3 мая

Сегодня ночь искусств, по всему району Миссия открываются тридцать три выставки вроде тех мест, куда мы с Терезой ходили во время аналогичных мероприятий в Питтсбурге. «Перекресток искусств», «Проект артауд», Культурный центр Миссии, «Стеклянный купол» – бесплатная загрузка стрима с прогулочным туром, звезды выставки, биографии художников, самые популярные шоу и карнавальное представление «Дня мертвых» в исполнении Латиноамериканской художественной лиги. Я ужинаю омлетом в кафе «Кало» и покупаю картошку фри с уксусом и кетчупом у уличного продавца на Долорес-стрит.

На улицах играют мексиканские музыканты и танцуют сальсу, среди толпы шныряют администраторы галерей, раздавая буклеты с приглашением на вечеринки. Все мостовые и тротуары уже покрыты ковром таких пригласительных и открыток, на большинстве – допы в виде разукрашенных черепов из «Для мертвых», иллюзия из алых глазниц и вспыхивающих улыбок всплывает рядом и тут же исчезает, стоит мне пройти сквозь нее.

Я теряюсь в попытке определиться, куда идти, на душе скребут сомнения – может, мне и не стоит встречаться с Альбион, оставить ее в покое, бросить все и сбежать, но я знаю, что Тимоти и Уэйверли не дадут мне просто скрыться, знаю, что тогда Ханна Масси тоже навсегда исчезнет. Началось шествие трансвеститов под песню Тины Тернер, и «королева» одета как Мичем, в звездно-полосатое бальное платье, на голове у нее маска свиньи.

Из «Стеклянного купола» доносится винтажная электронная музыка Дедмауса, и танцы безумной волной выплескиваются на улицу. Я протискиваюсь сквозь толпу, борясь с клаустрофобией, я будто в пещере, плотно набитой телами. «Стеклянный купол» похож на длинный коридор без дверей и напоминает питтсбургские галереи, обновленные здания, где трубы и спутанная проводка выставлены напоказ. Питтсбург был окружен опустевшими городками сталеваров, почти призрачными, весьма подходящие места с дешевой арендной платой для художников и некоммерческих организаций, целые кварталы вымерли бы и опустели, если бы их не населили художники.

Я беру банку с пивом из протекающего детского бассейна, наполненного льдом. Держусь чуть в стороне от толпы и пробираюсь к «выпуску» Альбион. Этот не скреплен, шесть картин приколоты булавками в ряд. На них портрет блондинки, Пейтон, и, несмотря на удушающую толпу и неизбежные тычки в переполненном зале, несмотря на музыку и шум разговоров, я ничего не слышу и не замечаю, глядя на эти работы. Это не отдельные части тела девушки, а цельный портрет, разделенный на шесть частей, я словно смотрю на отражение обнаженной натурщицы в шести разбитых зеркалах, читаю ее тело в шести главах.

Только на двух рисунках показано ее лицо, голова запрокинута назад как в припадке, выражение лица, словно у скульптуры «Экстаз святой Терезы» Бернини, и я понимаю, несмотря на искаженные кубизмом формы, что и поза повторяет «Экстаз святой Терезы», только без проказливого ангела, без прикосновения Бога. Администратор прикалывает у каждого рисунка оранжевые стикеры, обозначающие, что рисунки проданы. Двое других художников представляют свои работы. Один – газетные вырезки на стене, другой – несколько фраз, написанных на белой бумаге черным шрифтом «Таймс нью роман»: «Диспозитив, или Паноптикум».

Она здесь.

Я пропускаю момент ее появления, но замечаю, как меняется настроение в зале и все вокруг, какими бы модными и образованными ни пытались казаться, становятся тусклыми и пустыми, малозначительными. Я вижу ее за головами других, ее волосы выкрашены в цвет воронова крыла. Ее окружают друзья, она обнимает знакомых, как невеста – подружек на свадьбе. Она в белом платье, стянутом на талии черной лентой, но ее плечи, элегантная шея и руки чуть ли не бледнее белого кружева. На юбке два больших кармана, в каждом по букетику маргариток. Я съеживаюсь у стены – теперь, когда она здесь, все мои проблемы и желания кажутся такими неважными.

Первым делом Альбион разыскивает двух других художников, выставляющихся вместе с ней, они выглядят как школьники, впервые встретившиеся с женщиной. Она вручает каждому по букету и поздравляет их. Альбион выше всех присутствующих и с лебединой грацией наклоняется при разговоре. Она то и дело смеется.

Большую часть вечера вокруг нее толпятся поклонники. Альбион перемещается от одной группки к другой, принимает поздравления. Ее просят объяснить, кто на портрете, но вместо этого она говорит о технике и стиле, избегая упоминания о девушке. Люди называют ее Дарвин, а некоторые, вероятно, близкие друзья, просто Дар. Через несколько часов толпа редеет, но Альбион не уходит. И наконец она остается в одиночестве, делает паузу между разговорами и встает в очередь к столам с напитками.

Я жду в очереди позади нее. Ее собранные наверху волосы спадают шелковой волной. Альбион стоит так близко, что я могу до нее дотронуться, ощутить, что она здесь, в реальном мире, больше не иллюзия. Ее шея переходит в плечо идеальной линией, как у мраморной статуи. Неужели она реальна? Или у меня галлюцинации? По ее плечам рассыпались веснушки. Завитки волос на шее каштаново-рыжие. Я не знаю, что сказать, и потому говорю:

– Ворон и медведь.

Она отпрыгивает от меня, словно я ее напугал.

– Простите, – говорю я, словно могу взять свои слова обратно и найти другой подход – но уже слишком поздно. Я чувствую, что краснею и потею. Мне так много хочется ей сказать, но я могу лишь произнести: – Простите.

Она приходит в себя, как человек, пытающийся выглядеть достойно после публичного унижения.

– Это было очень давно, – говорит она, и в акценте слышатся нотки Западной Вирджинии или сельской Пенсильвании.

– Альбион? – спрашиваю я.

– Это ты его убил? – спрашивает она, теряя самообладание.

Она всхлипывает и захлебывается в гортанном смехе, больше похожем на лай, этот жуткий звук не может заглушить даже безумный грохот музыки. Кто-то из ее знакомых спрашивает, как она себя чувствует. Она стискивает челюсти и дрожит, кожа еще больше бледнеет, полностью теряет цвет, не считая алых пятен на щеках и шее. Она вытирает глаза салфеткой.

– Все нормально, – отвечает она.

– Нет, не я, – говорю я.

– Тогда чего ты от меня хочешь? Я не сделала тебе ничего плохого.

– Мою жену. Я хочу вернуть свою жену.

Эти слова усмиряют ее истерику. Она смотрит на меня налитыми кровью глазами и тяжело дышит, пытаясь разгадать, кто я такой и что мне надо, почему я здесь и почему ее обнаружили.

– Что-что? – переспрашивает она.

– У меня ее забрали. Забрал Болван. Я хочу ее вернуть.

Я дрожу и запинаюсь, и тоже начинаю рыдать. Рассказывать ей о потере жены – все равно что в первый раз признаться, что Терезы нет со мной уже десять лет, все эти десять лет я одинок. Я никогда так остро не ощущал отсутствия Терезы, никогда не признавался даже самому себе, что, если я и найду ее, то находить, в сущности, нечего.

– Может, вызвать полицию? – спрашивает ее какой-то тип.

– Нет, не нужно, все в порядке.

– Пожалуйста, – говорю я.

Альбион оглядывается по сторонам, на картины и окружающих ее людей. Выглядит она ошеломленной, как человек, который хмурым утром очнулся от замечательного сна и, понимая, что все приятные иллюзии вот-вот исчезнут, пытается напоследок еще раз окунуться в них.

– Простите, – говорит она своим друзьям-художникам, окружившим нас, будто мы актеры на сцене. – Мне ужасно жаль, что я помешала работе выставки. Простите. Нам с этим человеком нужно поговорить.

Она ведет меня в тихий уголок, а остальные с опаской наблюдают за нами. Она внимательно меня рассматривает, буквально препарирует взглядом.

– Мы знакомы? – спрашивает она. – Кажется, мы встречались, но тогда ты был другим. Ты же поэт, да? По-моему, я видела тебя на поэтических чтениях.

– Не знаю. Возможно.

– Как тебя зовут?

– Доминик.

– А полное имя?

– Джон Доминик Блэкстон. А мою жену звали Тереза.

– Тереза, – повторяет она, пробуя имя на вкус, взвешивая, как оно звучит. – Терезу я не помню, но помню тебя. Ты выглядишь по-другому, но теперь я тебя разглядела. Однажды я была на чтениях в галерее «Современные формы» в Гарфилде. Это было лет двенадцать назад, верно?

– Точно, – отвечаю я. – Фестиваль небольших издательств. Я был от издательства «Слияние». Еще там были представители журнала «Нью инзер» и магазина «Лучшие комиксы».

Произносить эти названия для того, кто их помнит, – это как говорить на изобретенном в детстве шифре.

– А еще «Кейктрейн» и «Убежище».

Помню, как стоял на сцене, а другие поэты сидели за моей спиной на диванах, глядя на публику, но я не видел лиц из-за сценических огней, а потому уткнулся в листы со стихами, которые принес, и с удивлением отметил, что мои руки дрожат.

– Мне нравилось, как ты читал в тот вечер. Я купила две твои книги.

– «Крестный путь»? Синюю?

– Да, и другую, – говорит она. – Ты принес сборник стихов о любви. Эта книга мне понравилась больше всего.

Я уже и забыл про тот сборник, я сделал его специально для продажи во время чтений вместе с «Крестным путем», собрав короткие зарисовки о любви, которые написал Терезе за многие годы.

– У тебя случайно не сохранились те книги? – спрашиваю я.

– Ничего не осталось.

Мы отходим еще дальше от остальных и стоим у белого листа бумаги с черной надписью «К черту» и нарисованной машиной, мчащейся к кирпичной стене.

– А я не запомнил тебя в тот вечер, – при-знаюсь я. – Но знаю, что ты там была – видел в Архиве, хотя и сомневался, что это ты. Мне казалось, я бы тебя запомнил.

– Там была куча народа.

Приходят люди с других вечеринок, и галерея снова наполняется. Альбион предлагает взять выпивку и выйти на свежий воздух. Она заверяет друзей, что с ней ничего не случится, а я – ее старый знакомый. Обещает позвонить им позже. На улице становится прохладно, и я предлагаю ей свой пиджак. Сначала она отказывается, но потом соглашается и перестает дрожать. Окна галереи «Стеклянный купол» сделаны матовыми, люди внутри кажутся призраками. Мы молча отходим на несколько кварталов, прежде чем она садится на ступени уже закрытого антикварного магазина и тонет в тени маркизы. Я сажусь рядом. Мимо проходят смеющиеся люди, не обращая на нас внимания, мы как будто стали невидимыми.

– Расскажи о своей жене, – просит она.

– Тереза-Мари. Болван удалил все записи с ней, в точности как твои. Он предупреждал, чтобы я не искал тебя в Городе, но потом все равно ее удалил. Ты должна ее вернуть.

– Я не могу. Может, он сумел бы.

Я отклоняюсь еще дальше в тень и смотрю, как выходит из легких дыхание, словно сама душа покидает тело. Накатывает привычная депрессия, куда сильнее, чем когда-либо. Мне нужна Тереза, нужно вернуть ее, я хочу ее целовать, говорить с ней, хотя бы просто ее увидеть. Альбион терпеливо ждет, пока я приду в себя. Я представляю, как суну дуло в рот, целясь в нёбо.

– Это он тебя прислал? – спрашивает она.

– Уэйверли?

– Это он тебя прислал? Я всегда думала, что это будет Тимоти.

– И Тимоти тоже, – отвечаю я.

– Так он здесь? Это он убил моего друга?

– Я не знаю.

Она кивает. Размышляет о том, кто я такой.

– Ты на него работаешь? И скажешь ему, где я?

Я все ей объясняю. Говорю, что начал работать на Уэйверли, считая, что разыскиваю его дочь, но продолжил это занятие, лишь решив, что она и Болван сумеют защитить меня от Тимоти и помочь мне исчезнуть. Я надеялся, что она поможет вернуть мою жену.

– Есть хочешь? – спрашивает она.

– Вообще-то да, – признаюсь я. – На ужин у меня был только омлет.

– А я умираю с голода. У меня был только салат на обед. Тебе нравится тайская кухня?

Мы уходим с крыльца антикварного магазина. Альбион видит нескольких приятелей, направляющихся на выставку. Они спрашивают, пойдет ли она туда, и Альбион улыбается, как улыбается человек с разбитым сердцем.

– Я скоро буду.

– Не возражаешь, если я пока останусь в твоем пиджаке? – спрашивает она. – Ты не замерз?

– На улице не холодно, – отвечаю я, но она говорит, что замерзла.

Она знает местечко под названием «ТаиФун», но там нет мест, мы берем еду навынос, и Альбион предлагает пойти к ней домой, это прямо за углом. Там мы сможем поговорить. Мы стоим в очереди у прилавка, размышляя над тем, что скажем друг другу. Я расплачиваюсь и уже на улице спрашиваю, сама ли она шьет себе платья. Она говорит, что да.

– Наверное, ты многое обо мне знаешь, – говорит она.

– Не так уж много. Но кое-что.

– Шеррод рассказывал мне о тебе, – признается она. – Не могу утверждать, что он был обеспокоен, но он считал, ты можешь меня найти. Сказал, ты работаешь в Архиве, знаешь, как вести поиск, и сумеешь разобраться в его методах. Он считал, ты способен…

– Ты должна мне поверить, я не знал, что его убьют. Понятия не имел, что происходит.

Ее дом в запущенном состоянии. Обои в цветочек в лифте отслаиваются по швам, под ними виднеется бурый металл. Мы едем молча, слушая лязг механизма, пока двери со скрипом не разъезжаются в стороны. Альбион отпирает дверь квартиры и включает свет, мы входим в прихожую. Ее квартира – это просторный лофт, но мебели немного, только два парных дивана и кофейный столик. Остальное пространство отдано под студию, к кирпичным стенам прислоняются огромные холсты, рулоны бумаги и ткани, еще там стоят две швейные машинки и огромный книжный шкаф, сделанный из досок и кирпичей. У окна – рабочий стол, на нем ручки, чернила и кисти в керамических кружках и несколько листов бумаги.

– Ты здесь делаешь свои «выпуски»? – спрашиваю я.

– Да, вон там.

– А холсты?

– Купила их по случаю, хотела попробовать что-то новое. Но пока не попробовала.

В стенном проеме висит тюлевая занавеска, отделяющая кухню.

– Я приготовлю чай, если хочешь, – говорит Альбион.

– Было бы отлично.

Я иду за ней на кухню и спрашиваю, где она хранит тарелки. Раскладываю тайские блюда, пока она наполняет чайник и зажигает плиту.

– «Эрл Грей»? – спрашивает она.

Я отношу тарелки в комнату и ставлю на кофейный столик. Рядом висят дешевые часы из магазина сувениров – «Мы никогда не забудем» с изображением центра Питтсбурга. Каким-то образом вода в трех реках выглядит так, будто покрыта зыбью. Это единственное упоминание о Питтсбурге, которое я обнаружил. Уже одиннадцатый час. Альбион приносит чай на подносе и ставит рядом с едой.

– Ты мог бы уже приступить к еде. Она остынет.

Альбион наливает чай. В кухне она снова плакала. Потом включает музыку, Этту Джеймс, и мы молча едим, слушая мелодию. Радиаторы кашляют и шипят, но в комнате становится теплее. Альбион расспрашивает о Вашингтоне. Я спрашиваю о Сан-Франциско, и она говорит, что этот рай знавал и лучшие времена. Я говорю, что в Вашингтоне примерно то же самое, разве что он никогда и не был раем. После ужина я мою посуду, а она делает кофе, достает из шкафчика коробку лимонного печенья и наливает мне кофе с сахаром и молоком. Я делаю глоток.

– Я кое-что узнал о Тимоти, и это поставило моих друзей и родных под удар, – говорю я. – Не знаю, кто они и какое имеют отношение к тебе, но Тимоти и Уэйверли опасны.

– Да.

– Мне нужна твоя помощь. Вот почему я тебя разыскал. Расскажи мне о нем, чтобы я мог сложить вместе все детали и защититься.

– От них невозможно защититься. Что бы я ни рассказала, это тебя не убережет.

– Кто ты? – спрашиваю я.

И она рассказывает.