Глава XII

Означенную медаль Королевского общества привез в Америку наш новый губернатор капитан Денни и вручил мне на приеме, устроенном в его честь нашим городом. Он весьма учтиво выразил свое почтение ко мне, упомянув, что уже давно обо мне наслышан. После обеда, когда собравшиеся, как было заведено, занялись напитками, он увел меня в другую комнату и сообщил, что его друзья в Англии советовали ему со мной подружиться, поскольку я, мол как никто способен дать полезный совет и всячески облегчить его труд по управлению провинцией, что он поэтому превыше всего уповает на взаимное понимание между нами и со своей стороны обещает помогать мне по силе возможности; распространился он и о том, как сердечно расположен к нашей провинции владетель и как хорошо будет для всех, и в частности для меня, если противодействие, которое так давно встречают его начинания, будет прекращено и между ним и нашим народом восстановится мир и единодушие; а этому, по его мнению, никто не может содействовать лучше меня, и я вправе рассчитывать на соответствующее признание и вознаграждение и проч. и проч. Гости, заметив, что мы долго не возвращаемся к столу, прислали нам графин мадеры, которой губернатор отдал должное, после чего его просьбы и посулы еще умножились.

Мои ответы сводились к следующему: что деньгами я, благодарение богу, обеспечен, так что в милостях землевладельца не нуждаюсь, а как член Ассамблеи и не имел бы права их принимать; что личной вражды я к владетелю не питаю и что, если меры, им предложенные, покажутся мне направленными на благо народа, буду поддерживать и проводить их в жизнь всеми доступными мне средствами; а в прошлом мое противодействие было вызвано тем, что предложенные в свое время меры явно предусматривали пользу для владетеля в ущерб интересам народа; что я весьма обязан ему (губернатору) за выказанное мне уважение и сделаю все, что в моих силах, чтобы облегчить ему исполнение его должности, однако надеюсь, что он не привез с собой тех же злосчастных инструкций, что так затрудняли работу его предшественника.

На это он в тот раз ничего не ответил, но как только ему пришлось иметь дело с Ассамблеей, прежние разногласия снова всплыли, споры возобновились, и я, как и прежде, оказался среди самых горячих их участников, поскольку составлял сначала просьбу о том, чтобы инструкции были нам сообщены, а потом и замечания по ним; все это можно прочесть в отчетах тех лет и в «Историческом очерке», который я позднее опубликовал. Но личной неприязни между нами не возникло, мы часто встречались. Он был хорошо образован, повидал свет, и беседовать с ним было интересно и приятно. От него я, между прочим, впервые узнал, что мой давнишний приятель Джеймс Ральф жив до сих пор, что в Англии он считается одним из лучших писателей на политические темы, перо его было использовано в споре между королем и принцем Фридрихом, и ему пожалован пенсион в сумме 300 фунтов в год; что как поэт он ценится невысоко, после того как Поуп высмеял его в «Дунсиаде», но проза его получила широкое признание.

Когда Ассамблея наконец убедилась, что владетели не перестанут связывать губернаторам руки инструкциями, несовместимыми не только с народным благом, но и со службой короне, она решила обратиться к королю с петицией касательно их и возложила на меня поручение – отправиться в Англию, где подать эту петицию и отстаивать ее. Незадолго перед тем Ассамблея представила губернатору проект об ассигновании 60 000 фунтов на нужды короны (из них 10 000 фунтов должны были поступить в распоряжение лорда Лаундона, командовавшего тогда английскими войсками), и губернатор, сообразуясь с полученными инструкциями, наотрез отказался его утвердить.

Я уговорился о месте на пакетботе, стоявшем в Нью-Йорке, с его шкипером Моррисом, и припасы мои уже были погружены, когда в Филадельфию прибыл лорд Лаундон нарочно для того, как он сказал мне, чтобы попытаться уладить отношения между губернатором и Ассамблеей, поскольку их раздоры наносили вред королевской службе. Он вызвал к себе губернатора и меня, дабы выслушать обе стороны. Мы встретились и обсудили этот вопрос. От имени Ассамблеи я привел все доводы, которые можно найти в газетах того времени вместе с отчетами о заседаниях; а губернатор ссылался на инструкции, на то, что обязан им следовать, и на те кары, которые грозят ему в случае неповиновения, а впрочем, был, видимо, готов пойти на риск, если лорд Лаундон это рекомендует. Но его светлость не сделал этого шага, хотя была минута, когда мне казалось, что я склонил его к этому; в конце концов он все же предпочел оказать нажим на Ассамблею и упрашивал меня о содействии, заявив, что у него нет лишних войск для защиты наших границ и что, если мы откажемся защищать их своими силами, они окажутся открыты для нападения неприятеля.

Я ознакомил Ассамблею с содержанием этой беседы, предложил им проект резолюции, в котором утверждал наши права, заявляя, что мы от них не откажемся, но в данном случае нас к этому вынудили насильно, против чего мы протестуем, и Ассамблея в конце концов согласилась одобрить другой проект, учитывающий инструкции владетелей. Этот проект губернатор, конечно, утвердил, и я смог наконец отправиться в путь. Тем временем пакетбот ушел, а с ним уплыли и мои припасы, отчего я потерпел немалый урон; а единственным вознаграждением его светлости мне была благодарность за оказанную услугу, в то время как вся честь примирения губернатора с Ассамблеей досталась на его долю.

Он отбыл в Нью-Йорк раньше меня и, поскольку расписание пакетботов было в его ведении, а в Нью-Йорке их стояло еще два, из коих один, по его словам, должен был отчалить в ближайшее время, я просил его сказать, когда именно, дабы не опоздать. Он отвечал: «Я приказал, чтобы он отвалил в субботу, но вам могу сообщить entre nous что, если вы приедете в понедельник утром, вы еще его застанете, а больше не откладывайте». Из-за случайной задержки у одного из паромов я попал в Нью-Йорк лишь в понедельник в полдень и очень боялся, что пакетбот ушел, так как ветер дул попутный; но страхи мои улеглись, когда я узнал, что он еще в гавани и не отчалит до завтра. Можно подумать, что теперь-то я вот-вот отплыву в Европу. Я и сам так думал, но в то время еще плохо знал характер милорда, одной из отличительных черт коего была нерешительность. Вот несколько тому примеров. В Нью-Йорк я прибыл в начале апреля, а отчалили мы лишь в конце июня. Все это время в нью-йоркской гавани стояло еще два пакетбота в ожидании генеральской почты, которую он что ни день обещал сдать завтра. Пришел еще один пакетбот и тоже был задержан, а еще до нашего отплытия ожидался приход четвертого. Наш должен был отойти первым, так как простоял там дольше всех. На все четыре были записаны пассажиры, некоторые из них места себе не находили от нетерпения, а купцы волновались за свои письма и приказы о страховании осенних товаров (время было военное), но их тревога не помогла: почта его светлости не была готова, а между тем подчиненные, бывая у него, неизменно заставали его за письменным столом, с пером в руке, и уходили, воображая, что он пишет целыми сутками.

Я и сам отправился как-то утром засвидетельствовать ему свое почтение и среди ожидающих приема увидел некоего Инниса, филадельфийца, прибывшего с пакетом от губернатора Денни. Он передал мне несколько писем от знакомых из Филадельфии, и я спросил, когда он туда возвращается и где остановился, думая попросить его захватить мои ответные письма. Он сказал, что за ответом генерала губернатору ему велено явиться завтра в девять, после чего он сразу отбудет домой. Я вручил ему мои письма в тот же день. Недели через две я встретил его в той же комнате. «Скоро же вы воротились», – сказал я. «Воротился? Да я еще не уезжал», – «Как так?» – «Вот уже две недели я являюсь сюда каждое утро по распоряжению его светлости, а его письмо все еще не готово». – «Возможно ли это, притом что он столько пишет? Я то и дело застаю его за столом». – «Да, – сказал Иннис, – но он как святой Георгий на вывесках: всегда на коне, и ни с места». Это было весьма меткое замечание: в Англии мне дали понять, что одной из причин, заставившей мистера Питта сместить этого генерала и послать вместо него в Америку Амхерста и Вулфа, послужило то, что министр никогда не получал от него депеш и не знал, чем он занят.

Со дня на день ожидая отплытия, и притом что все три пакетбота спустились в Санди-Хук, где стояли остальные корабли, пассажиры сочли за благо поселиться на борту, чтобы их не бросили на берегу, если последует неожиданный приказ сняться с якоря. Там мы, если не ошибаюсь, провели недель шесть, поедая и по возможности пополняя наши припасы. Наконец флотилия отчалила с генералом и войском и направилась к Луисбергу, чтобы осадить и взять эту крепость; а всем пакетботам было велено следовать за генеральским кораблем, чтобы принимать его депеши по мере их готовности. Лишь через пять дней нам разрешили идти своим курсом, и тогда наш корабль отделился от флотилии и взял курс на Англию. Два других пакетбота он так и не отпустил, протаскал их с собой в Галифакс, где простоял какое-то время, измотав солдат в показных атаках на фальшивые форты, потом раздумал осаждать Луисберг и вернулся в Нью-Йорк со всем войском, с двумя пакетботами и всеми их пассажирами! В его отсутствие французы и дикари захватили Форт Джордж на границе, и после его капитуляции дикари перебили большую часть гарнизона.

Позже в Лондоне я беседовал с капитаном Боннелом, водившим один из тех пакетботов. Он рассказал мне, что после того, как его задержали на месяц, доложил милорду, что корабль его до такой степени зарос грязью, что уже не может развить нужную скорость, и просил разрешения килевать его и очистить днище. Его спросили, сколько времени на это потребуется. Он сказал – три дня. Генерал возразил: «Если справитесь за один день – разрешаю. А иначе – нет, вы снимаетесь с якоря послезавтра». Так он и не получил разрешения, хотя после этого отплытие откладывалось со дня на день еще целых три месяца.

Видел я в Лондоне и одного из пассажиров Боннела, тот был в такой ярости на милорда, который обманом столько времени продержал его в Нью-Йорке, а потом протаскал в Галифакс и обратно, что клялся подать на него в суд и взыскать убытки. Выполнил он эту угрозу или нет, не знаю, но, судя по всему, ущерб он потерпел немалый.

Я часто дивился, как такому человеку могли доверить столь ответственное дело – командовать многочисленным войском, но теперь, когда я лучше узнал большой свет и как там добиваются высоких постов и почему таковыми жалуют, это меня уже не так удивляет. Если бы генерал Шерли, к которому командование перешло после смерти Брэддока, не ушел с этого поста, он, думается мне, провел бы куда более успешную кампанию, чем Лаундон в 1757 году, опозоривший нашу страну своим неимоверным легкомыслием и расточительностью; ибо хотя Шерли не получил военного образования, это был человек здравомыслящий, он умел прислушаться к доброму совету, умел составить разумный план и провести его в жизнь быстро и толково. А Лаундон, вместо того чтобы употребить свою огромную армию для защиты колоний, оставил их без всякой защиты, а сам зря терял время в Галифаксе, вследствие чего мы потеряли Форт Джордж; кроме того, он запутал все наши коммерческие операции и затормозил торговлю, надолго наложив запрет на вывоз продуктов питания, якобы для того, чтобы они не достались неприятелю, а на самом деле чтобы сбить их цену в угоду подрядчикам, в чьих прибылях, как говорили, участвовал и сам (возможно, впрочем, то были пустые подозрения). Когда же запрет был наконец снят, он не удосужился известить об этом Чарльстон, и каролинские корабли, простояв там еще три лишних месяца, оказались так источены червями, что на обратном пути многие из них пошли ко дну.

Шерли, мне кажется, был искренне рад, когда его освободили от столь обременительной обязанности, какой командование армией должно явиться для человека, незнакомого с военным делом. Я присутствовал на приеме, который город Нью-Йорк устроил в честь лорда Лаундона по случаю его назначения. Шерли, хотя уже смещенный, тоже там присутствовал. Собралось великое множество народу – офицеров, горожан и проч., часть стульев пришлось занять по соседству, и один из них, очень низкий, достался мистеру Шерли. Я заметил это, потому что сидел с ним рядом, и сказал ему в шутку: «Слишком низко они вас посадили, сэр». – «Ничего, мистер Франклин, – ответил он, – по мне, чем ниже сидишь, тем покойнее».

Пока я, как рассказано выше, ждал у моря погоды в Нью-Йорке, я получил все счета на провиант и прочее, что достал в свое время для Брэддока; часть их я не мог получить раньше от разных лиц, которых взял себе в помощники. Теперь я предъявил их лорду Лаундону и просил оплатить их. Он передал их для проверки соответствующему офицеру, и тот, сверив каждый счет с распиской, доложил, что все сходится и остаток следует уплатить, о чем его светлость обещал дать распоряжение казначею, однако раз за разом откладывал, и, хотя я неоднократно являлся к нему в назначенное им время, я так и не получил этого распоряжения. А перед самым моим отъездом он мне сказал, что по зрелом размышлении решил не путать свои счета со счетами своих предшественников. «Когда вы будете в Англии, – добавил он, – вы только предъявите их в казначейство, там их оплатят немедленно».

Я попытался объяснить, впрочем, безуспешно, почему мне хотелось бы получить деньги сейчас же, ссылаясь на большие и непредвиденные расходы, каких потребовала долгая задержка в Нью-Йорке, и заметил, что не следовало бы еще больше затруднять меня и оттягивать возвращение денег, данных мною взаймы, тем более что никакого вознаграждения за мои услуги я не просил. «Э, сэр, – сказал он, – не пытайтесь убедить меня, что вы ничего на этом не выиграли; мы в этих делах разбираемся и знаем, что всякий, кто причастен к снабжению армии, находит способ нагреть на этом руки». Я заверял его, что ко мне это не относится, что я не присвоил ни фартинга, но он явно мне не поверил, а я впоследствии узнал, что на таких поставках и впрямь наживают огромные состояния. Что касается до причитавшейся мне суммы, я не получил ее и по сей день, о чем еще будет рассказано.

Перед тем как нам пуститься в путь, наш капитан не упускал случая похвалиться быстроходностью своего пакетбота; но, к великому его огорчению, когда мы вышли в море, этот пакетбот оказался самым медлительным из 96 судов, составлявших флотилию; капитан терялся в догадках, а когда мы сблизились с другим кораблем, почти столь же медлительным, однако же догнавшим нас, приказал всем собраться на корме как можно ближе к кормовому флагштоку. Всего нас, вместе с пассажирами, было на борту человек сорок. Когда мы там сгрудились, наш корабль пошел ходче и скоро оставил своего соседа далеко позади, что и подтвердило догадку капитана, что судно перегружено в носовой части. Все бочонки с водой были размещены на носу, а после того как он приказал их сдвинуть ближе к корме, оно оправдало его надежды как самое быстроходное во всей флотилии.

Капитан сказал, что раньше оно делало тринадцать узлов, другими словами, тринадцать миль в час. Среди наших пассажиров был некий капитан Кеннеди из военного флота, тот стал уверять, что этого не может быть, что ни один корабль еще не развивал такой скорости и, видимо, была допущена ошибка при разметке лаглиня или при бросании лага. Капитаны побились об заклад, отложив решение до того времени, когда ветер будет достаточно сильный. Кеннеди придирчиво проверил лаглинь и, убедившись, что он размечен правильно, решил сам бросить лаг. И вот спустя несколько дней, когда ветер дул попутный и свежий, и капитан пакетбота Ладвидж сказал, что, по его мнению, мы делаем тринадцать узлов, Кеннеди бросил лаг и признал себя побежденным.

Я рассказал этот случай для того, чтобы поделиться нижеследующим наблюдением. Один из недостатков в искусстве судостроения иногда усматривают в том, что с новым кораблем, пока его не испробуешь, никогда не известно, каков он будет на ходу; бывает, что новый корабль, построенный точно по образцу другого, хорошо себя показавшего, оказывается на редкость тихоходным. Я думаю, что отчасти это объясняется несходными мнениями разных моряков касательно того, как следует грузить и оснащать корабль и как им управлять. У каждого есть своя система, и одно и то же судно, нагруженное по разумению и под руководством одного капитана, будет двигаться лучше или хуже, чем под руководством другого. Кроме того, почти никогда не бывает так, чтобы один и тот же человек набирал команду, готовил судно к плаванию и управлял им в пути. Один строит корпус корабля, другой его оснащает, третий грузит и ведет. Ни один из них не может быть осведомлен о соображениях и опыте всех остальных, а следственно, не может и сделать из них правильных выводов.

Даже в пути, где все проще, потому что корабль нужно только вести вперед, я часто замечал, как два офицера, командуя смежными вахтами при одинаковом ветре, придерживаются различной тактики. Один приказывает идти круче к ветру, другой придерживается более полого, словно общих правил для этого и не существует. А мне сдается, что можно разработать ряд опытов, чтобы определить, во-первых, форму корпуса, наилучшую для быстрого хода, во-вторых, наилучшую высоту и расположение мачт, затем форму и число парусов в зависимости от ветра и наконец – порядок размещения груза. Я не сомневаюсь, что в ближайшем будущем какой-нибудь ученый искусник возьмется за эту работу, и от души желаю ему удачи.

Несколько раз за нами гнались какие-то суда, но мы уходили от погони и через тридцать дней смогли промерить глубину лотом. Результаты нас обнадежили, и капитан решил, что мы так близко от Фалмута, куда держим путь, что, если ночью не замедлим хода, к утру уже войдем в эту гавань и к тому же не попадемся на глаза неприятельским каперам, постоянно рыщущим у входа в Ла-Манш. И вот были подняты все паруса, и мы, подгоняемые свежим попутным ветром, помчались стрелой. Капитан, сделав промер, рассчитал курс так, чтобы, как он думал, пройти достаточно далеко от островов Силли, но в проливе Святого Георгия иногда возникает сильное течение, которое обманывает моряков и привело к гибели эскадры сэра Клаудсли Шовела. Это-то течение, вероятно, и повинно в том, что случилось с нами.

На носу у нас стоял часовой, которому то и дело кричали: «Смотреть вперед!», на что он неизменно отзывался: «Есть смотреть вперед»; но возможно, что глаза у него при этом были закрыты и он дремал, – говорят, они порой отзываются в полусне, – но только он не увидел свет прямо по носу, скрытый от рулевого и от всей команды лиселями; когда же судно внезапным рывком отклонилось от курса, свет был обнаружен и вызвал страшный переполох, потому что мы были от него очень близко и он показался мне величиной с колесо. Дело было в полночь, наш капитан спал, но капитан Кеннеди, выскочив на палубу и оценив опасность, приказал поворот через фордевинд при поднятых парусах. Маневр этот опасен для мачт, но нас отогнало в сторону и мы избежали крушения, а несло нас прямо на скалы, на которых был построен маяк. Это счастливое избавление заставило меня лишний раз задуматься о полезности маяков, и я принял решение всячески поощрять строительство новых маяков в Америке, буде мне суждено еще возвратиться туда.

Утром промер и проч. показали, что мы совсем близко от цели, но из-за густого тумана земля не была видна. Часов в девять туман стал уплывать вверх, словно поднимаясь от земли, как занавес в театре, и взору открылся Фалмут, суда в гавани и поля, его окружающие. Отрадное это было зрелище для тех, кто так долго не видел ничего, кроме пустынного океана, и тем более мы ему радовались, что были теперь свободны от тревог, вызванных войной.

Я вместе с сыном тут же отправился в Лондон, и по пути мы ненадолго останавливались лишь для того, чтобы осмотреть Стоунхендж на Солсберийской равнине и поместье лорда Пемброка в Уилтоне, где хранится его интереснейшее собрание древностей. В Лондон мы прибыли 27 июля 1757 года.

Устроившись в квартире, приготовленной для меня мистером Чарльзом, я тотчас же посетил доктора Фодергилла, которому обо мне рассказали и к которому мне советовали обратиться, чтобы узнать его мнение о том, как мне действовать. Он был против того, чтобы сразу подать петицию правительству, считая, что сперва следует повидать владетелей, и возможно, при посредничестве каких-нибудь частных лиц, уговорить их уладить дело мирно. Тогда я навестил моего старого друга и корреспондента Питера Коллинсона, и тот мне сказал, что Джон Хэнбери, богатый виргинский купец, просил известить его о моем приезде, чтобы поехать со мной к лорду Грэнвиллу, в то время председателю Королевского совета, выразившему желание повидаться со мной как можно скорее. Мы уговорились ехать к нему на следующее утро. Мистер Хэнбери заехал за мной и повез меня в своей карете к этому вельможе, и тот принял меня крайне учтиво. Расспросив меня о положении дел в Америке, он затем сказал так: «У вас, американцев, превратное понятие о вашей конституции; вам кажется, что инструкции, которые король дает своим губернаторам, не суть законы и что вы вольны считаться или не считаться с ними. Но эти инструкции несравнимы с теми, которые получает посланник, едущий за границу улаживать какой-нибудь пустяковый вопрос этикета. Они составляются судьями, искушенными в знании законов, затем рассматриваются и обсуждаются в Совете, где в них порой вносятся поправки, а затем их подписывает король. Таким образом они, поскольку дело касается вас, становятся законом страны, ибо король есть законодатель колоний». Я сказал его светлости, что такое понятие для меня новость. Из наших грамот я всегда заключал, что наши законы должны издаваться нашими Ассамблеями, и хотя затем они передаются королю на его королевское утверждение, однако король, раз утвердив их, не может их изменить или объявить недействительными. И так же, как Ассамблея не может издать постоянного закона без его согласия, так же и он не может издать для нас закона без согласия нашей Ассамблеи. Он заверил меня, что я глубоко заблуждаюсь. Я-то этого не считал, и поскольку речи милорда заронили во мне тревогу касательно того, как к нам отнесется королевский двор, записал весь наш разговор, как только возвратился к себе на квартиру. Я помнил, что лет за двадцать до того министры представили в парламент законопроект, согласно коему инструкции короля должны были считаться в колонии законом, но палата общин не утвердила этот пункт, за что мы горячо любили ее депутатов как своих друзей и друзей свободы до тех пор, пока они в 1765 году не показали своим поведением, что в свое время отказали королю в этой его прерогативе лишь с тем, чтобы сохранить ее для себя.

Несколько дней спустя доктор Фодергилл поговорил с владетелями, и они согласились встретиться со мной у мистера Т. Пенна на Спринг-Гардене. Сначала разговор состоял из обычных изъявлений готовности договориться на разумных основаниях, хотя каждая из сторон, видимо, понимала слово «разумный» по-своему. Затем мы перешли к рассмотрению спорных вопросов, которые я перечислил. Владетели по мере сил оправдывали свое поведение, а я – поведение Ассамблеи. Тут выяснилось, что наши мнения расходятся, да так далеко, что на соглашение словно бы нечего и надеяться. И все же они просили меня изложить наши притязания в письменном виде, обещая тогда их обдумать. Я это выполнил быстро, но они передали мою бумагу своему поверенному Фердинанду Джону Парису, который вел их дело в знаменитой тяжбе с лордом Балтимором, владетелем соседнего Мэриленда, длившейся семьдесят лет, и писал для них все их послания в спорах с Ассамблеей. Это был человек надменный и вспыльчивый, а так как я в ответах Ассамблеи отзывался о его писаниях довольно строго, как о хромающих по части логики и высокомерных по тону, он проникся ко мне лютой ненавистью, прорывавшейся наружу при каждой нашей встрече. Поэтому я отклонил предложение владетелей обсудить с ним наши притязания один на один и заявил, что буду разговаривать только с ними самими. Тогда они, по его совету, передали мою бумагу министру юстиции и его заместителю, дабы узнать их мнение, и у них она пролежала без восьми дней год, причем я за это время не раз напоминал владетелям, что жду ответа, а от них слышал одно: они еще не ознакомились с мнением министра и его заместителя. Каково оказалось это мнение, когда они его в конце концов узнали, мне неизвестно, ибо мне они его не сообщили, а послали длинное письмо Ассамблее, составленное и подписанное Парисом, который, ссылаясь на мою жалобу, сетовал, что написана она не по правилам и это является грубостью с моей стороны, и мимоходом оправдывал поведение владетелей; однако добавил, что они не прочь договориться, если Ассамблея направит в Англию для переговоров какого-нибудь человека, безусловно заслуживающего доверия, из чего следовало, что я таковым не являюсь.

Несоблюдение правил, расцененное как грубость, состояло, вероятно, в том, что в обращении к ним я не употребил их полного звания «Истинный и неограниченный владетель провинции Пенсильвания», а я его опустил, сочтя необязательным в документе, единственным назначением которого было подтвердить на бумаге то, что я уже выразил устно.

Но поскольку за истекшее время Ассамблея успела уговорить губернатора Денни утвердить закон, по которому земли владетелей облагались налогом наравне со всеми другими, что и было главным яблоком раздора, она просто оставила письмо Париса без ответа.

А когда этот закон достиг Англии, владетели по совету Париса решили противиться утверждению его королем. Они обратились в Королевский совет с петицией, и было назначено слушание, в котором два адвоката, нанятые ими, должны были опровергать этот закон, а два, нанятые мною, – отстаивать его. Они утверждали, что цель закона – обременить налогом земли владетелей, с тем чтобы пощадить земли фермеров, и что если оставить его в силе, то владетели, ненавидимые фермерами и оказавшись в их власти, при распределении налогов неизбежно будут разорены. Мы возражали, что закон не преследует такой цели и не приведет к таким последствиям, что члены Ассамблеи, занимающиеся налогами, люди честные и умеренные, к тому же связанные присягой поступать по справедливости, и что выгода, на какую кто-нибудь из них мог бы рассчитывать, уменьшив собственный налог ценой увеличения налога владетелей, слишком ничтожна, чтобы ради нее идти на клятвопреступление. Вот вкратце и все, что я помню из доводов обеих сторон, да еще то, что мы, не жалея сил, упирали на плачевные последствия, какие будет иметь отказ короля подписать тот закон, поскольку деньги, 100 000 фунтов, уже напечатаны как предназначенные для нужд короля; что они, будучи истрачены на его службе и теперь попав в руки жителей провинции, окажутся обесцененными, что для многих это будет равносильно разорению и отобьет охоту утверждать дальнейшие ассигнования, а владетели в своем эгоизме как нарочно накликают это всеобщее бедствие из страха, как бы их не обложили слишком высоким налогом. Тут лорд Мэнсфилд, один из юристов, встал с места и сделал мне знак последовать за ним в канцелярию, пока адвокаты продолжали пререкаться, а там он спросил меня, правда ли я считаю, что закон, если он будет утвержден, не нанесет ущерба владетелям. Я ответил: «Разумеется». – «В таком случае, – продолжал он, – вы, вероятно, не против того, чтобы проверять, как это будет выполняться». Я ответил, что отнюдь не против. Тогда он пригласил Париса, и после краткой беседы его предложение было принято обеими сторонами; секретарь Совета составил бумагу, которую я и подписал совместно с мистером Чарльзом, тоже агентом нашей провинции по текущим делам, и лорд Мэнсфилд возвратился в залу Совета, где закон и был наконец утвержден. Были, однако, рекомендованы кое-какие поправки, и мы договорились, что они войдут в текст последующего закона, но Ассамблея сочла их излишними: ведь за один год налоги уже были собраны по закону еще до того, как решение Совета достигло Филадельфии. Была назначена комиссия для проверки распределения налогов, и в эту комиссию включено несколько человек, заведомо сочувствующих владетелям. После тщательной проверки члены комиссии единодушно подписали доклад, удостоверяющий, что налоги были распределены вполне справедливо.

Мое участие в этом деле Ассамблея расценила как важную услугу Пенсильвании, так как оно укрепило веру в бумажные деньги, распространившиеся к тому времени по всей провинции. Когда я возвратился, мне официально была выражена благодарность. Но на губернатора Денни владетели затаили лютую злобу за то, что он утвердил закон, и отстранили его от должности, пригрозив подать на него в суд за невыполнение инструкций, коим он обязался следовать. Он пренебрег их угрозами, поскольку действовал по настоянию командующего войсками и в интересах службы его величества и поскольку имел сильную руку при дворе, и угрозы эти так и не были приведены в исполнение.