Джун

– Экстренная помощь, – сказала медсестра.

Палату Клэр заполнили врачи и медсестры. Один начал непрямой массаж сердца.

Не чувствую пульса.

Нам нужна интубационная трубка.

Начинайте массаж сердца.

Поставьте внутривенный катетер…

Какой у нее ритм?

Необходимо дать разряд… приложи электроды…

Заряди на двести джоулей.

Готово… разряд!

Продолжайте массаж…

Нет пульса.

Дайте лидокаин. Бикарбонат натрия.

Проверьте пульс…

– Уведите отсюда мать! – потребовал влетевший в дверь доктор Ву.

Медсестра обняла меня за плечи:

– Пойдемте со мной.

Я кивнула, но мои ноги не сдвинулись с места.

Кто-то снова приложил дефибриллятор к груди Клэр. Ее тело сложилось пополам, как раз когда меня выводили из палаты.

Когда у Клэр остановилось сердце, я была в палате одна и сразу побежала к посту медсестры. И сейчас, когда ее стабилизировали, я опять сидела с ней, и ее ослабленное измученное сердце билось. Она лежала на кровати-мониторе, и я вглядывалась в экраны с гористым ландшафтом ее сердечного ритма, стараясь не мигать, чтобы не упустить что-нибудь важное.

Клэр что-то промычала, двигая головой из стороны в сторону. Мониторы бросали на ее кожу непривычный зеленоватый отблеск.

– Детка, – пододвинувшись к ней, сказала я, – не пытайся говорить. У тебя в горле трубка.

У нее приоткрылись глаза, которые молили меня о чем-то, а жестами она показала, что держит ручку.

Я дала ей белый планшет, оставленный доктором Ву. Она будет пользоваться им для письма, пока ей завтра утром не удалят трубку из гортани. Неровными расползающимися буквами Клэр написала: ЧТО СЛУЧИЛОСЬ?

– Твое сердце, – ответила я, сдерживая слезы. – Оно неважно работало.

МАМОЧКА, СДЕЛАЙ ЧТО-НИБУДЬ.

– Все, что угодно, милая.

ОТПУСТИ МЕНЯ.

Я посмотрела на свои руки. Я не прикасалась к ней.

Клэр обвела эти слова, и на этот раз я поняла.

Неожиданно я вспомнила, что однажды сказал Курт: ты можешь спасти лишь того, кто хочет быть спасенным, а иначе тебя самого выведут из игры. Я взглянула на Клэр, но она уже снова спала, зажав в руке фломастер.

По моим щекам потекли слезы и закапали на больничное одеяло.

– Клэр, прости меня, – прошептала я.

За то, что я сделала.

За то, что мне придется сделать.

Люций

Когда я закашлялся, мое нутро вывернулось наизнанку.

Я чувствую, как под кожей у меня скручиваются сухожилия, а пылающая голова плавит подушку. Ты кладешь мне на язык кусочки льда, и они тают так быстро, что я не успеваю их проглотить. Разве не смешно, что возвращаются вещи, о которых я, как мне казалось, забыл, например этот момент из школьной химии. Сублимация. Это слово означает превращение во что-то такое, чем никогда не чаял стать.

Комната такая белая, что больно глазам. Твои руки как колибри или бабочки.

«Останься с нами, Люций», – сказала ты, но мне все труднее и труднее тебя слышать, я только чувствую твое присутствие.

Люди говорят про белый свет в конце туннеля, и я какой-то частью своего существа ожидал это увидеть, чтобы сразу же рассказать Шэю, но это оказалось неправдой. Вместо этого я вижу Его, и Он протягивает ко мне руку. Он такой, каким я запомнил Его: кожа кофейного оттенка, блестящие глаза, короткая щетина, ямочка на подбородке. Каким же я был глупым! Как же я не догадался, что это будет Он, как я мог не догадаться, что мы видим Бога всякий раз, когда глядим в лицо любимого человека.

Так много важных вещей я ожидал услышать от Него. «Я люблю тебя. Я скучал по тебе». Но вместо этого Он улыбнулся мне, показывая белые зубы, эти белые волчьи клыки, и сказал: Я прощаю тебя, Люций. Я прощаю тебя.

Твои руки били меня по груди, пронзали мое тело электрошоком, но ты не смогла вернуть мое сердце, оно уже принадлежало кому-то другому. Он звездой расставил пальцы руки, и я пошел к Нему на свет этого маяка.

Я иду. Иду.

Подожди меня.

Мэгги

– В обычной ситуации я не стал бы вызывать вас сюда в воскресенье, – сказал мне начальник тюрьмы Койн. – Но я подумал, вы захотите узнать… – Он закрыл дверь своего кабинета. – Этой ночью умер Люций Дефрен.

Я опустилась в кресло напротив стола начальника:

– Причина?

– Пневмония как осложнение ВИЧ.

– Шэй знает?

– Мы подумали, что в этой ситуации ему не обязательно знать.

Разумеется, он имел в виду, что Шэй уже находится в камере под наблюдением из-за того, что бился головой о стену, и им не стоит лишний раз волновать его.

– Он может услышать об этом от кого-то другого.

– Это верно, – согласился Койн. – Не в моих силах прекратить слухи.

Я вспомнила, как репортеры превозносили первоначальное исцеление Люция. Направит ли это теперь волну общественного мнения против Шэя? Если он не мессия, то – по умолчанию – всего лишь убийца.

– Значит, вы пригласили меня сюда, чтобы я сообщила ему плохую новость? – спросила я Койна.

– Это вы так думаете, миз Блум. Я же пригласил вас приехать, чтобы отдать вам вот это. – Он достал из ящика стола конверт. – Это нашли среди личных вещей Люция.

Конверт из манильской бумаги был надписан неровным мелким почерком и адресован отцу Майклу и мне.

– Что это такое?

– Я не вскрывал его, – ответил начальник тюрьмы.

Сняв зажим с конверта, я заглянула внутрь. Сначала я подумала, что это журнальная репродукция картины, – настолько точными были детали. Но при ближайшем рассмотрении стало ясно, что на листе плотной бумаги нанесено изображение, но не маслом, а чем-то вроде акварели и ручки.

Это была копия «Преображения» Рафаэля. Я узнала картину лишь потому, что в свое время прошла курс истории искусств, поскольку вообразила, что влюблена в ассистента преподавателя, проводившего занятия. Это был длинный анемичный парень с высокими скулами, носивший черное и куривший сигареты с гвоздикой. На тыльной стороне ладони он писал цитаты из Ницше. Вообще-то, мне было наплевать на живопись XVI века, но, пытаясь произвести на него впечатление, я получила высшую оценку, а потом вскоре узнала, что он живет с парнем по имени Генри.

Считалось, что «Преображение» – последняя картина Рафаэля. Она осталась незавершенной, и ее закончил один из учеников. В верхней части картины изображен Иисус, парящий над горой Фаворской вместе с Моисеем и Илией. В нижней части показано чудо с одержимым юношей, ожидающим исцеления вместе с апостолами и другими учениками.

Копия Люция выглядела в точности как на слайдах, которые нам показывали тогда в полутемном амфитеатре, пока я не пригляделась внимательнее. Я заметила, что у Моисея было мое лицо, а у Илии – отца Майкла. Одержимый юноша – это Люций. В белых одеждах над горой Фаворской возносился Шэй, обратив лицо вверх.

Я аккуратно положила картину в конверт и взглянула на Койна.

– Мне нужно увидеться с моим клиентом, – сказала я.

Шэй вошел в переговорную.

– Вы получили вердикт?

– Еще нет. Сегодня выходной. – Я набрала в легкие побольше воздуха. – Шэй, у меня для вас плохая новость. Ночью умер Люций.

Свет на его лице померк.

– Люций?

– Мне жаль.

– Он начал поправляться.

– Боюсь, что на самом деле нет. Так только казалось, – вздохнула я. – Я знаю, вы думали, что помогли ему. Знаю, что хотели помочь. Но, Шэй, никто не сумел бы. Он умирал уже тогда, когда вы встретились.

– Как и я, – сказал Шэй.

Он склонился, словно под тяжестью своего горя, и заплакал. Мне тоже стало очень больно. Ведь если посмотреть в суть вещей, различие между Шэем и любым другим человеком не так уж велико, зато у них есть много общего. Возможно, волосы у меня причесаны и я могу связать слова в предложение. Может быть, меня не осудили за убийство. Но если бы мне сказали, что мой единственный в этом мире друг покинул его, я тоже, рыдая, упала бы на колени.

– Шэй… – сказала я, в смятении подходя к нему.

Почему же никак не найти в нужный момент слова утешения?

– Не трогайте меня! – прорычал Шэй, дико сверкая глазами.

Я уклонилась в последний момент, когда он бросился на меня, пробив кулаком двойное оконное стекло, отделяющее нас от охранника.

– Он не должен был умереть! – прокричал Шэй.

Его рука оставила на тюремном комбинезоне кровавый след, как тропу сожаления. Ко мне на помощь прибежали надзиратели, а Шэя отправили в лазарет зашивать порезы – доказательство того, как будто кто-то из нас в нем нуждался, что Шэй уязвим.

В конце неполной средней школы на уроке полового воспитания преподаватель обсуждал с нами тот мучительно очевидный факт, что некоторые из нас созреют не так быстро, как наши соученики. Это не обязательно было рассказывать кому-то вроде меня, у которой размер талии превышал обхват груди, или Шерил Отенски, которая засветилась перед другими шестиклассниками на собрании со своими месячными, потому что была в белых брюках. Преподаватель окрестил нас запоздалыми цветочками.

Тогда я объявила матери, что у меня бубонная чума, и на три дня осталась в постели, лежа под одеялом и мечтая чудесным образом пропустить лет десять-пятнадцать, когда моя жизнь станет более приятной.

Увидев Шэя, я испытала непреодолимое искушение сделать то же самое. Если я скажусь больной на время вынесения вердикта, будет ли это означать, что истец по умолчанию проиграет?

Тем не менее, вместо того чтобы поехать домой, я почему-то поехала в противоположном направлении, свернув к отделению скорой помощи. Я чувствовала себя настолько ошарашенной, что это смахивало на клинический случай. Но не думаю, что даже самый способный врач может исцелить прозревшего скептика: вопреки своей уверенности я не могла разорвать эмоциональную связь со своим клиентом. Я говорила себе, что дело не в проблеме смертной казни в Америке. И не в моей адвокатской карьере. Дело в человеке, сидящем рядом со мной, – человеке, чей запах я научилась узнавать (шампунь «Хед энд шоулдерс» и резкое хозяйственное мыло), чей голос стал мне знакомым (грубый, как наждачная бумага, с запинающимися словами), – и этот человек очень скоро умрет. Я не так уж хорошо знала Шэя Борна, но это не означало, что, уйдя из жизни, он не оставит в моей жизни пустоту.

– Мне нужно видеть доктора Галлахера, – заявила я дежурной медсестре. – Я его личный…

Кто?

Друг?

Подружка?

Преследователь?

Не успела медсестра отфутболить меня, как я увидела Кристиана. Он шел по коридору с коллегой и заметил меня. Я даже не сообразила, что делать дальше, а он уже стоял рядом.

– Что случилось, милая?

Так меня называл только отец. По этой причине и десяти другим я разревелась.

– Пойдем. – Кристиан обнял меня и повел в пустую приемную для родственников.

– Губернатор отказал в отсрочке казни Шэя, – сообщила я. – Умер лучший друг Шэя, и мне пришлось ему об этом сказать. И он умрет, Кристиан, потому что не разрешает искать новые улики для своего оправдания. – Я отодвинулась от него и, вытирая глаза рукавом, спросила: – Как ты справляешься с подобными обстоятельствами? Как можно выкинуть это из головы?

– Первой пациенткой, умершей у меня на столе, была женщина семидесяти четырех лет, которую привезли с жалобами на боль в животе после ужина в шикарном лондонском ресторане. Через полчаса после начала операции она отключилась, и мы не смогли реанимировать ее. Когда я вышел в приемную, чтобы сообщить ее мужу, тот лишь молча смотрел на меня. Наконец я спросил его, есть ли у него вопросы, и он сказал, что повел жену на ужин отпраздновать пятидесятилетний юбилей их свадьбы… Ту ночь я просидел в морге рядом с ее телом. Глупо, конечно, но я подумал, что человек не заслуживает того, чтобы в пятидесятую годовщину свадьбы провести ночь в одиночестве.

Не будь я уже покорена умом и привлекательностью Кристиана, его британским акцентом, то сейчас окончательно потеряла бы голову.

– Вот ведь в чем штука, – добавил он. – Не важно, сколько раз проходишь через это, – легче не становится. А если становится, значит ты потерял какую-то очень важную часть себя. – Он взял меня за руку. – Разреши мне быть врачом при казни.

– Не получится, – автоматически ответила я.

Убийство человека является нарушением клятвы Гиппократа. Департамент исправительных учреждений частным образом связывался с врачами, и все дело держали в тайне. Фактически в других казнях, которые я изучала перед судом Шэя, имя врача никогда не упоминалось – даже в свидетельстве о смерти.

– Позволь мне позаботиться об этом, – сказал Кристиан.

Я почувствовала, как к глазам вновь подступают слезы:

– Ты сделаешь это для Шэя?

Наклонившись, он легко поцеловал меня:

– Я сделаю это для тебя.

Будь это суд, я представила бы коллегии присяжных следующие факты:

1. Кристиан предложил, что заглянет ко мне после смены, чтобы убедиться, что я не разваливаюсь на куски.

2. Именно он привез бутылку «Пенфолдс».

3. Было бы абсолютно невежливо отказаться выпить бокал. Или три.

4. Я, право, не уловила тот момент, когда мы перешли от поцелуев на диване к горизонтальному положению на ковре, когда он засунул руку мне под кофточку, а я заволновалась насчет того, насколько мое нижнее белье отличается от бабушкиных панталон.

5. Другие женщины – те, у которых секс с мужчинами случается чаще чем один раз за срок пребывания в сенаторской должности, к примеру, – вероятно, располагают целым комплектом трусиков для подобных моментов, как у моей мамы есть набор фарфора для Шаббата.

6. Удивляюсь, как это меня угораздило одновременно подумать о сексе и о моей маме.

Может быть, детали здесь не так важны, как результат: в моей постели меня ждал мужчина. Без одежды он был даже красивее, чем одетый. А где же была я?

Запершись в ванной, я была настолько парализована мыслью о том, что он увидит мое толстое омерзительное тело, что боялась открыть дверь.

Перед тем я со скромным видом опустила ресницы, пробормотав что-то о переодевании. Не сомневаюсь, Кристиан решил, что я хочу надеть эротическое белье. Я же больше думала о том, как бы превратиться в модель Хайди Клум.

Я храбро расстегнула блузку и спустила джинсы. И вот я стою перед зеркалом в лифчике и трусах, совсем как в бикини, – правда, я ни за что на свете не стала бы разгуливать в бикини.

«Кристиан видит за день сотню тел, – говорила я себе. – Вряд ли ты самая уродливая».

Но… Вот тут целлюлит, как прессованный творог, который я обычно скрываю темной одеждой. Вот дюйм (или два) жира в области талии, за который я могу себя ущипнуть. А вот моя задница – такая обширная, что на ней впору организовать поселение, но ее можно умело замаскировать черными брюками. Кристиан только глянет на меня и с воплем убежит без оглядки.

Через дверь ванной комнаты послышался его приглушенный голос:

– Мэгги, с тобой все в порядке?

– Я в порядке!

Я жирная.

– Скоро выйдешь?

Я не ответила. Я разглядывала ярлык своих трусов. Размер был двенадцатый, но это не считалось, потому что его специально уменьшили, чтобы обладатели четырнадцатого размера, как у меня, не комплексовали и могли влезть в этот бренд. Но разве у Мэрилин Монро был не четырнадцатый размер? Или тогда четырнадцатый соответствовал восьмому, а это означает, что я бегемот по сравнению со средней старлеткой 1940-х годов?

Эх, черт, я бегемот по сравнению со средней старлеткой 2008 года!

Вдруг я услышала, как за дверью кто-то скребется. Это не мог быть Оливер – я засунула его в клетку, когда он стал обнюхивать наши головы, пока мы катались по ковру гостиной, начиная наш «Отныне и навсегда». К моему ужасу, запертый замок щелкнул и ручка повернулась.

Я успела схватить свой жалкий купальный халат красного цвета, висевший на двери, и накинуть на себя, когда дверь распахнулась. Там стоял Кристиан, держа в руке проволочную вешалку с распрямленным крючком.

– Так ты и замки умеешь вскрывать? – спросила я.

– Я делаю лапароскопические операции через пупок, – ухмыльнулся Кристиан. – Не так уж сильно одно отличается от другого. – Он обхватил меня руками, встретившись со мной взглядом в зеркале. – Не могу сказать: возвращайся в постель, потому что ты там еще не была. – Он уперся подбородком мне в плечо. – Мэгги… – пробормотал он, и в этот момент до него дошло, что я в халате.

Глаза Кристиана загорелись, и руки скользнули к кушаку. Я сразу же отпихнула его:

– Пожалуйста, не надо.

Он опустил руки и отступил назад. В комнате похолодало, должно быть, градусов на двадцать.

– Извини, – деловым тоном произнес Кристиан. – Я, наверное, неправильно тебя понял…

– Нет! – повернувшись к нему, воскликнула я. – Ты все понял правильно. Я хочу этого. Я хочу тебя. Просто я боюсь, что… что ты не захочешь меня.

– Ты шутишь? С того самого момента, как мне не удалось осмотреть тебя на предмет аппендицита, я хочу тебя.

– Почему?

– Потому что ты умная. И живая. И забавная. И такая красивая.

– Я почти поверила тебе, вплоть до последнего пункта, – криво улыбнулась я.

Глаза Кристиана засверкали.

– Ты и правда думаешь, что нет?

Не успела я остановить его, как одним плавным движением он спустил широкий шалевый воротник моего халата до локтей. Мои руки оказались как бы связанными, и я стояла перед ним в одном белье.

– Полюбуйся на себя, Мэгги, – с тихим благоговением произнес он. – Боже мой!

Вместо этого я посмотрела в зеркало на него. Он не приглядывался к моей массивной груди, слишком толстой талии или бедрам, трущимся друг о друга в жаркую погоду. Он просто созерцал меня, а потом стал прикасаться ко мне, сдерживая дрожь.

– Дай покажу тебе, что я вижу, когда смотрю на тебя, – прошептал Кристиан.

Эти руки, обнимая меня, подтолкнули в спальню, и я оказалась в постели под одеялом. Он продолжал гладить изгибы моего тела, и я ощущала трепетный восторг, как на американских горках. И почему-то перестала волноваться из-за урчания в желудке или из-за того, что он увидит меня в лунном свете, но зато заметила, как здорово мы подходим друг другу, и окончательно успокоилась.

Вау!

Меня разбудил солнечный луч, как скальпелем разрезавший постель. Все мои мышцы болели, словно я начала тренироваться по программе троеборья. Прошедшую ночь можно было, по сути, расценивать как тренировку, и, честно говоря, это единственный вид физнагрузки, которым я с удовольствием занималась бы каждый день.

Я разгладила рукой простынь со стороны, где спал Кристиан. Услышала, как в ванной выключили душ. Дверь открылась, и высунулась голова Кристиана. Торс его был обмотан полотенцем.

– Привет, – сказал он. – Надеюсь, я не разбудил тебя.

– Ну, я… гм… тоже надеюсь.

Кристиан в смущении нахмурился, и я поняла, что мы говорим на разных языках.

– Дай угадаю, – сказала я. – Там, откуда ты приехал, это не означает сделать девушке ребенка?

– Боже правый, нет! Это значит просто разбудить.

Я перекатилась на спину и расхохоталась, и он опустился рядом со мной, причем полотенце угрожающе сползло вниз.

– Но поскольку я разбудил тебя, – сказал он, наклоняясь и целуя меня, – может, я попробую сделать тебе ребенка…

У меня наверняка было несвежее дыхание и волосы спутались, напоминая крысиное гнездо, не говоря уже о вердикте из суда, требующем моего внимания, но я обвила руками шею Кристиана и поцеловала его. В тот же момент зазвонил телефон.

– Проклятье! – пробормотал Кристиан, метнувшись к краю кровати, где лежала его аккуратно сложенная одежда, а сверху сотовый и пейджер. – Это не мой, – сказал он, но я уже успела обмотаться его полотенцем и поспешила в гостиную за своим сотовым.

– Миз Блум? – произнес женский голос. – Это Джун Нилон.

– Джун, – моментально приходя в себя, сказала я. – У вас все в порядке?

– Да, – ответила она, но потом добавила: – Нет. О господи! Не могу ответить на этот вопрос. – Наступила тревожная пауза. – Я не могу принять его, – прошептала Джун.

– Не представляю даже, каким тягостным для вас было это ожидание, – сочувственно произнесла я. – К обеденному перерыву мы точно узнаем, что произойдет дальше.

– Я не могу принять его, – повторила Джун. – Отдайте кому-нибудь другому.

И она повесила трубку, оставив меня с сердцем Шэя.