Глава VIII

В 1739 году к нам прибыл из Ирландии его преподобие мистер Уайтфилд, уже прославившийся как странствующий проповедник. Сначала ему разрешили читать проповеди в некоторых наших церквах, но вскоре священники, невзлюбившие его, отказали ему в этом праве, и он был вынужден проповедовать под открытым небом. Слушать его стекались огромные толпы людей всевозможного толка, и я, бывая в их числе, спрашивал себя, как объяснить восторг и уважение, которые он вызывал у слушателей, притом что ругал их последними словами, утверждая, что они от рождения полузвери, полудьяволы. Поразительно было наблюдать, как переменились нравы наших прихожан. Раньше многие из них относились к религии равнодушно или с небрежением, теперь же, казалось, все поголовно уверовали в бога, и вечером, проходя по улице, было слышно, как чуть ли не в каждом доме поют псалмы.

И вот когда обнаружилось, что собираться под открытым небом мешает погода, и было предложено построить молитвенный дом и назначены сборщики пожертвований, очень быстро были собраны деньги на покупку земли и строительство здания длиною в сто футов и шириною в семьдесят, то есть размером примерно с Вестминстерское аббатство, и работа велась с таким воодушевлением, что была закончена намного раньше, чем предполагалось. Дом вместе с землей был передан совету попечителей с правом предоставлять его любому проповеднику любой веры, какой пожелал бы что-нибудь поведать жителям Филадельфии, так как целью строителей было угодить не одной какой-нибудь общине, но всему населению; так что даже если бы константинопольский муфтий прислал к нам миссионера проповедовать ислам, помещение было бы к его услугам.

Покинув нас, мистер Уайтфилд обошел со своими проповедями все колонии вплоть до Джорджии. Эта провинция тогда еще только заселялась, но не крепкими, закаленными людьми, привычными к тяжелой работе, – единственными кто был бы для этого пригоден, – а семьями разорившихся лавочников и других несостоятельных должников, среди коих было много бездельников, отсидевших срок в тюрьмах и совсем не приспособленных к тому, чтобы, попав в лесную глушь, валить деревья и терпеть невзгоды и лишения в необжитой стране. Эти мерли как мухи, оставляя сиротами много беспомощных детей. При виде этих несчастных малюток у добросердечного мистера Уайтфилда возник замысел основать приют, где бы их кормили и воспитывали. Вернувшись на север, он стал проповедовать это благотворительное начинание и всюду собирал большие деньги, ибо его красноречие чудесным образом покоряло сердца и развязывало кошельки, что я испытал на себе. Я не то чтобы осуждал его план, но поскольку в Джорджии в то время не было ни строительных материалов, ни рабочих и предполагалось выписать их из Филадельфии, что обошлось бы недешево, я считал, что разумнее построить дом в Филадельфии и привезти детей туда; но он уперся и не послушал моего совета, а я отказался участвовать в пожертвованиях. Вскоре после этого мне случилось побывать на одной из его проповедей, в конце которой он явно собирался предложить сбор средств, и решил, что от меня он ничего не получит. В кармане у меня было несколько медяков, три или четыре серебряных доллара и пять золотых пистолей. Слушая его, я дрогнул и решил отдать ему медяки. От новой вспышки его красноречия я устыдился и решил расстаться с серебром; а закончил он так блестяще, что я высыпал в миску сборщика все содержимое моего кармана, включая и золото. Эту проповедь слушал также один из членов нашего клуба, как и я – противник строительства в Джорджии. Подозревая, что предстоит сбор денег, он, прежде чем выйти из дому, предусмотрительно опорожнил карманы. А к концу проповеди ему так захотелось что-нибудь пожертвовать, что он обратился к стоявшему с ним рядом соседу с просьбой ссудить ему хоть немного денег. Человек, к которому он обратился, был, на беду, чуть ли не единственным, у кого хватило твердости стоять против чар проповедника, и он ответил так: «В другое время, друг Хопкинсон, я бы охотно дал тебе взаймы; но только не сейчас, ибо сдается мне, что ты рехнулся».

Враги мистера Уайтфилда не стеснялись высказывать мнение, что собранные деньги он попросту присваивает; но я, хорошо его зная (я печатал его проповеди, дневники и проч.), ни на минуту не усумнился в его честности и до сих пор убежден, что это был честнейший человек. Мне думается, это мое свидетельство тем более веско, что религиозных вопросов мы не касались. Он, правда, молился порой о моем обращении, но ни разу не имел оснований предположить, что молитвы его были услышаны. Нас связывала чисто мирская дружба, искренняя с обеих сторон и длившаяся до самой его смерти.

Нижеследующий пример поможет уяснить наши отношения. В один из своих наездов из Англии в Бостон он написал мне, что скоро будет в Филадельфии, но не знает, где там можно остановиться, потому что мистер Бенезет, его старый друг, у которого он раньше останавливался, переехал, по его сведениям, в Джермантаун. Я ответил: «Какой у меня дом, вы знаете. Если вас не смущает более чем скромная обстановка, милости прошу». Он в ответном письме написал, что, если мое любезное приглашение подсказано желанием угодить богу, я буду за это вознагражден. А я ответил: «Не заблуждайтесь, не богу я хотел угодить, а вам». Один из наших общих знакомых в шутку заметил, что я, хоть и знал, что у святых, когда им оказывали какую-нибудь милость, было в обычае перекладывать бремя благодарности с собственных плеч на небеса, все же умудрился сохранить его на земле.

В последний раз я видел мистера Уайтфилда в Лондоне, он советовался со мной касательно своего сиротского приюта, который задумал превратить в колледж.

Голос у него был громкий и звучный, и он так отменно выговаривал слова, что и звук, и смысл их можно было уловить издалека, тем более что паства его, как ни бывала она многочисленна, слушала его в нерушимом молчании. Однажды вечером он говорил, стоя на ступенях здания суда, что на Рыночной улице, там, где ее под прямым углом пересекает Вторая. Обе улицы были запружены народом. Я стоял в задних рядах на Рыночной, и мне захотелось проверить, как далеко его слышно, с каковой целью я начал отступать по улице к реке. Голос его был отчетливо слышен, пока я не дошел почти до набережной, где его заглушил какой-то посторонний шум. Тогда я мысленно описал полукруг, приняв за его радиус пройденный мною путь и весь заполненный слушателями, на каждого из которых я положил по два квадратных фута, и таким образом вычислил, что его слышали одновременно более 30 000 человек. Это заставило меня поверить газетам, утверждавшим, что однажды он под открытым небом читал проповедь двадцатипятитысячной толпе, а также старым авторам, рассказавшим о полководцах, которые обращались с речами к целым армиям, в чем я раньше, случалось, сомневался.

Привыкнув его слушать, я научился без труда отличать только что сочиненные проповеди от тех, которые он уже произносил раньше, во время своих странствований. Во втором случае его исполнение так выигрывало от частых повторений, каждый акцент, каждая эмфаза, каждая модуляция голоса бывала так отработана, так у места, что даже проповедью на неинтересную для вас тему нельзя было не наслаждаться. Такое наслаждение сродни тому, что нам доставляет превосходная музыка. Вот в чем преимущество странствующего проповедника перед теми, что постоянно живут в одном месте, ведь эти последние не могут улучшить свои проповеди столь многими репетициями.

То, что он писал и печатал, порой оказывалось очень на руку его врагам. Неосторожное выражение, даже ошибочное утверждение, вкравшееся в устную проповедь, можно бывает позже объяснить или исправить, сославшись на другие места в той же проповеди, а то и вовсе заявить, что ты такого не говорил; но littera scripta manet. Критики громили его писания беспощадно, и как будто не без оснований, вследствие чего число его приверженцев падало, так что, на мой взгляд, если бы он ничего не писал, то оставил бы больше последователей и слава его могла бы расти даже после его смерти; ведь в писаниях его не было ничего постыдного или достойного осуждения, и прозелиты были бы вольны наделять его всеми совершенствами, какие они в своем восхищении ему приписывали.

Дело мое между тем все расширялось, достаток возрастал день ото дня, газета приносила немалый доход, на какое-то время она стала чуть ли не единственной в нашей и соседних провинциях. К тому же я убедился в справедливости мнения, будто, нажив первую сотню фунтов, нажить вторую уже легче, ибо деньги, можно сказать, размножаются сами собой.

Товарищество в Каролине увенчалось успехом, и это побудило меня продолжать. Я продвинул в хозяева еще нескольких моих рабочих, хорошо себя показавших, оборудовав для них типографии в разных колониях на тех же условиях, что и первую, в Каролине. Большинство их преуспели: по истечении шестилетнего срока нашего договора они смогли выкупить у меня шрифты и дальше работать уже на себя, что послужило процветанию нескольких семей. Товарищества часто заканчиваются ссорами, я же счастлив сказать, что мои все были дружественными до самого конца, и причина, думается, в том, что в наших договорах я очень подробно описал обязанности и права каждой из сторон, так что спорить и ссориться было не из-за чего. Такую предосторожность я рекомендую всем, кто задумает вступить в товарищество: ведь как бы ни уважали друг друга люди, когда подписывали договор, как бы ни доверяли друг другу, впоследствии всегда могут возникнуть мелкие обиды и недовольства, а с ними – мысли о неравномерных тяготах, налагаемых договором, и тогда – конец дружбе, вражда, а там и тяжбы и прочие неприятные последствия.

Признаться, у меня было достаточно причин быть вполне довольным моим положением в Пенсильвании. Было, однако, два обстоятельства, меня огорчавших, именно что не была обеспечена ни оборона провинции, ни полное образование молодежи, не было ни милиции, ни колледжа. Поэтому я в 1743 году составил план учреждения академии и, считая, что его преподобие мистер Питерс, в то время не имевший должности, лучше других мог бы возглавить это учреждение, сообщил этот план ему; но он, рассчитывая получить более выгодную должность на службе у наших владетелей (что и произошло), отказался участвовать в моем начинании, а я, не зная никого другого, кому можно б было доверить такое дело, до поры до времени отложил этот план в сторону. В следующем году я оказался счастливее: я предложил и сам основал «Философское общество». Написанный мною с этой целью памфлет войдет в собрание моих сочинений, когда оно будет подготовлено.

Что касается до обороны, при том, что Испания уже несколько лет находилась в состоянии войны с Англией и позднее к ней присоединилась Франция, что грозило нам серьезной опасностью, а попытка нашего губернатора Томаса убедить нашу квакерскую Ассамблею издать закон о милиции и принять еще ряд мер для обеспечения безопасности провинции, потерпела неудачу, я решил попробовать, чего можно достигнуть добровольным сплочением народа. Для этого я первым делом написал и опубликовал памфлет под заглавием «Простая истина», в котором яркими красками изобразил, сколь беззащитно наше положение и сколь необходимо для нашей защиты единство и дисциплина, и обещал через несколько дней обнародовать воззвание, под которым смогут подписаться все желающие. Памфлет возымел неожиданное, удивительное действие. Меня просили как можно скорее обнародовать мое воззвание, и я, согласовав черновик его с некоторыми друзьями, назначил собрание граждан в огромном здании, упомянутом выше. Народу собралось множество. Я заранее подготовил несколько печатных экземпляров воззвания и расположил в разных концах залы перья и чернила. После небольшого вступительного слова я прочел воззвание, разъяснил его, а затем роздал экземпляры, и их стали дружно подписывать, не высказав ни одного возражения.

Когда участники разошлись и листы собрали, на них оказалось более 1200 подписей; когда же подобные экземпляры были разосланы по всей колонии, число подписей превысило 10 000. Все эти люди поспешили обзавестись оружием, образовали роты и полки, выбрали себе офицеров и стали каждую неделю собираться, обучаясь ружейным приемам и другим премудростям военного дела. Женщины, сами собрав на то средства, изготовили шелковые знамена и роздали их ротам, разукрасив девизами по моим указаниям.

Командиры рот, составивших Филадельфийский полк, на своем собрании выбрали меня полковником, но я счел себя непригодным и, отказавшись от этой чести, предложил выбрать мистера Лоренса, прекрасного человека, который и был избран. Затем я предложил провести лотерею, чтобы на собранные средства построить на реке, пониже города, батарею и поставить на ней пушки. Средства собрали без промедления, и батарею скоро возвели, марлоны соорудили из бревен и засыпали землей. В Бостоне мы купили несколько старых пушек, но их оказалось мало, и мы написали в Англию, прося выслать нам еще орудий, а кроме того, обратились за помощью к нашим владетелям, правда, без особенной надежды на успех.

Тем временем руководители ополчения отрядили полковника Лоренса, Уильяма Аллена, Авраама Тейлора и меня в Нью-Йорк с поручением добыть сколько-нибудь пушек у губернатора Клинтона. Для начала он нам наотрез отказал, но за обедом, на который был приглашен его совет и где, по тогдашнему обычаю, рекой лилась мадера, он мало-помалу смягчился и обещал дать нам в пользование шесть пушек. После еще нескольких стаканов он дошел до десяти пушек, а кончил тем, что великодушно уступил восемнадцать. Пушки были отменные, восемнадцатифунтовые, с лафетами, мы без промедления переправили их к себе и установили на нашей батарее, где их еженощно стерегли ополченцы до самого конца войны, и я среди прочих в свой черед нес там службу как простой солдат.

Эта моя деятельность заслужила благосклонное внимание ко мне губернатора и его совета, они прониклись ко мне доверенностью и советовались со мною о любом шаге, направленном на пользу ополчению. Призвав на помощь религию, я предложил им объявить пост для очищения нравов и ниспослания благословения свыше на наши начинания. Они ухватились за эту мысль, но поскольку ни о каких постах в Пенсильвании дотоле и не думали, секретарь, не имея прецедента, не знал, как составить воззвание. Тут пригодилось мое детство, проведенное в Новой Англии, где посты объявляют ежегодно; я составил воззвание в обычном стиле, его перевели на немецкий, напечатали на обоих языках и распространили по всей провинции. Это дало возможность священникам всех исповеданий убеждать своих прихожан примкнуть к ополчению, и, вероятно, к нему примкнули бы все, кроме квакеров, если бы в скором времени не был заключен мир.

Некоторые мои друзья полагали, что мое участие в таких делах может оскорбить квакеров и это повредит мне в Ассамблее, где они составляли значительное большинство. Один молодой человек, тоже имевший друзей в Ассамблее и жаждавший сменить меня в должности секретаря, сообщил мне однажды, что решено на ближайших выборах меня сместить, и посоветовал мне, якобы из добрых ко мне чувств, самому подать в отставку, потому что это, мол, почетнее, нежели быть уволену. В ответ я сказал ему, что слышал или читал об одном общественном деятеле, который положил за правило никогда не просить о должности и никогда не отказываться, ежели ему таковую предложат. Я сказал, что одобряю такое правило и буду ему следовать, с небольшим добавлением: я никогда не буду ни просить о должности, ни отказываться от предложений, ни уходить по собственному почину. Если мою секретарскую должность хотят передать другому, пусть увольняют меня. Сам же я не намерен терять мое право когда-нибудь расквитаться с моими противниками. Больше об этом речь не заходила, и на следующих выборах я снова был выбран единогласно. Возможно, что, будучи недовольны моим сближением с членами Совета, поддерживавшего губернатора во всех спорах касательно военных приготовлений, уже давно раздражавших Ассамблею, они были бы рады, если бы я по своей воле с ними расстался: но им не улыбалось уволить меня за то, что я так радел об ополчении, а другого предлога найти они не могли.

Более того, у меня были основания полагать, что против обороны провинции они ничего не имеют, лишь бы их самих не просили в ней участвовать. И еще я выяснил, что среди них гораздо больше, чем я думал, таких, кто, осуждая наступательные войны, одобряет войну оборонительную. На этот счет было издано много памфлетов «за» и «против», авторами некоторых из них, писавших в пользу обороны, были добрые квакеры, и они-то, думается, убедили едва ли не всю свою молодежь.

Один случай из жизни нашей пожарной команды позволил мне яснее представить себе их образ мыслей. Когда возник план построить батарею, было предложено употребить наш капитал, составлявший в то время 60 фунтов, на выпуск лотерейных билетов.

По нашим правилам, мы не могли распоряжаться деньгами раньше собрания, следующего за тем, на котором поступило то или иное предложение. Команда состояла из тридцати человек, двадцать два из них были квакеры и только восемь – других исповеданий. Мы, все восемь, явились на собрание точно в назначенное время, но, хотя мы и надеялись, что часть квакеров к нам присоединится, на большинство мы отнюдь не рассчитывали. Из квакеров явился только один наш противник, мистер Джеймс Моррис. Он выразил глубокое сожаление по поводу предложенной меры, ибо, сказал он, все «Друзья» против нее и она может вызвать такие разногласия, что команда вообще распадется. Мы возразили, что не видим к тому оснований: нас меньшинство, и если «Друзья» окажутся в большинстве, нам останется только подчиниться, как то принято во всех подобных обществах. Когда очередь дошла до данного пункта, было предложено голосовать. Мистер Моррис согласился, что это не противоречит правилам, но поскольку ему доподлинно известно, что многие члены собирались явиться и голосовать против, он просит нас еще немного подождать их прихода.

Мы стали было возражать, но тут вошел слуга и доложил, что в прихожей два господина желают со мной поговорить. Я спустился вниз, там меня ждали два наших члена-квакера. Они сказали, что в таверне за углом их собралось восемь человек; что все они решили прийти и, если потребуется, голосовать за нас, но надеются, что до этого не дойдет, и просили не обращаться к ним за поддержкой, если только мы можем без нее обойтись, ибо если они проголосуют за такую меру, это грозит им ссорой со старшими членами секты. Уверившись таким образом, что большинство нам обеспечено, я воротился в залу и, поколебавшись для виду, согласился подождать еще час. Мистер Моррис расценил это как большую любезность. Ни один из его единомышленников так и не явился, что весьма его удивило, и по прошествии часа мы приняли резолюцию восемью голосами против одного; а поскольку из двадцати двух квакеров восемь были готовы голосовать за нас, а тринадцать своим отсутствием доказали, что не склонны бороться, я впоследствии подсчитал, что соотношение квакеров, действительно не одобряющих обороны, составляет всего один к двадцати одному. Ведь все они были добропорядочными членами квакерской общины, пользовались там доброй славой и были заранее предуведомлены о том, какой вопрос будет решаться на собрании.

Не кто иной как всеми уважаемый и ученый мистер Логан, всю жизнь бывший квакером, написал обращение к ним, заявляя о своем одобрении оборонительной войны и подкрепляя это заявление вескими доводами. Он передал мне из рук в руки 60 фунтов стерлингов для выпуска лотерейных билетов в пользу батареи с указанием употребить для той же цели и все выигрыши, какие нам достанутся. А кстати рассказал мне нижеследующий анекдот про своего прежнего учителя Уильяма Пенна. Логан приехал из Англии молодым человеком вместе с Пенном, в качестве его секретаря. Время было военное, за их кораблем погналось какое-то вооруженное судно, предположительно – вражеское. Капитан приготовился защищаться, но Уильяму Пенну и сопровождавшим его квакерам сказал, что на их помощь не рассчитывает, пусть уходят в каюту, что они и сделали все, кроме Логана, тот не пожелал уйти с палубы и был поставлен к орудию. Предполагаемый враг оказался союзником, сражения не последовало; но когда Логан спустился в каюту с этим известием, Уильям Пенн строго его отчитал за то, что он остался на палубе и готов был участвовать в защите корабля, а это было бы противно правилам «Друзей», тем более что капитан этого не требовал. Сей нагоняй, да еще на людях, уязвил самолюбие молодого секретаря, и он отвечал: «Я твой слуга, почему же ты не приказал мне спуститься в каюту? Когда ты думал, что мы в опасности, ты ведь не возражал, чтобы я остался и помог сразиться с тем кораблем».

Годами общаясь с Ассамблеей, в которой большинство неизменно составляли квакеры, я имел много случаев убедиться, в какое затруднительное положение их ставил собственный принцип осуждения войны всякий раз, как к ним, по велению короны, обращались за помощью на военные нужды. С одной стороны, им не хотелось оскорбить высшую власть прямым отказом, а с другой – своих друзей, всю квакерскую общину – согласием, противным их принципу; это порождало всевозможные ухищрения с целью избежать согласия и изыскать способы скрыть такое согласие, когда избежать его оказывалось невозможно. Вошло в обычай отпускать деньги «в распоряжение короля» и не пытаться узнавать, как эти деньги используются.

Но если требование исходило не прямо от короны, такая уловка уже не годилась, надобно было изыскивать другую. Так, когда не хватило пороху (кажется, для гарнизона Луисберга) и власти Новой Англии обратились за субсидией к Пенсильвании, наши законодатели, под сильным нажимом со стороны губернатора Томаса, не могли проголосовать за покупку пороха, поскольку порох неотделим от войны, но постановили предоставить Новой Англии помощь в сумме 3000 фунтов, с тем чтобы вручить ее губернатору для закупки хлеба, муки, пшеницы или другого зерна. Некоторые члены Совета, дабы окончательно запутать Ассамблею, посоветовали губернатору не принимать ссуду, потому-де, что это не то, о чем он просил, но он ответил: «Нет, деньги я возьму, я их отлично понял, другое зерно – это порох». И он закупил порох, и никто ни слова не сказал против.

Этот-то случай я и вспомнил, когда мы боялись, что наша пожарная команда не утвердит проект насчет лотереи, и я сказал одному из наших членов, мистеру Сингу: «Если наша затея провалится, давайте предложим купить на эти деньги пожарную машину; против этого квакеры, не станут возражать, а тогда, если вы назовете меня, а я вас, мы образуем комиссию и купим большую пушку, ведь это тоже машина для борьбы с огнем». – «Вижу, – сказал он, – служба в Ассамблее пошла вам на пользу; эта ваша двусмысленность еще почище их «пшеницы или другого зерна».

Затруднения, которые квакеры испытывали от того, что постановили и печатно объявили в качестве одного из своих принципов, что любая война есть нарушение закона, а раз обнародовав этот принцип, уже не могли от него отказаться, даже когда их взгляды претерпевали изменения, – напоминают мне более, на мой взгляд, осмотрительный образ действий другой нашей секты – «дункеров». С одним из ее основателей, Майклом Уэлфэром, я познакомился вскоре после того, как эта секта возникла. Он жаловался мне, что приверженцы других сект безжалостно на них клевещут, обвиняют в чудовищных правилах и поступках, о каких они и не помышляли. Я сказал ему, что так всегда бывало с новыми учениями, и, чтобы остановить поток этой клеветы, им, вероятно, следовало бы обнародовать свои догматы и свой устав. Он ответил, что такое предложение было высказано, но они отказались от этой мысли, и вот почему. «Когда мы только что объединились в общество, – сказал он, – богу было угодно просветить наши умы, и мы поняли, что некоторые доктрины, которые мы прежде почитали истинами, суть заблуждения; другие же, которые мы почитали заблуждениями, суть подлинно истины. Время от времени Ему угодно открывать нам новое, отчего наши принципы постепенно улучшаются, а заблуждения исчезают. И мы не уверены, что этот путь уже пройден и что мы достигли полного духовного знания и опасаемся, что, если обнародуем наш символ веры, то окажемся им связаны и не захотим двигаться дальше по пути к совершенству, а тем более сие относится к нашим последователям, которые могут решить, что достигнутое нами, их предшественниками, священно на все времена».

Такая скромность, проявленная сектой, пожалуй, единственный случай в истории человечества, ведь из других сект каждая считает, что только ей известна истина, а те, кто с ней не согласен, неправы. Так человеку, пустившемуся в путь в туманное утро, кажется, что люди, идущие впереди, и позади него, и по сторонам от дороги, окутаны туманом и только рядом с ним ясно видно, хотя на самом деле туман обволакивает его так же, как и всех остальных. Чтобы избежать этой путаницы, квакеры в последние годы стали отказываться от службы в Ассамблее, полагая, что лучше поступиться властью, нежели принципом.

Мне уже раньше следовало бы рассказать в своем месте, что когда я в 1742 году изобрел открытую печь для обогрева комнат, а заодно и для экономии топлива, поскольку свежий воздух, поступая в печь, сразу нагревался, я подарил образец ее мистеру Роберту Грейсу, одному из давнишних моих приятелей, а у него была своя литейная, и он стал отливать листы для таких печей, что принесло ему хороший доход, потому что спрос на них все возрастал. Я написал и издал статью под заглавием «Отчет о новоизобретенных пенсильванских каминах, в коем подробно объяснено их устройство и как они действуют; показаны их преимущества перед всеми другими способами обогревания комнат и даны ответы на все возражения против использования их». Это сочинение возымело хорошее действие. Губернатору Томасу так понравилось описание устройства печи, что он предложил выдать мне патент на исключительное право торговать ими в течение стольких-то лет; но я не пошел на это из принципа, которому нередко следовал в подобных случаях, а именно, что раз мы широко пользуемся чужими изобретениями, мы должны радоваться всякой возможности услужить другим, когда сами что-нибудь изобретаем, и делать это следует бесплатно и от души.

А между тем один лондонский железных дел мастер переписал изрядную часть моей статьи и выпустил под своим именем, причем внес в устройство печи лишь кое-какие мелкие изменения, от которых она стала действовать не лучше, а хуже; он выправил на нее патент у себя в Англии и, как я слышал, недурно на этом нажился. Это не единственный пример того, как другие получали патент на мои изобретения, не всегда, впрочем, столь же удачно, и я никогда их не оспоривал, поскольку сам не хотел наживаться на патентах и ненавидел раздоры и тяжбы. Установка моих печей как в нашей, так и в соседних колониях позволила жителям сильно сэкономить на топливе.