Глава VII

Отныне, с августа 1788 года, я буду писать дома, но без той помощи, какой ожидал от моих бумаг, многие из них пропали во время войны. Кое-что, впрочем, нашлось, например следующее.

Раз уж я упомянул о задуманном мною обширном и подробном труде, следует, видимо, рассказать об этом труде и о той цели, для которой он предназначался. Первые мысли о нем записаны на случайно сохранившихся листках, и я привожу их ниже:

Наблюдения, сделанные после чтения книг по истории в библиотеке мая 1-го 1731 года.

«Что важнейшие события в мире, войны, революции и проч., подготавливаются и совершаются политическими партиями.

Что взгляды этих партий соответствуют их интересам или тому, что они считают таковыми.

Что различные взгляды этих различных партий приводят к великой путанице.

Что, если партия выполняет какой-то общий план, каждый ее член имеет в виду свой личный интерес.

Что стоит партии добиться общей победы, как каждый ее член начинает радеть о своем личном интересе; а это сеет рознь, разбивает партию на группы и приводит к еще большей путанице.

Что в общественных делах лишь немногие действуют, имея в виду благо родины, что бы они ни утверждали на словах; и хотя их действия действительно идут на пользу родине, однако люди полагают, что их собственные интересы и интересы их родины – одно, и действуют не из благожелательных побуждений.

Что еще меньше есть людей, которые, участвуя в общих делах, имеют в виду благо всего человечества.

Мне представляется, что сейчас самое время основать Единую Партию Радеющих о Добродетели, для чего собрать добродетельных и праведных людей всех стран в организацию, подчиненную мудрым и добрым правилам, которые мудрые и добрые люди будут соблюдать более единодушно, нежели обычные люди ныне соблюдают обычные законы.

Я полагаю, что всякий, кто возьмется за эту задачу, сделает угодное господу и достигнет успеха. Б. Ф.».

Обдумывая этот план, с тем чтобы заняться им позднее, когда мои обстоятельства оставят мне для этого необходимый досуг, я время от времени набрасывал на листках бумаги кое-какие мысли на этот счет. Почти все листки пропали; но один я нашел: это суть будущей веры, содержащей, по моей мысли, главные положения всех известных религий и свободной от всего, что могло бы отвратить исповедующих любую религию. Выражена она в таких словах:

«Что есть единый бог, сотворивший всё.

Что он правит миром с помощью своего промысла.

Что служение ему включает поклонение, молитву и благодарение.

Но что самое угодное богу служение – это делать добро людям.

Что душа бессмертна.

И что бог безусловно наградит добродетель и накажет порок либо в сей жизни, либо за гробом».

Мне в то время представлялось, что для начала в нашу веру следует обращать только людей молодых и неженатых; что каждый кандидат должен заявить о своем согласии с этим символом веры, но и успеть поупражняться по тринадцатинедельной системе в проявлении и проверке добродетелей по вышеприведенному образцу; что существование такого общества следует держать в секрете, пока оно не наберет силу, дабы в его ряды не устремились неподходящие люди; но каждый из членов должен приглядеть среди своих знакомых образованных и доброжелательных людей и постепенно, с надлежащей осмотрительностью, приобщать их к нашему замыслу; что члены должны обязаться словом и делом оказывать друг другу поддержку ради их успехов на жизненном пути и что назвать себя мы должны Обществом Свободных, ибо, упражняясь в добродетелях, мы стали свободны от власти порока, а упражняясь в трудолюбии и бережливости – свободны от долгов, обрекающих человека на рабскую зависимость от его кредиторов. Вот, пожалуй, и все, что я могу сейчас вспомнить касательно этого замысла, если не считать, что я сообщил о нем двум молодым людям, которые приняли его с большим воодушевлением; но стесненные обстоятельства, в которых я тогда находился, необходимость уделять все внимание моему делу и несчетные занятия, личные и общественные, привели к тому, что дальше этого я в то время не пошел, все откладывал и откладывал, а потом у меня уже не было сил и энергии для такой деятельности. Но я и теперь полагаю, что план мой был осуществим и мы бы принесли большую пользу, воспитав множество достойных граждан; и обширность этого предприятия не смущала меня, ибо я всегда считал, что один человек, даже средних способностей, в силах произвести большие перемены и совершить большие дела, если, прежде чем браться за них, составит правильный план и, отказавшись от всяких развлечений и посторонних занятий, целиком посвятит себя усовершенствованию и выполнению этого плана.

В 1732 году я, под псевдонимом Ричард Саундерс, начал выпускать мой календарь и выпускал его около 25 лет обычно под названием «Альманах простака Ричарда». Я пытался сделать его и занимательным и полезным, и спрос на него оказался так велик, что он ежегодно расходился в 10 000 экземпляров и приносил мне изрядный доход. Заметив, сколько разных людей его читают, – во всей провинции не было, кажется, уголка, где бы о нем не слышали, – я решил, что это подходящее орудие для просвещения простых людей, которые других книг почти не покупали; поэтому все промежутки между знаменательными календарными датами я стал заполнять назидательными пословицами, главным образом рисующими трудолюбие и бережливость как средства для приобретения богатства, а тем самым и добродетели, ибо человеку неимущему труднее всегда поступать честно, недаром одна из тех пословиц говорит: «Пустой мешок стоять не будет».

Эти пословицы, содержащие мудрость многих веков и народов, я собрал в единое наставление и предпослал альманаху 1757 года в виде обращения мудрого старика к людям, пришедшим на аукцион. Будучи собраны воедино, советы эти производили более сильное впечатление. Сочинение мое было встречено с единодушным одобрением и приведено во всех газетах Америки. В Англии его перепечатали на отдельных листах для расклейки в комнатах, во Франции сделали два перевода, и много экземпляров было куплено духовенством и землевладельцами для бесплатной раздачи прихожанам и арендаторам. Поскольку в нем содержался призыв воздерживаться от лишних трат на заморские предметы роскоши, в Пенсильвании сложилось мнение, что оно способствовало росту благосостояния, наблюдавшемуся там несколько лет после его опубликования.

Мою газету я тоже рассматривал как средство просвещения и поэтому часто перепечатывал в ней очерки из «Зрителя» и других нравоучительных журналов; а иногда помещал в ней и собственные статейки, первоначально предназначенные для прочтения в нашей «Хунте». Среди них есть сократический диалог, имеющий целью доказать, что человек порочный, каковы бы ни были его таланты и способности, не может почитаться разумным, и рассуждение на тему о самоотречении, из коего явствует, что добродетель не прочна, пока упражнение в ней не стало привычкой и она не освободилась от власти противоположных склонностей. То и другое можно прочитать в газетах от начала 1735 года.

Составляя мою газету, я неуклонно отметал всякую клевету и злоязычие, ставшие в последние годы таким позором для нашей страны. Всякий раз как меня просили поместить такой материал и авторы, как водится, ссылались на свободу печати и уверяли, что газета подобна дилижансу, в котором волен ездить любой, лишь бы заплатил за место, я отвечал, что, если автор пожелает, я могу отпечатать его труд отдельно, в любом количестве экземпляров, и пусть сам ими распоряжается, я же не берусь распространять его пасквили; и что, связав себя с подписчиками обязательством поставлять им чтение либо полезное, либо занимательное, не могу их обижать заполняя газету чьими-то дрязгами, не имеющими к ним никакого касательства. Надо сказать, что многие наши печатники не стесняются в угоду злопыхателям печатать лживые измышления о самых достойных людях и тем раздувать вражду и даже доводить дело до дуэлей; более того, они позволяют себе непристойно отзываться о порядках в соседних штатах и даже о поведении наших верных союзников в других странах, что чревато самыми плачевными последствиями. Я упоминаю об этом в виде предостережения нашим молодым печатникам, чтобы они не оскверняли своих станков и не унижали своей профессии этой постыдной практикой, но твердо отказывались ей следовать, лишний раз убедившись на моем примере, что в конечном счете такой образ действий не повредит их интересам.

В 1733 году я послал одного из моих подмастерьев в Чарльстон, что в Южной Каролине, где требовался печатник. Я снабдил его станком и шрифтами по договору о товариществе, согласно которому мне причиталась одна треть доходов от типографии, я же брал на себя одну треть расходов. Это был человек образованный и честный, но ничего не смысливший в бухгалтерии; и хотя он время от времени присылал мне деньги, я до самой его смерти не мог добиться от него ни отчетов, ни точных сведений о нашем товариществе. Когда же он умер, типография перешла в ведение его вдовы, а она, будучи рождена и воспитана в Голландии, где, как мне стало известно, бухгалтерия входит в курс женского образования, не только прислала мне по возможности полный отчет о совершенных сделках, но и далее продолжала в них отчитываться регулярно за каждый квартал и вела дело столь успешно, что не только дала приличное образование всем своим детям, но по истечении срока нашего договора смогла выкупить у меня типографию и поставить во главе ее своего сына.

Я упоминаю об этом главным образом с тем, чтобы рекомендовать этот предмет для обучения наших девушек, ибо в случае, если они овдовеют, он может пригодиться им больше, нежели музыка и танцы, оградит их от происков коварных обманщиков, посягающих на их деньги, и позволит и дальше успешно возглавлять прибыльное коммерческое дело, пока не подрастет сын, которому можно будет его передать; и все это надолго послужит интересам и обогащению семьи.

Году примерно в 1734-м к нам прибыл из Ирландии молодой пресвитерианский священник, некто Хемфилл, который произносил звучным голосом и, по-видимому, экспромтом, великолепные проповеди, собиравшие множество людей разных исповеданий, дружно им восхищавшихся. Среди прочих и я постоянно ходил его слушать, проповеди его мне нравились, потому что он не был догматиком, а делал упор на упражнения в добродетелях, или, выражаясь по-церковному, на добрых делах. Однако те из наших прихожан, что считали себя правоверными пресвитерианами, не одобряли его учения, так же как и большинство старых священников, те подали на него жалобу в синод как на еретика, чтобы добиться его отстранения от должности. Я горячо принял его сторону и приложил все усилия, чтобы сколотить группу в его защиту, и некоторое время мы боролись за него с надеждой на успех. По этому поводу много чего было написано «за» и «против», а когда выяснилось, что говорит он превосходно, но пишет весьма посредственно, я предложил ему мое перо и написал от его имени два или три памфлета и еще статью для газеты в апреле 1735 года. Эти памфлеты, как то обычно бывает с полемическими писаниями, в свое время читались нарасхват, но вскоре утратили свою злободневность, и едва ли до наших дней сохранился хотя бы один экземпляр.

Во время этого спора случилось одно обстоятельство, чрезвычайно ему повредившее. Кто-то из его противников слышал его проповедь, вызвавшую большое восхищение, и припомнил, что где-то читал ее раньше, если не всю, то частями. Поискав, он нашел большие выдержки из нее в одном из британских «Обозрений» – то была проповедь доктора Фостера. Это открытие возмутило многих из нашей группы, они отказали ему в поддержке и тем приблизили наше поражение в синоде. Я, однако, не отступился от него, считая, что лучше пусть он читает нам хорошие проповеди, сочиненные другими, чем плохие собственного сочинения, хотя последнее было более принято. Впоследствии он признался мне, что ни одной своей проповеди не сочинил сам, просто у него замечательная память, что позволяет ему запомнить и повторить любую проповедь после одного-единственного прочтения. После нашего поражения он от нас уехал искать счастья в других палестинах, а я навсегда перестал ходить в церковь, хотя и продолжал еще много лет давать деньги на содержание священников.

В 1732 году я стал изучать языки. Французским я скоро овладел настолько, что мог с легкостью читать книги. Затем перешел к итальянскому. Один мой знакомый, тоже изучавший этот язык, частенько соблазнял меня сыграть с ним в шахматы. Убедившись, что это отнимает у меня слишком много времени, отведенного для занятий, я сказал, что больше играть не буду, разве что на одном условии: после каждой партии выигравший получает право задать урок либо на запоминание грамматических правил, либо на перевод и проч., и этот урок проигравший дает честное слово выполнить до нашей следующей встречи. Играли мы с ним примерно одинаково и таким образом вколачивали иностранный язык друг другу в голову. Позже я приналег на испанский и научился читать книги также и на этом языке.

Я уже упоминал, что латынь изучал когда-то в школе всего один год, после чего совсем ее забросил. Но освоившись с французским, итальянским и испанским, я, просматривая однажды латинскую Библию, обнаружил, что понимаю гораздо больше, чем ожидал, и это подтолкнуло меня снова заняться латынью, на сей раз с успехом, так как знание этих языков послужило мне хорошей подготовкой.

Это навело меня на мысль, что в обучении иностранным языкам мы проявляем известную непоследовательность. Нам внушают, что начинать следует с латыни, потому-де, что, зная ее, легче будет овладеть современными языками, которые от нее произошли, а между тем мы ведь не начинаем с древнегреческого, чтобы легче овладеть латынью.

Правда, если взобраться по лестнице до самого верха, не касаясь ногами ступенек, спускаться по ним будет легче; но правда и то, что если начать с нижней ступеньки, легче будет добраться до верху. Поэтому я и предлагаю тем, кто занят образованием нашей молодежи, подумать, не лучше ли начинать с французского, затем переходить к итальянскому и т. д., поскольку, начав с латыни, многие бросят ее, проучившись несколько лет и не достигнув особенных успехов, так что все выученное останется без пользы и время окажется потраченным впустую; если же, потратив столько же времени на занятия, они так и не доберутся до латыни, то хотя бы успеют овладеть двумя-тремя языками, поныне находящимися в употреблении, а это может им очень пригодиться в жизни.

Я десять лет не был в Бостоне, и вот теперь, когда достиг благосостояния и мог себе это позволить, я побывал там и навестил родных. На обратном пути я заглянул в Ньюпорт к брату, который обосновался там со своей типографией. Давние наши раздоры были забыты, мы встретились очень сердечно и дружески. Его здоровье уже сильно пошатнулось, и он, предвидя, что долго не протянет, просил меня после его смерти взять к себе его сына, в то время десятилетнего мальчика, и вырастить из него печатника. Я выполнил его просьбу, но прежде чем обучить мальчика ремеслу, на несколько лет отдал его в школу. Пока он подрастал, дело вела его мать, а потом я подарил ему набор новых шрифтов, потому что отцовские поизносились. Таким образом я сторицей заплатил брату за то, что некогда лишил его своих услуг, сбежав от него раньше времени.

В 1736 году умер, заразившись оспой, один из моих сыновей, крепкий четырехлетний мальчуган. Я горько и долго раскаивался и до сих пор раскаиваюсь в том, что не сделал ему прививки. Упоминаю об этом для сведения тех родителей, которые уклоняются от прививки оспы детям под тем предлогом, что не простили бы себе, если бы ребенок умер от прививки. Мой пример показывает, что напрасных сожалений не избежать и в том и в другом случае, а раз так, нужно выбирать более безопасный путь.

Наш клуб «Хунта» оказался столь полезным и все мы столь высоко его ценили, что иные пожелали ввести в его состав своих друзей, но это значило бы превысить число членов, которое мы сочли наилучшим, то есть двенадцать. С самого начала мы взяли за правило держать свой клуб в тайне и в общем это правило соблюдали; целью нашей при этом было избежать просьб о приеме в члены со стороны неподходящих людей, иным из которых, возможно, было бы нелегко отказать. Я тоже был против увеличения числа членов, но вместо этого составил в письменном виде план, чтобы каждый из членов попытался основать клуб, ответвленный от нашего, с такими же правилами касательно обсуждения разных вопросов и т. п. и не сообщая членам этого нового клуба о его связи с «Хунтой». Это сулило следующие преимущества: воспитание участием в этих кружках еще многих и многих молодых граждан; возможность лучше узнавать настроения жителей города касательно любых событий (члены «Хунты» могли бы подсказывать, какие вопросы мы считаем желательным ставить на обсуждение) и докладывать «Хунте» о том, как прошли эти обсуждения в том или ином клубе; содействие нашим интересам в деловой жизни и усиление нашего влияния в общественных делах, а также возможность делать добро, распространяя взгляды «Хунты» во всех этих новых клубах.

План мой был одобрен, и все члены взялись основать по клубу, но не всем это удалось. Было учреждено всего пять или шесть новых кружков, получивших такие названия, как «Лоза», «Союз», «Отряд» и др. Каждый из них оказался полезен для своих членов, а нам доставил множество развлечений, обогатил нас множеством сведений и в большой мере содействовал нашему намерению влиять на общественное мнение в определенных случаях, примеры чего будут приведены по ходу моего повествования.

Моим первым успехом на служебном поприще было избрание меня в 1736 году на должность секретаря Законодательной Ассамблеи. В том году избрание прошло без малейшего противодействия, но в следующем, когда меня снова выдвинули (секретаря, как и членов Ассамблеи, переизбирали ежегодно), один из новых членов разразился длинной речью против меня, в пользу какого-то другого кандидата. И все-таки выбран оказался я, что было мне тем более приятно, так как эта должность, не говоря уже о жалованье, обеспечивала мне больше внимания со стороны членов Ассамблеи и мне поручали печатать отчеты о заседаниях, законы, бумажные деньги и проч., а работа эта обычно бывала очень выгодной.

Поэтому мне пришлось весьма не по душе противодействие этого нового члена, господина богатого и образованного, к тому же наделенного талантами, благодаря которым он мог со временем забрать большую силу в Ассамблее, что и произошло. Но я не намерен был перед ним лебезить, домогаясь его благосклонности, а пошел по другому пути. Прослышав, что в библиотеке его имеется одна очень редкая и любопытная книга, я написал ему письмо, в котором выражал желание прочесть эту книгу и просил дать ее мне на несколько дней. Он тотчас прислал ее мне, а я через неделю ее возвратил, с новым письмом, на сей раз благодарственным. Когда мы после этого встретились в Ассамблее, он заговорил со мной (чего раньше не бывало), причем весьма учтиво; и еще раз выразил готовность выручать меня по мере сил, так что мы стали друзьями и дружба наша продолжалась до самой его смерти. Это еще одно подтверждение старой истины, которую я уже давно усвоил, а именно: «Тот, кто один раз оказал тебе услугу, скорее окажет тебе и другую, нежели тот, кому ты сам услужил». И это показывает, насколько выгоднее оставить враждебный выпад против тебя без внимания, нежели обидеться, затаить зло и платить той же монетой.

В 1737 году полковник Спотсвуд, бывший губернатор Виргинии, а затем начальник почтового ведомства, будучи недоволен работой своего подчиненного в Филадельфии, чьи отчеты поступали нерегулярно и страдали неточностью, отстранил его от должности и предложил ее мне. Я охотно согласился и не пожалел об этом, ибо хотя жалованье было невелико, мне стало легче вести переписку, что пошло на пользу моей газете, увеличило число подписчиков и помещаемых на ее страницах объявлений, и газета стала приносить мне изрядный доход. Одновременно с этим газета моего соперника стала чахнуть, и я был удовлетворен, хотя сам и не отплатил ему за то, что он, когда был почтмейстером, не разрешил, чтобы мою почту возил конный рассыльный. Он от этого сильно пострадал, запустив свою отчетность, и я упоминаю об этом в назидание молодым людям, выполняющим порученные им дела: писать отчеты и пересылать деньги должно с неукоснительной аккуратностью и точностью. Такое поведение – лучшая рекомендация для получения новых должностей и продвижения по службе.

Я стал подумывать об участии в общественных делах, но начал с малого. Прежде всего я счел нужным внести порядок в службу охраны города. Осуществляли ее по очереди констебли городских кварталов; каждый констебль назначал себе в помощь на данную ночь некоторое число домовладельцев. Те из них, которые желали раз и навсегда избавиться от этой службы, платили ему 6 шиллингов в год, и считалось, что на эти деньги он нанимает им замену; на самом же деле столько денег для этого не требовалось, так что пост констебля был весьма прибыльным. За выпивку констебль часто набирал в охрану таких проходимцев, что почтенные домовладельцы не хотели и близко к ним подходить. К тому же эти бродяги, вместо того чтобы ходить дозором, часто проводили всю ночь за бутылкой. Я сочинил и представил на обсуждение «Хунты» документ, в котором отмечал эти неполадки, но особенный упор делал на том, что констебль взимает со всех одинаковый налог в 6 шиллингов, так что неимущая вдова-домовладелица, у которой и добра-то, требующего охраны, найдется всего на какие-нибудь пятьдесят фунтов, платит столько же, сколько самый богатый купец, у которого склады ломятся от товаров, стоящих тысячи фунтов.

В общем, я предложил для более действенной охраны нанимать на постоянную работу надежных людей; а для более справедливого способа добывать на это деньги взимать с каждого домовладельца налог сообразно его собственности. «Хунта» мой план одобрила, его сообщили другим клубам так, будто он от них и исходил; и хотя новый порядок не сразу привился, все же наш план подготовил почву для перемен, а через несколько лет, когда члены наших клубов стали влиятельнее, был проведен в жизнь законодательным путем.

Примерно в это время я написал сочинение (сперва для прочтения в «Хунте», но позже опубликованное) о различных случайностях и небрежности, приводящих к пожарам, предостерегая против них и предлагая меры для борьбы с ними и для их предотвращения. Статью эту много хвалили, и на основе ее был составлен и скоро осуществлен план создать команды для быстрейшего тушения пожаров и взаимной помощи в спасении оказавшегося в опасности имущества. Вскоре подобрались и члены команды, числом тридцать. По нашему договору каждый обязывался постоянно держать в порядке и наготове определенное количество кожаных ведер, а также крепких мешков и корзин (для упаковки и переноски товаров), с которыми являться на каждый пожар; и еще мы договорились встречаться раз в месяц и вместе проводить вечер, обмениваясь мнениями на ту же тему о пожарах и о том, как принести наибольшую пользу в борьбе с ними.

Полезность этого начинания очень скоро стала очевидной, и нашлось столько желающих присоединиться к нам, что мы сочли такое количество неудобным для одной команды, и посоветовали им основать вторую, что и было сделано; так оно и пошло – новые команды создавались одна за другой и вскоре их сделалось столько, что в состав их вошли чуть не все горожане, владевшие собственностью; и сейчас, когда пишутся эти строки, – хотя с тех пор, как я основал ту первую команду «Пожарную команду «Союз», прошло уже более пятидесяти лет, – она все еще существует и процветает, хотя из первоначальных ее членов в живых остались только я и еще один, на год меня старше. Небольшие штрафы, которые члены платили, если не присутствовали на ежемесячных встречах, пошли на покупку пожарных машин, лестниц, багров и прочего инвентаря для каждой команды, и вряд ли есть в мире город, лучше подготовленный к тушению пожаров сразу же по их возникновении. В самом деле, со времени наших нововведений город наш ни разу не терял одновременно больше одного или двух домов, а часто огонь удавалось сбить, не дав ему уничтожить даже того первого дома, откуда он мог перекинуться дальше.