Глава IX

Когда мир был заключен и заботы об ополчении отпали, я опять обратился мыслями к учреждению академии. Первым делом я привлек к этому замыслу нескольких энергичных друзей, главным образом из членов «Хунты»; затем написал и издал статью, озаглавленную «Предложения касательно обучения молодежи в Пенсильвании». Я разослал ее виднейшим нашим гражданам бесплатно и, как только они, по моим расчетам, успели ее прочесть и обдумать, объявил подписку на учреждение и содержание академии; взносы я предлагал делать ежегодно в течение пяти лет. Растянув таким образом срок уплаты, я надеялся увеличить число подписчиков, что мне, очевидно, и удалось, потому что собрали мы, сколько помнится, не менее 5000 фунтов.

В предисловии к моей статье я заявил, что предложение исходит не от меня, а от нескольких человек, «пекущихся об общем благе», по возможности умолчав о собственной роли, как то было у меня в обычае, когда я предпринимал что-нибудь полезное для общества.

Чтобы немедленно приступить к осуществлению нашего плана, подписчики выбрали из своей среды 24 попечителя и поручили мне и мистеру Фрэнсису, в то время главному судье, разработать устав управления академией, а когда устав был разработан и подписан, мы сняли помещение, пригласили учителей, и школа открылась, сколько помнится, в том же году, 1749-м.

Число учащихся быстро росло, так что помещение вскоре оказалось мало и мы уже подыскивали удобно расположенный участок для постройки нового, но тут само провидение словно преподнесло нам в подарок огромное здание, уже построенное, которое можно было отлично приспособить для наших потребностей путем незначительных перестроек. Это было то самое, уже упоминавшееся выше здание, которое возвели последователи мистера Уайтфилда, а о том, как мы его приобрели, я сейчас расскажу.

Надобно отметить, что, поскольку деньги на строительство вносили члены разных сект, мы, предлагая имена попечителей, которым передать под начало и землю, и здание, старались о том, чтобы не допустить перевеса ни одной из сект, ибо со временем такой перевес мог быть использован в интересах данной секты, что противоречило бы первоначальному замыслу. Поэтому мы включили в список по одному члену от каждой секты: одного от англиканской церкви, одного пресвитерианина, одного баптиста, одного от «моравских братьев» и т. д., с тем чтобы, если в случае смерти место окажется свободным, предоставить его новому члену, избранному подписчиками. Моравский брат чем-то не полюбился своим коллегам, и когда он умер, было решено в дальнейшем обойтись без его секты. Но тогда возникло новое затруднение: как сделать, чтобы при следующих выборах в совете попечителей не оказалось двух членов какой-нибудь другой секты.

Было предложено несколько кандидатов, но ни один из них не прошел именно по этой причине. Наконец кто-то назвал меня, потому, мол, что я не принадлежу ни к какой секте, а просто честный человек; с этим мнением согласились, и я был избран. Воодушевление, вызванное постройкой дома, уже давно улеглось, и попечителям не удалось привлечь новых средств для уплаты налога за землю и расплаты по некоторым долгам, связанным со строительством, что очень их обескураживало. Оказавшись членом обоих попечительских советов, одного для постройки, а другого для академии, я воспользовался такой возможностью посовещаться и с теми, и с другими и в конце концов убедил их заключить соглашение, в силу которого первые попечители обязались уступить свои права на здание вторым, а те обязались заплатить долг, навечно сохранить в здании большую залу, которую предоставлять по мере надобности проповедникам, как повелось с самого начала, и содержать бесплатную школу для детей неимущих родителей. Были составлены соответствующие документы, и попечители академии, уплатив долги, были введены во владение всем имуществом. Просторная высокая зала была разделена на два этажа, новые комнаты и наверху, и внизу распределены между школами, мы прикупили еще немного земли, и скоро все было готово и учащихся перевели на новые квартиры. Все заботы по найму рабочих, покупке материалов и надзору за ходом работ легли на меня. Я все проделал с охотой, тем более что в ту пору это не служило помехой в моем личном деле: за год до того я взял в товарищи весьма способного, трудолюбивого и честного человека, мистера Дэвида Холла, которого успел хорошо узнать, так как он проработал у меня четыре года. Он снял с меня все заботы по типографии и аккуратно выплачивал мне мою долю прибыли. Товарищество наше продолжалось восемнадцать лет с успехом и для него, и для меня.

Немного позже совет попечителей академии был узаконен грамотой от губернатора; капитал его приумножился благодаря взносам из Англии и земельным участкам, пожертвованным нашими владетелями, а затем и щедрыми ассигнованиями Ассамблеи, и так зародился нынешний Филадельфийский университет. Я состою членом его совета попечителей с самого начала, вот уже почти сорок лет, и с великой радостью наблюдаю, как многие и многие его питомцы усовершенствовали свои дарования, отличились на общественных должностях и стали украшением своей родины.

Когда я, как описано выше, освободился от забот по типографии, я льстил себя надеждой, что, нажив приличное, хоть и невыдающееся состояние, могу посвятить себя на остаток жизни занятиям наукой и развлечениям. У доктора Спенса, приехавшего сюда из Англии читать лекции, я купил все его инструменты и приборы и, не теряя времени, приступил к опытам с электричеством. Но публика, полагая, что я теперь человек свободный, предъявила ко мне собственные требования. Я оказался нужен одновременно во всех разделах городского управления, везде для меня нашлось дело. Губернатор включил меня в комиссию по мирным переговорам, отцы города избрали в муниципальный совет, а вскоре затем в олдермены, граждане выбрали своим представителем в Законодательной Ассамблее. Это последнее избрание было мне тем более приятно, что мне надоело сидеть там и слушать прения, в которых я как секретарь не имел права участвовать и которые частенько бывали так скучны, что я от нечего делать рисовал магические круги и квадраты; теперь же, будучи избран в члены, мог наконец надеяться принести настоящую пользу. Впрочем, я не хочу сказать, что все эти назначения не льстили моему тщеславию – очень даже льстили, и немудрено: если вспомнить, с чего я начинал, всякий поймет, как много они для меня значили, а главное, они доказывали, сколь высоко меня ценит общественное мнение, притом что сам я ни о каких повышениях никогда не просил.

Пригляделся я и к работе мирового судьи, посидел на заседаниях, послушал разбирательства, но, убедившись, что для добросовестного исполнения этой должности моих знаний обычного права недостаточно, бросил это занятие, оправдываясь тем, что связан более высокой обязанностью посещать заседания Ассамблеи. А избирали меня туда ежегодно в течение десяти лет, причем сам я ни разу не обратился ни к кому из выборщиков с просьбой отдать мне голос и ни прямо, ни косвенно никому не дал понять, что желал бы быть избранным. Когда я стал членом Ассамблеи, секретарем туда был назначен мой сын.

В следующем году, когда предстояло заключить в Карлайле договор с индейцами, губернатор обратился к Ассамблее с просьбой выделить для этой цели нескольких членов, которые вошли бы в комиссию наряду с членами Совета. Ассамблея предложила спикера (мистера Норриса) и меня, мы были утверждены и отправились в Карлайл, где и встретились с индейцами.

Поскольку индейцы склонны к пьянству и в пьяном виде становятся неукротимы и буйны, мы строго запретили продавать им спиртное; а когда они стали жаловаться, объяснили им, что если они останутся трезвыми до конца переговоров, то потом получат рому сколько душе угодно. Они обещали и сдержали обещание, благо не могли раздобыть спиртного, и переговоры прошли весьма чинно и закончились к обоюдному удовлетворению. Тогда они потребовали рома и получили его. Произошло это во второй половине дня; их было около сотни – мужчин, женщин и детей, и жили они во временных хижинах, построенных квадратом у самого въезда в город. Вечером, услышав страшный шум, члены комиссии пошли посмотреть, что там творится. Все они перепились, и мужчины и женщины, и затеяли ссоры и драки. Их темные полуголые фигуры, освещенные тусклым пламенем костра, гоняющиеся друг за другом с головнями под душераздирающие вопли, являли собою зрелище, как нельзя более соответствующее нашим представлениям об обстановке в аду; утихомирить их не было возможности, и мы возвратились к себе на постоялый двор. В полночь целая орава их ломилась к нам в дверь, но мы оставили их без внимания.

Наутро, сообразив, что тревожить нас было невежливо, они прислали к нам трех делегатов с извинениями. Тот из них, что говорил первым, признал, что они вели себя дурно, но свалил вину на ром, а потом попытался оправдать ром такими доводами: «Великий дух, сотворивший все вещи, каждой вещи дал какое-нибудь назначение, и какое назначение он ей дал, так ею и следует пользоваться. Когда он сотворил ром, то повелел: да будет он для индейцев, чтобы напивались, значит, так оно и должно быть». И в самом деле, если в планы провидения входило изничтожить этих дикарей, дабы освободить место для землепашцев, вполне вероятно, что оно избрало своим орудием ром. С помощью рома уже истреблены все племена, ранее населявшие побережье.

В 1751 году доктор Томас Бонд, один из самых близких моих друзей, задумал учредить в Филадельфии больницу (весьма полезный проект, ошибочно приписанный мне) для приема и лечения больных бедняков как из жителей нашей провинции, так и посторонних. Он стал с усердием собирать на это средства, но так как затея его была для Америки внове и не сразу была понята, дело у него подвигалось туго.

Тогда он явился ко мне и для начала, чтобы сделать мне приятное, сказал, что по его наблюдениям, нет такого плана, предназначенного для общей пользы, в котором я бы не был замешан. «Ведь вот как бывает, – сказал он затем, – придешь к кому-нибудь с подписным листом, а он спрашивает: вы с Франклином об этом деле советовались? Как он на это смотрит? А когда я отвечаю, что не советовался (думая, что это, пожалуй, не по вашей части), они не подписываются, говорят, что еще подумают».

Я расспросил его о его затее подробно и, получив все необходимые разъяснения, не только подписался сам, но охотно взялся добыть ему и еще жертвователей. Прежде чем говорить о деньгах, я попытался подготовить общественное мнение и послал письма на эту тему в газеты, как всегда делал в таких случаях, он же до этого не додумался.

Эта мера помогла, но не надолго, и я понял, что денег не хватит, если не заручиться помощью Ассамблеи, и подал мысль войти с ходатайством к нашим законодателям, что и было сделано. Иногородним членам проект сперва не пришелся по вкусу, они возражали, что больница, мол, нужна только городу, так пусть одни горожане на нее и тратятся, да и в поддержке горожан не были уверены. Когда я утверждал обратное, говоря, что отклик опрошенных не оставляет сомнений в том, что мы можем собрать 2000 фунтов одних доброхотных даяний, они отказывались мне верить, твердили, что это просто немыслимо.

На этом я построил мой план и попросил разрешения внести в Ассамблею проект об узаконении жертвователей согласно их ходатайству и дать нам дотацию на такую-то сумму; разрешение было дано главным образом потому, что Ассамблея могла ведь отклонить проект, если таковой ей не понравится, я же составил его так, что самый важный пункт стал как бы условным, а именно: «И вышеозначенные власти постановляют, что, когда означенные жертвователи выберут управляющих и казначея и соберут из своих пожертвований основной капитал, исчисленный в … фунтов, годовой процент с которого пойдет на бесплатное содержание больных бедняков в вышеозначенной больнице (включая питание, уход, лечение и лекарства), и получат за это одобрение спикера Ассамблеи, тогда будет сочтено законным, чтобы сей последний подписал приказ казначею провинции о выплате 2000 фунтов в два срока, в течение года, казначею означенной больницы для закладки и возведения оной».

В таком виде законопроект прошел. За него голосовали и те члены, которые ранее были против, а теперь увидели, что могут прослыть благотворителями, ничего не тратя; а мы, продолжая сбор пожертвований, ссылались на условное обещание издать закон как на дополнительный довод, поскольку каждый взнос теперь удваивался; таким образом, я своим пунктом угодил и нашим, и вашим. В результате подписка скоро превысила нужную сумму, а мы истребовали и получили дотацию, позволившую нам осуществить задуманное. Было построено удобное, красивое здание; больница на практике доказала свою полезность и процветает по сей день; и я не припомню какого-нибудь другого из моих политических маневров, который доставил бы мне в то время такое же удовольствие и при мысли о котором я легче прощал бы себя за то, что пошел на хитрость.

Примерно в это же время другой деятель, его преподобие Гилберт Теннент, обратился ко мне с просьбой помочь ему в сборе средств на постройку нового молитвенного дома. Предназначал он его для паствы, которую набрал из пресвитериан, бывших последователей мистера Уайтфилда. Не желая навлечь на себя недовольство моих сограждан слишком частыми просьбами о пожертвованиях, я наотрез отказался. Тогда он попросил меня дать ему список известных мне лиц, в чьей щедрости и внимании к общественным нуждам я имел случай убедиться. Я подумал, что негоже мне, которому они так любезно шли навстречу, снова им докучать, направляя к ним новых просителей, и отказался дать такой список. Тогда он попросил дать ему хотя бы совет. «Это я сделаю охотно, – сказал я, – Советую вам в первую очередь обратиться к тем, в чьей поддержке вы уверены; потом к тем, в которых вы сомневаетесь, дадут ли они что-нибудь или нет, и показывайте им список тех, кто уже что-то дал; и, наконец, не пренебрегайте и теми, от которых никак не ждете поддержки, ибо в отношении некоторых из них вы могли ошибиться». Он рассмеялся, поблагодарил и сказал, что последует моему совету. Так оно и вышло, потому что он обошел всех и собрал гораздо больше денег, чем ожидал, на которые и построил тот вместительный и красивый молитвенный дом, что высится на Арочной улице.

Наш город, хоть и был прекрасно распланирован – с прямыми, длинными улицами, пересекающимися под прямым углом, – не постыдился допустить, чтобы эти улицы долго оставались немощеными и в дождливую погоду они под колесами тяжелых фургонов превращались в болото, так что их было трудно перейти, а в сухую погоду покрывались густым слоем зловонной пыли. Я жил одно время поблизости от Джерсейского рынка, как он тогда назывался, и с грустью наблюдал, как жители, покупая съестные припасы, тонули в грязи. Наконец посередине этого рынка расчистили проход и вымостили его кирпичом, так что, попав на рынок, люди уже могли шагать посуху, но пока добирались до него, часто успевали промочить ноги чуть не до колен. Я говорил и писал об этом и наконец добился того, что улицу замостили камнем от рынка до пешеходных кирпичных дорожек, проложенных по обе ее стороны вдоль домов. Это дало возможность попадать на рынок с сухими ногами, но поскольку дальше улица не была вымощена, каждая повозка, въезжая из грязи на эту полосу, стряхивала на нее всю облепившую ее грязь и она сама скрывалась под грязной жижей, которую никто не убирал, потому что в городе еще не было метельщиков.

Порасспросив кого следует, я нашел работящего бедняка, который брался держать дорожки в чистоте, подметая их два раза в неделю, и убирать грязь перед всеми дверями, с тем чтобы каждый дом платил ему шесть пенсов в месяц. Я написал и напечатал статейку, перечислив, какие преимущества для всего околотка могут проистечь от столь малого расхода: легче станет соблюдать чистоту в домах, когда туда не будут притаскивать на ногах столько глины, у лавочников станет больше покупателей, потому что до них будет легче добираться, а в ветреную погоду пыль не будет лететь на их товары, и проч. и проч. По экземпляру этой статейки я послал в каждый дом, а дня через три обошел их, чтобы узнать, кто согласен письменно подтвердить свою готовность платить эти шестипенсовики. Подписались все, и некоторое время платили аккуратно. Все горожане нарадоваться не могли, что дорожки вокруг рынка такие чистые, ведь это было удобно всем, это породило всеобщее желание видеть замощенными все улицы в городе и подготовило жителей к мысли, что для этой цели будет введен особый налог.

Через некоторое время я написал проект закона о замощении города и представил его в Ассамблею. Было это в 1757 году, перед самым моим отъездом в Лондон, и закон был издан уже в мое отсутствие, да и то с поправкой в части, касающейся налога, которая показалась мне неудачной, но зато и с добавлением о том, что улицы следует не только вымостить, но и осветить, что я от всей души одобрил. Мысль о необходимости осветить весь город первым подал мистер Джон Клифтон, ныне покойный, когда поставил фонарь пред дверью своего дома. Честь этого полезнейшего нововведения тоже приписывали мне, но она безусловно принадлежит ему. Я только последовал его примеру, а притязать могу лишь на то, что предложил фонари нового фасона вместо тех круглых, которые нам сперва присылали из Лондона. Те оказались неудобными по следующим причинам: в них не поступал снизу воздух, и поэтому дым не мог свободно уходить вверх, но кружил внутри шара, оседал на его внутренней поверхности и застилал тот свет, который фонари призваны давать; их нужно было протирать начисто каждый день, а случайного удара по стеклу было достаточно, чтобы разбить весь шар и вывести фонарь из строя. И вот я предложил составлять каждую лампу из четырех плоских стекол, сверху пристраивать длинную трубку для вытягивания дыма, а снизу оставлять щели для поступления воздуха; таким образом фонарь оставался чистым до самого утра, а не темнел уже через несколько часов, как лондонские; и от случайного удара лопалось обычно только одно из стекол, которое нетрудно было заменить.

Я не раз задавался вопросом, как это лондонцы, глядя на круглые лампы в Воксхолле, снабженные снизу отверстиями, через которые их прочищали, не догадались оставлять такие же отверстия в своих уличных фонарях. Дело, очевидно, в том, что их щели преследовали иную цель, а именно чтобы пламя быстрее достигало фитиля, когда поджигали пропущенный сквозь них льняной шнурок, а о другом их преимуществе – обеспечивать доступ воздуха – никто, видимо, и не подумал. Поэтому-то на лондонских улицах почти совсем темно уже через несколько часов после того, как фонари были зажжены.

Упомянув об этих усовершенствованиях, я невольно вспомнил еще об одном, которое в бытность мою в Лондоне предложил доктору Фодергиллу, одному из достойнейших людей, каких я знал, и великому радетелю об общественном благе. Я уже заметил, что в сухую погоду лондонские улицы не подметались и мелкий мусор никогда не убирали, он оставался на месте до тех пор, пока дождь не превращал его в грязь, такую глубокую, что перейти через дорогу можно было только по узким тропкам, проделанным метлами бедняков, а через несколько дней эту грязь с великим трудом сгребали в кучи и сваливали в открытые повозки, которые затем, подскакивая на каждой рытвине, разбрасывали ее по всей улице, нередко вызывая большое недовольство пешеходов. Что сухие улицы не подметались, объясняли тем, что пыль полетит в окна домов и лавок.

По чистой случайности я узнал, сколько мусора можно вымести за короткое время. Однажды утром я увидел перед своей дверью на Крэвен-стрит бедную женщину, подметавшую мое крыльцо березовым веником; была она бледная и слабая на вид, как после тяжелой болезни. Я спросил, кто поручил ей подметать в этом месте, а она ответила: «Никто. Просто я женщина бедная, хворая, вот и подметаю у господских дверей, авось, думаю, что-нибудь да подадут». Я велел ей подмести всю улицу и обещал заплатить шиллинг. Было это в 9 часов. В 12 она явилась за своим шиллингом. По тому, как медлительны были ее движения вначале, я даже усомнился, что она могла справиться с работой так быстро, и послал слугу проверить, но он доложил, что вся улица подметена чистехонько, а мусор свален в сточную канаву, проложенную посередине. Следующий же дождь смыл его прочь, так что и дорожки, и самая канава оказались совершенно чистыми.

Тогда я прикинул, что, если эта слабая женщина могла подмести такую улицу за три часа, здоровый, дюжий мужчина мог бы это сделать вдвое быстрее. Попутно замечу, насколько удобнее иметь на узкой улице одну канаву посередине, а не две по бокам, возле пешеходных дорожек: ведь там, где весь дождь стекает с боков улицы к середине, он образует поток достаточно сильный для того, чтобы смыть всю грязь, какую встречает на своем пути; когда же он разделен на две струи, силы его не всегда на это хватает, и грязь только разжижается, колеса повозок и копыта лошадей выкидывают ее на боковые дорожки, которые становятся зловонными и скользкими, а брызги нередко летят и в прохожих. Мое предложение, с которым я познакомил доктора Фодергилла, выглядело так:

«Для более действенной очистки и содержания в чистоте улиц Лондона и Вестминстера предлагается вменить в обязанность полицейским следить, чтобы в улицах и переулках вверенных им околотков в сухую погоду сметалась пыль, а в другое время сгребался мусор, и снабдить их для этого метлами и другими орудиями, которые хранить при караульных для раздачи тем беднякам, каких они будут нанимать для этой работы.

Чтобы в сухие летние месяцы мусор сметать в кучи на определенных расстояниях до того, как обычно открываются лавки и окна домов, и в это же время мусорщикам увозить его в закрытых повозках.

Чтобы мусор и грязь не оставлять в кучах на улицах, где колеса и лошади снова их раскидают, но снабжать мусорщиков тележками, поставленными не высоко на колесах, а низко на полозьях и с решетчатым дном, прикрытым соломой, так чтобы мусор сквозь нее не проходил, а вода стекала, от чего тележка становится намного легче, поскольку наибольшую часть ее веса составляет вода. Эти тележки расставлять на удобном расстоянии друг от друга, а мусор подвозить к ним на тачках; тележки же оставлять на местах, пока вода не стечет, а тогда увозить мусор на лошадях».

Я с тех пор не раз сомневался в том, выполнима ли последняя часть моего предложения, потому что некоторые улицы так узки, что если поставить в них сушильные санки, они загородят чуть не весь проезд; что же касается первой его части, требующей, чтобы мусор сметать и увозить до открытия лавок, то я до сих пор считаю это легко выполнимым в летнее время, когда дни длинные. Однажды, прохаживаясь по Стрэнду и по Флит-стрит в семь часов утра, я отметил, что ни одна лавка еще не открылась, хотя солнце уже часа три как взошло. Видно, лондонцам нравится жить при свечах, а спать при свете солнца, хотя они в непоследовательности своей и не прочь посокрушаться о налоге на свечи и дороговизне свечного сала.

Иные могут подумать, что о таких пустяках не стоило вспоминать и рассказывать, но пусть подумают и о том, что если пыль, занесенная ветром в глаз одному-единственному человеку или в одну-единственную лавку, не столь уж важное событие, однако, повторенное многократно в густонаселенном городе, оно вырастает до размеров значительных, – и тогда они, может быть, не осудят слишком строго тех, кто уделяет внимание предметам, столь, казалось бы, низменного свойства. Человеческое благополучие определяется не столько крупными удачами, кои редко выпадают нам на долю, сколько мелкими обстоятельствами, происходящими изо дня в день. Так, если вы научите небогатого юношу бриться и держать свою бритву в порядке, вы этим, может быть, больше сделаете для счастья всей его жизни, нежели подарив ему тысячу гиней. Деньги он, возможно, скоро промотает и останется только сожаление, что он так безрассудно их растратил; зато в первом случае он избавлен от досадной необходимости ждать цирюльника, от его грязных пальцев, тошнотворного дыхания и тупой бритвы; он бреется тогда, когда это ему удобно, и с приятным сознанием, что бритва его в полной исправности. Такими мыслями я и руководился, когда писал эти несколько последних страниц в надежде, что когда-нибудь изложенные на них соображения пригодятся городу, который я люблю, и где счастливо прожил много лет, а возможно, и некоторым нашим городам в Америке.

Прослужив некоторое время под началом у главного почтмейстера Америки в качестве инспектора по нескольким почтовым отделениям с наблюдением за их отчетностью, я, по смерти моего начальника в 1754 году, был, совместно с мистером Уильямом Хантером, назначен его преемником согласно приказу начальника почтового ведомства в Англии. До этого времени американская почтовая служба никогда ничего не платила английской. На двоих нам положили 600 фунтов в год, если мы сумеем выкроить эту сумму из почтовых доходов. Для этого требовался целый ряд преобразований, часть из коих вначале неизбежно влекла за собой немалые дополнительные расходы, так что за первые четыре года служба задолжала нам свыше 900 фунтов. Однако вскоре расходы стали окупаться; и еще до того как меня сместили по прихоти министров, о чем я расскажу ниже, мы уже собирали в три раза больше пошлин в пользу короля, чем почтовая служба Ирландии. А после того, как меня отстранили от должности, они не получили от Америки ни фартинга.

По делам, связанным с почтой, мне пришлось в том году побывать в Новой Англии, где Кембриджский колледж по собственному почину присвоил мне звание магистра искусств. Йельский колледж в Коннектикуте еще раньше оказал мне такую же честь. Так, никогда не учившись в колледже, я удостоился университетских почестей. Присвоены мне эти звания были в награду за усовершенствования и открытия в электрической отрасли естествознания.