Глава XI

Губернатор Моррис, который до разгрома Брэддока одолевал Ассамблею посланиями, чтобы она издала закон о сборе средств на оборону провинции, притом без обложения налогом поместий, принадлежавших владетелям, и отвергал все проекты, не включавшие такой оговорки, теперь возобновил свои атаки с большей надеждой на успех, поскольку и опасность, и нужда возросли. Депутаты, однако, держались стойко, полагая, что дело их справедливое и что они лишатся одного из своих важнейших прав, если допустят, чтобы губернатор вносил поправки в их финансовое законодательство. В одном из последних документов такого рода, где речь шла об ассигновании 50 000 фунтов, он предложил поправить всего одно слово. В документе было сказано, что «налогом облагается все имущество, недвижимое и личное, не исключая собственности владетелей». Он же предложил вместо не исключая написать исключая лишь – поправка небольшая, но весьма существенная. Однако когда весть о катастрофе достигла Англии, наши тамошние друзья, которых мы своевременно ознакомили со всеми ответами Ассамблеи на послания губернатора, стали открыто возмущаться скупостью и несправедливостью владетелей, давших своему губернатору такие инструкции, а иные даже заявили, что, чиня препятствия в обороне провинции, они тем самым лишают себя права владеть там землей. Это их припугнуло, и они дали своему поверенному распоряжение впредь добавлять 5000 фунтов из их денег к любой сумме, ассигнованной Ассамблеей для целей обороны.

Ассамблея, будучи об этом извещена, постановила принимать эту сумму взамен их доли в общем налоге, и был составлен новый проект закона, на сей раз с оговоркой, который и был утвержден. Согласно этому закону я был включен в комиссию по распоряжению деньгами в сумме 60 000 фунтов. Я сам участвовал в уточнении текста закона и одновременно составил проект другого закона – об учреждении и обучении добровольной милиции, который и провел через Ассамблею без особенных затруднений, потому что позаботился оговорить в нем, что квакеров к службе в милиции принуждать не будут. Чтобы подготовить почву для набора милиции, я написал диалог, в котором содержались все возражения против нее, какие я только мог предусмотреть, и ответы на них. Он был напечатан и, как мне кажется, возымел действие.

Пока в городе и вокруг него формировались и проходили учения отряды милиции, губернатор уговорил меня возглавить оборону нашей северо-западной границы, кишевшей французами и индейцами, и обеспечить безопасность жителей путем набора войск и постройки линии фортов. Я взялся выполнить эту военную задачу, хотя и не считал себя вполне для того пригодным. Он выдал мне приказ со всеми полномочиями и еще пачку приказов офицерам без указания имени, для вручения тем, кого я сочту подходящими. Набрать людей оказалось нетрудно, скоро у меня под началом уже было 560 человек. Мой сын, который участвовал в предыдущей войне в качестве офицера армии, воевавшей с Канадой, был моим адъютантом и очень мне помог. Индейцы сожгли Гнаденхут, деревню, населенную «моравскими братьями», и перебили тамошних жителей; но место это было сочтено подходящим для одного из фортов.

Чтобы проследовать туда, я стянул свои части в Бетлехем, главное поселение этой секты. К моему удивлению, он оказался хорошо подготовлен к обороне; уничтожение Гнаденхута заставило жителей насторожиться и принять меры: главные здания были обнесены частоколом; в Нью-Йорке было закуплено много оружия и припасов, а между окнами своих высоких каменных домов они даже расположили кучи булыжника, дабы их женщины могли сбрасывать эти камни на головы индейцев, если те попытаются проникнуть в дом. Сами же «братья» несли караул и сменяли друг друга неукоснительно, как заправский гарнизон. В разговоре с их епископом Шпангенбергом я не скрыл своего удивления: я ведь знал, что они добились парламентского акта, освобождающего их от несения военной службы в колониях, и что совесть не позволяет им носить оружие. Он отвечал, что это не входит в число их основных правил, но в то время, когда они хлопотали о парламентском акте, считалось, что многие из них этого правила придерживаются. Теперь же выяснилось, что сторонников этого правила совсем немного. Либо они заблуждались относительно собственных взглядов, либо относительно парламента, но здравый смысл вкупе с опасностью нередко одерживает верх над преходящими мнениями.

К постройке фортов мы приступили в начале января. Один отряд я отправил к Минисинку с приказанием возвести там форт для защиты горной части провинции, другой – с такой же задачей – в ее низменную часть, а сам с остальными силами решил идти к Гнаденхуту, где форт, как мне представлялось, был нужнее всего. «Братья» дали мне пять телег для наших принадлежностей, припасов, багажа и проч.

Перед самым нашим выступлением из Бетлехема ко мне явились одиннадцать фермеров, согнанных со своих земель индейцами, и просили снабдить их огнестрельным оружием, дабы они могли вернуться к себе и отбить свой скот. Я дал каждому по ружью с запасом патронов. Не прошли мы и нескольких миль, как начался дождь и лил весь день. По дороге не было никаких жилищ, где мы могли бы укрыться, и лишь поздно вечером мы добрались до фермы какого-то немца и, промокшие до нитки, улеглись вповалку в его сарае. Хорошо, что на нас не напали на этом переходе; оружие у нас было самое нехитрое и ружейные замки намокли. Индейцы наловчились сохранять их сухими, а мы этого не умели. В тот день индейцы встретили одиннадцать несчастных фермеров, упомянутых выше, и десятерых из них убили. Тот, что спасся, рассказал нам, что ружья его и его спутников не стреляли, потому что заряды намокли от дождя.

На следующий день развиднелось, мы двинулись дальше и достигли разоренного Гнаденхута. Поблизости была лесопилка, возле нее брошено несколько штабелей досок, из которых мы тут же соорудили бараки; в такое ненастье это было самое для нас необходимое, потому что палаток у нас не было. Первым делом мы занялись тем, что поглубже захоронили мертвые тела, которые местные жители лишь кое-как забросали землей.

На следующее утро мы спланировали и разметили наш форт, окружность его составила 455 футов, а значит, требовалось построить такой же длины частокол из деревьев, каждое диаметром в фут, вбитых впритык одно к другому. Тотчас пошли в ход топоры, каковых у нас было семьдесят, а так как валить деревья наши люди умели, работа спорилась. Видя, как быстро падают деревья, я из любопытства заметил по часам, когда они вдвоем начали рубить сосну. Через шесть минут она уже лежала на земле, и диаметр ее оказался 14 дюймов. Из каждой сосны получалось три кола длиною в восемнадцать футов, с одного конца заостренных. Пока одни наши люди заготавливали колья, другие копали по всей окружности ров глубиной три фута, в который колья предстояло вбить; а доставили мы их из леса на своих телегах так: кузов сняли, переднюю и заднюю ось с колесами отделили друг от друга, вынув шкворень, соединявший обе части дрог, так что из каждой телеги вышло две каталки, в которые впрягли по паре лошадей. Когда частокол был поставлен, наши плотники изнутри обвели его дощатым помостом высотой в шесть футов, на котором могли бы стоять люди, чтобы стрелять из щелей. У нас была одна поворотная пушка, мы установили ее на одном из углов и тут же выстрелили, чтобы индейцы, если таковые есть поблизости, знали, чего от нас можно ждать; и таким образом наш форт, если позволительно столь торжественно именовать такую жалкую загородку, был построен за одну неделю, притом что примерно через день из-за дождя вообще невозможно было работать.

Тут я имел возможность убедиться, что довольнее всего люди бывают, когда они заняты делом. Вот и эти, когда работали, были добродушными, неунывающими и вечера проводили весело, с сознанием, что не зря прожили день; а когда работать не удавалось, сразу начинали ворчать и жаловаться: и свинина-то им нехороша, и хлеб невкусный, и все кругом плохо. Это напомнило мне одного шкипера, который взял за правило не давать своим матросам ни минуты передышки. Когда помощник сказал ему однажды, что они сделали все, что требовалось, и больше занять их нечем, шкипер ответил: «Вот как? Ну что ж, пусть отчистят якорь».

Такого рода форт, сколь он ни слаб, достаточная защита против индейцев, потому что у них нет артиллерии. Чувствуя себя в безопасности и имея куда укрыться в случае надобности, мы отважились, разделясь на группы, обследовать окружающую местность. Индейцев мы не встретили, но видели на окрестных холмах места, откуда они наблюдали за нашей работой. Устраивались они в таких местах столь искусно, что об этом стоит упомянуть. Стояла зима, им нужен был огонь, но обыкновенный костер был бы виден издали и выдал бы их присутствие. Поэтому они рыли ямы фута в три диаметром и чуть больше в глубину; мы видели, где они своими томагавками обрубали уголь со стволов сожженных деревьев, брошенных в лесу. Из этого угля они устраивали небольшие костры на дне ямы, и мы видели среди травы и бурьяна отпечатки их тел, как они располагались вокруг ямы, свесив ноги к огню, ибо они особенно заботятся о том, чтобы держать в тепле ноги. Такие костры не могли их выдать ни светом, ни пламенем, ни искрами, ни даже дымом. Было их, судя по всему, немного, и они, надо полагать, поняли, что мы для них слишком мощный враг и нападать на нас не стоит.

Наш капеллан, благочестивый священник-пресвитерианин мистер Бичи, как-то пожаловался мне, что люди ленятся слушать его молитвы и проповеди. Когда их вербовали, им, помимо жалованья и прокорма, обещали четверть пинты рома в день, и они аккуратно получали эту порцию – половину утром и половину вечером. Я успел отметить, как аккуратно они за ней являются, и теперь ответил мистеру Бичи: «Возможно, вы сочтете должность виночерпия несовместимой с вашим саном, но если бы вы стали раздавать ром сейчас же после молитвы, они бы ходили за вами по пятам». Мысль эта ему понравилась, он ею воспользовался и с помощью нескольких людей, отмерявших порции, стал выполнять все в лучшем виде; и никогда еще люди не собирались на молитву так дружно и так вовремя. Я подумал тогда, что такая метода, пожалуй, предпочтительнее, нежели наказания, предписанные некоторыми военными законами для тех, кто не присутствует на богослужениях.

Едва я покончил с этим делом и надолго обеспечил мой форт провиантом, как получил письмо от губернатора, сообщавшего мне, что он созвал Ассамблею и просит меня присутствовать на заседаниях, если положение на границе больше не требует моего пребывания там. Поскольку мои друзья, члены Ассамблеи, тоже слали мне письмо за письмом с тою же просьбой, а три мои форта были построены и жители готовы остаться на своих землях под их защитой, я решил возвратиться, тем более что один офицер из Новой Англии, полковник Клэпем, понаторелый в войнах с индейцами, находился в то время в расположении моего отряда и согласился принять от меня командование. Я написал о том приказ, велел построить гарнизон и прочитать приказ перед строем, а сам отрекомендовал солдатам Клэпема как офицера, более меня искушенного в военном деле, а следственно, более пригодного для того, чтобы ими командовать, и после краткой прощальной речи отбыл в Филадельфию. До Бетлехема меня торжественно проводили, и там я пробыл несколько дней, отдыхая от утомительных трудов последних месяцев. В первую ночь я никак не мог уснуть в удобной постели, столь непохожей на жесткий пол нашего барака в Гнадене, где вся постель состояла из пары одеял.

В Бетлехеме я разузнал много нового об образе жизни «моравских братьев»; некоторые из них меня провожали, и все были со мною очень любезны. Я узнал, что свои заработки они отдают в казну всей общины, едят за общим столом и спят в общих спальнях по многу человек вместе. В спальнях я приметил щели в стенах, прорезанные под самым потолком и с толком расположенные для проветривания комнат. Я побывал в их церкви, где слышал хорошую музыку – орган в сопровождении скрипок, гобоев, флейт, кларнетов и проч. Их проповеди, как выяснилось, обычно бывают обращены не к смешанной пастве, то есть к мужчинам, женщинам и детям, что для нас привычно, но собирают по отдельности когда женатых мужчин, а когда их жен, или молодых мужчин, или молодых женщин, или детей. Мне довелось послушать проповедь, обращенную к детям. Детей привели и рассадили рядами на лавках, за мальчиками присматривал молодой человек, их учитель, за девочками – молодая женщина. Проповедь была рассчитана на их понимание и выдержана в приятном, совсем не высокопарном тоне, их словно ласково уговаривали поступать хорошо, а не дурно. Вели они себя очень благонравно, но показались мне бледными и болезненными, и я подумал, что они, наверно, мало бывают на воздухе и мало двигаются.

Я поинтересовался моравскими браками, верно ли говорят, что их заключают по жребию. Мне объяснили, что к жребию прибегают лишь в исключительных случаях; обычно же, когда молодой человек надумает жениться, он ставит об этом в известность своих старейшин, а те советуются со старейшими из женщин, которым подчинены молодые девушки. Эти старейшины обоего пола хорошо изучили вкусы и нрав своих учеников и учениц, и могут судить о том, кому с кем сочетаться браком. Обычно к их мнению прислушиваются, но если, к примеру, оказывается, что какому-то молодому человеку в равной степени подходят две или три разные девушки, вот тогда бросают жребий. Я возразил, что, если заключать брак не по взаимному выбору сторон, он может оказаться очень несчастливым, и услышал в ответ: «То же случается и когда молодым людям предоставляют выбирать самим». И этого я, по чистой совести, не мог отрицать.

По возвращению в Филадельфию я убедился, что вербовка в милицию идет полным ходом. Жители, кроме квакеров, чуть не поголовно в нее записались, разбились на отряды и выбрали себе капитанов, поручиков и прапорщиков в согласии с новым законом. Доктор Б. побывал у меня и подробно рассказал, сколько усилий он употребил, чтобы склонить общественное мнение в пользу этого закона, приписывая успех именно своим усилиям. Я-то, грешным делом, приписывал его моему «Диалогу», однако допуская, что он, может быть, и прав, не стал разубеждать его и думаю, что в таких случаях это наилучшее решение. Офицеры единодушно выбрали меня командиром полка, и на сей раз я не стал отказываться. Уж не помню, сколько у нас было рот, но на смотр мы вывели около 1200 бравых молодцов и артиллерию в составе шести полевых орудий, из которых они научились производить двенадцать выстрелов в минуту. После того как я в первый раз делал смотр моему полку, офицеры проводили меня до дому и дали в мою честь залп, от которого в моей электрической машине лопнули склянки. Впрочем, мое возвышение оказалось столь же хрупким, ибо вскоре после того все наши назначения свелись к нулю, так как в Англии закон о милиции был признан недействительным.

В недолгую пору моего полковничества, когда я однажды собрался съездить в Виргинию, офицерам моего полка взбрело в голову, что им следует проводить меня до Ловер-Ферри. Когда я уже садился на лошадь, они явились к моему дому, числом тридцать или сорок, верхами и в мундирах. Я не был предуведомлен об этой затее, не то отменил бы ее, ибо всякие парадные церемонии мне всегда претили и вид их очень меня огорчил, но помешать им сопровождать меня я уже не мог. В довершение всего едва мы тронулись с места, как они обнажили сабли и так всю дорогу и ехали с саблями наголо. Кто-то сообщил об этом владетелю, и тот до глубины души оскорбился. Ни его губернаторам, ни ему самому, когда он находился в нашей провинции, таких почестей не оказывали; он заявил, что они приличествуют только особам королевской крови. Возможно, так оно и было, я-то не знал, какие правила этикета предусмотрены на подобные случаи.

Однако эта глупейшая история усугубила вражду, которую он уже питал ко мне за мои речи в Ассамблее касательно освобождения его земель от обложения налогом, против чего я всегда восставал очень горячо, позволяя себе резко отзываться о его скупости и несправедливости. Он пожаловался на меня министрам, заявив, что я главная помеха королевской службе и благодаря своему влиянию в Ассамблее препятствую прохождению законов о сборе средств, а в подтверждение своих слов привел эту затею моих офицеров, расценив ее как доказательство моего намерения насильно отнять у него управление провинцией. Обратился он также к начальнику почтового ведомства сэру Эверарду Фокнеру, но добился лишь того, что сэр Эверард мягко меня пожурил.

Несмотря на постоянные трения между губернатором и Ассамблеей, в которых я, как член Ассамблеи, столь ретиво участвовал, мои отношения с ним оставались учтивыми и личных ссор между нами не бывало. С тех пор мне не раз приходило в голову, почему он совсем или почти не держал на меня зла за ответы на его послания, которые, как он знал, составлялись мною; то была профессиональная привычка, иными словами, он, получив юридическое образование, видел в нас обоих всего лишь адвокатов, представляющих стороны в тяжбе, он – владетелей, а я – Ассамблею. Так или иначе, ему случалось по-дружески меня навещать, чтобы дать мне совет по какому-нибудь сложному пункту, а иногда – впрочем нечасто, – чтобы спросить моего совета.

Мы действовали заодно, когда снабжали армию Брэддока провиантом, а когда пришла страшная весть о его поражении, губернатор поспешно вызвал меня, чтобы посоветоваться, какими мерами предотвратить уход жителей из глубинных графств. Уж не помню, какой совет я ему подал, но, кажется, он сводился к тому, чтобы написать Данбару и попытаться уговорить его поставить войска на границе до того времени, когда он, получив подкрепление из колоний, сможет проследовать дальше со своей экспедицией. А когда я вернулся с границы, он хотел, чтобы я сам провел такую экспедицию с войсками провинции для захвата форта Дюкен, потому что у Данбара были другие планы, меня же предлагал произвести в генералы. Я был не столь высокого мнения о моих военных талантах, как он мне внушал, и думаю, что он сам преувеличивал свою веру в них; но он, возможно, полагал, что моя популярность поможет набрать нужные войска, а мой вес в Ассамблее – отпустить денег на их оплату, притом так, чтобы не облагать налогом обширных владений. Поняв, что его предложения меня не прельщают, он отступился, а вскоре ушел с губернаторского поста, и его сменил капитан Денни.

До того как рассказать о моем участии в общественной жизни при новом губернаторе, следует, пожалуй, вкратце описать начало и рост моей известности как ученого.

В 1746 году, будучи в Бостоне, я познакомился там с неким доктором Спенсом, который недавно прибыл из Шотландии и показал мне кое-какие опыты с электричеством. Поставлены они были очень несовершенно, ибо он не был мастером в этом деле, но поскольку сей предмет был для меня внове, они меня удивили и очень мне понравились. Вскоре после моего возвращения в Филадельфию наше библиотечное содружество получило в подарок от мистера П. Коллинсона, члена Лондонского Королевского общества, стеклянную трубку с указаниями о том, как использовать ее в таких опытах. Я ухватился за эту возможность повторить то, что было мне показано в Бостоне, и путем неустанных упражнений научился ставить такие опыты, о каких нам писали из Англии, а также добавил от себя новых. Я сказал о «неустанных упражнениях», потому что мой дом был всегда полон людей, приходивших посмотреть эти новые чудеса.

Чтобы частично переложить сие бремя на моих друзей, я распорядился выдуть на нашем стекольном заводе еще несколько таких трубок, так что проделывать опыты стали уже несколько человек. Самым ловким из них был мистер Киннерсли, мой сосед, человек образованный, но временно не у дел. Я посоветовал ему показывать опыты за деньги и написал для него две лекции, в которых опыты были перечислены в таком порядке и снабжены такими объяснениями, что каждый предыдущий облегчал понимание следующего. Он обзавелся красивой машиной, в которой все мелкие части, какие я мастерил сам, были изготовлены искусными слесарями. Лекции его охотно посещались и пользовались успехом, и через некоторое время он предпринял поездку по колониям, где читал их во всех столичных городах и тем заработал кое-какие деньги. На Вест-Индских островах ставить опыты оказалось трудно из-за влажности воздуха.

Так как все мы были обязаны мистеру Коллинсону за его подарок, я счел своим долгом известить его о наших успехах и послал ему несколько писем, в которых описывал наши опыты. Письма эти были прочитаны в Королевском обществе, но сперва там решили, что они недостаточно интересны для того, чтобы напечатать их в «Трудах» общества. Одну из лекций, написанных мною для мистера Киннерсли, о тождестве молнии и электричества, я послал доктору Митчеллу, старому знакомому и тоже члену Королевского общества, а он мне отписал, что лекция была прочитана на заседании, но знатоки ее высмеяли. Однако когда мои письма показали доктору Фодергиллу, он заявил, что такой ценный материал нельзя класть под сукно, и рекомендовал их напечатать. Тогда мистер Коллинсон отдал их Кейву для помещения в его «Джентльменс мэгезин», но Кейв предпочел выпустить их отдельной брошюрой, а доктор Фодергилл написал к ним предисловие. Кейв, как видно, правильно рассчитал свою выгоду: вместе с добавлениями, присланными позже, получился целый томик ин-кварто, который выдержал пять изданий, к тому же и автору он ничего не должен был платить.

Однако серьезное внимание на эти статьи в Англии обратили не сразу. Когда экземпляр их попался на глаза графу де Бюффону, ученому, заслуженно пользовавшемуся большой известностью во Франции, да и везде в Европе, он уговорил господина Далибара перевести их на французский, и они были изданы в Париже. Публикация эта жестоко оскорбила аббата Нолле, преподавателя натурфилософии при королевской фамилии, способного экспериментатора, автора теории электричества, которая была тогда в моде. Сперва он отказывался верить, что такой труд создан в Америке, и утверждал, что его сочинили его недруги в Париже, дабы опорочить его теорию. Позднее, когда его заверили, что в Филадельфии в самом деле существует некий Франклин, в чем он сомневался, он написал и издал том «Писем», в большинстве адресованных мне, в которых отстаивал свою теорию и отрицал правильность моих опытов и положений, на них основанных.

Я было собирался ответить аббату и даже начал писать ответ, но затем подумал так: в моих статьях содержится описание опытов, которые каждый волен повторить и проверить, а не проверив, их нельзя и защищать; есть в них наблюдения, высказанные предположительно, а не как непреложные истины, а следственно, я не обязан их отстаивать; подумал и о том, что спор между двумя людьми, пишущими на разных языках, может сильно затянуться из-за ошибок в переводе и вытекающих из сего недоразумений – в одном из своих писем, например, аббат почти целиком исходил из неверного перевода, – и решил: авось мои статьи постоят сами за себя, а я лучше употреблю то время, какое остается у меня от общественных дел, на новые опыты, нежели на споры об уже проделанных. Поэтому я так и не ответил господину Нолле и не пожалел об этом, ибо один мой друг, господин Лерой, член Королевской Академии наук, взял это на себя и опровергнул аббата. Моя книга была переведена на итальянский, немецкий и латинский языки, и все европейские естествоиспытатели постепенно склонились к моей теории, предпочтя ее теории Нолле, так что последний еще при жизни остался в единственном числе, если не считать господина Б., парижанина, ближайшего его ученика.

Особенно моя книга прославилась благодаря успеху одного из описанных в ней опытов, проделанных в Марли господами Далибаром и де Лором, а именно уловления молнии из тучи. Этот их опыт привлек внимание повсеместно. Господин де Лор, имевший собственную машину для научных опытов и читавший лекции по этой отрасли науки, взялся повторить то, что он назвал «Филадельфийскими экспериментами». И после того, как они были повторены перед королем и его придворными, смотреть их сбежались все парижские зеваки. Я не буду отягощать мое повествование подробным рассказом об этой важной победе, а также о том, какое огромное удовольствие доставил мне успех подобного же опыта, который я вскоре проделал в Филадельфии с воздушным змеем, ибо описание того и другого можно найти в книгах по истории электричества.

Доктор Райт, английский естествоиспытатель, будучи в Париже, написал своему знакомому, члену Королевского общества, о том, каким уважением мои опыты пользуются у заграничных ученых и как их удивляет, что в Англии моим работам уделено так мало внимания. После этого общество вернулось к рассмотрению писем, ранее прочитанных на заседаниях, и знаменитый доктор Уотсон составил их конспект, включив в него и все то, что я послал в Англию позднее, и сопроводив похвальными словами по моему адресу. Конспект этот был напечатан в их «Трудах», а после того, как несколько членов общества в Лондоне, и в первую очередь весьма искусный доктор Кантон, проверили опыт с уловлением молнии из тучи при помощи заостренного металлического прута и оповестили о своем успехе, общество с лихвой искупило то пренебрежение, какое вначале мне выказало. Без каких-либо просьб с моей стороны я был избран членом, да еще освобожден от уплаты вступительного взноса, составлявшего 25 гиней, и с тех самых пор бесплатно присылало мне свои «Труды». Кроме того, они присудили мне золотую медаль имени сэра Годфри Копли за 1753 год, и президент лорд Мэнсфилд произнес по этому случаю прекрасную речь, всячески превознося мои заслуги.