион, то, что он с тобой сделал…

– Я все помню, – откликается Альбион.

– Послушай, Господь меня изменил, – уверяет Тимоти.

– Ты связан со всеми этими смертями, – говорю я. – Пытаешься убедить нас, что ты изменился, пытаешься убедить в этом самого себя, но на самом деле просто хочешь ее увезти и держать там. Взгляни на себя. Ты в отчаянии. Ты не выглядишь человеком, нашедшим покой.

– Я никогда и не искал покоя, – отвечает Тимоти. – Каждый день я живу с тяжким грузом всего, что совершил. Я никогда не обрету покоя, но обрел благодать. И хочу заслужить милость Бога.

– Милость дарует не Бог, – говорит Альбион. – Только мы можем помиловать.

Глаза Тимоти превратились в бездонные колодцы, лицо осунулось. Он чуть ниже Альбион и выглядит просителем рядом с королевой.

– Пусть Доминик отдохнет, – говорит Альбион. – Тимоти, нам нужно поговорить. Надо все подготовить.

Тимоти делает мне укол из новой ампулы. Альбион целует меня в лоб, в глаза и губы. Я чувствую, как тело немеет от лекарства, душа словно проваливается во мрак земли, чтобы там уснуть. В ушах гудит, словно звенят колокола, я пытаюсь расслышать, о чем разговаривают Альбион и Тимоти, поначалу они шепчутся, но потом начинают спорить на повышенных тонах. Я не могу различить слов, пытаюсь, но укол приглушает звуки, как заглушил и боль.