Мэгги

По окончании судебного заседания, продолжение которого ожидалось после выходных, я заглянула в дамскую комнату. Я сидела в кабинке, когда вдруг из-под металлической перегородки, отделяющей соседнюю кабинку от моей, извиваясь, появился микрофон.

– Я Элла Уиндхаммер из «Фокс ньюс», – сказала женщина. – Хотелось бы услышать ваши комментарии по поводу того, что Белый дом выпустил официальное заявление по вопросу суда над Борном, а также отделения Церкви от государства.

Я не знала, что Белый дом выпустил официальное заявление. На миг меня охватила нервная дрожь при мысли о том, что мы привлекли к себе столько внимания. Но потом я сообразила, каким, скорее всего, было это заявление и что оно, вероятно, совсем не помогло бы моему делу. Кроме того, я вспомнила, что нахожусь в туалете.

– Да, у меня есть комментарии, – сказала я и покраснела.

Не желая, чтобы мне устроила засаду Элла Уиндхаммер или любой другой из сотни репортеров, наподобие лишайника расползшихся по ступеням при входе в здание суда, я нашла себе укрытие – комнату для переговоров – и заперла дверь. Я достала блокнот и начала составлять заключительную речь для понедельника, надеясь, что, когда закончу, репортеры набросятся на новую добычу.

Когда я собрала свои записи и выскользнула из комнаты, было уже темно. В здании суда погас свет, я слышала, как где-то в отдалении по коридорам расхаживал сторож. Пройдя через вестибюль и миновав выключенные металлоискатели, я глубоко вдохнула и открыла дверь.

В основном представители СМИ закончили свою работу. Правда, в стороне я заметила одного настырного репортера с микрофоном. Он окликнул меня по имени.

Я хотела пройти мимо.

– Без комментариев, – пробурчала я, но тут поняла, что это не репортер и что он держит не микрофон.

– Самое время, – сказал Кристиан, протягивая мне розу.

Майкл

– Вы – его духовный наставник, – позвонив мне в три часа ночи, сказал начальник тюрьмы Койн. – Он нуждается в вашем совете.

Я попытался объяснить начальнику, что мы с Шэем потеряли контакт друг с другом, но тот повесил трубку, не выслушав меня. Мне пришлось со вздохом вылезти из постели и поехать в тюрьму. Но вместо того чтобы отправиться на первый ярус, надзиратель проводил меня в другое место, объясняя на ходу:

– Его перевели.

– Почему? Кто-то опять причинил ему вред?

– Нет, он сам хорошо постарался, – сказал офицер, и, когда мы остановились перед камерой Шэя, я все понял.

Бóльшую часть его лица покрывали синяки. С костяшек пальцев была содрана кожа. По левому виску текла струйка крови. Его руки и ноги сковывали кандалы, прикрепленные к цепи на его поясе.

– Почему вы не вызвали врача? – спросил я.

– Врач был здесь трижды, – ответил надзиратель. – Наш паренек постоянно срывает с себя повязки, поэтому нам пришлось заковать его в кандалы.

– Если я пообещаю вам, что он прекратит это делать?

– Биться головой о стену?

– Да. Если я дам вам слово, вы снимете с него наручники? – Я повернулся к Шэю, старательно избегавшему моего взгляда. – Шэй, – обратился я к нему, – как тебе такое?

Он никак не отреагировал на мои слова, и я не имел представления, как убедить Шэя перестать калечить себя. Но надзиратель сделал ему знак подойти к двери камеры и снял с него наручники и ножные кандалы. Цепь на поясе тем не менее осталась.

– На всякий случай, – сказал надзиратель и ушел.

– Шэй, зачем ты это делаешь? – спросил я.

– Отвяжитесь от меня.

– Я знаю, что ты напуган. И знаю, что злишься. Я тебя не виню.

– Значит, что-то изменилось, потому что однажды вы действительно обвинили меня. Вы и еще одиннадцать человек. – Шэй сделал шаг вперед. – Что было у вас в той комнате? Наверное, сидели за столом и рассуждали о том, каким чудовищем надо быть, чтобы совершить это ужасное преступление? Вы когда-нибудь задумывались о том, что не знаете всей истории?

– Тогда почему ты нам не рассказал? – с жаром спросил я. – Ты ничего не рассказал нам, Шэй. Ты даже не встал и не попросил смягчить тебе приговор.

– Кто поверил бы мне после слов мертвого копа? – сказал Шэй. – Даже мой адвокат не поверил. Он все повторял, как надо использовать мое неустроенное детство, чтобы вытащить меня, а не мой рассказ о том, что случилось. Он сказал, что у меня не тот вид, чтобы мне поверили присяжные. Ему было наплевать на меня! Ему лишь хотелось получить свои пять секунд в вечерних новостях. У него была своя стратегия. Ну, знаете, какая у него была стратегия? Сначала он сказал присяжным, что я этого не совершал. Потом подходит время для вынесения приговора, и он говорит: «Ладно, он это сделал, но вам не следует убивать его за это. Можно также допустить, что признание себя невиновным было прежде всего ложью».

Я в недоумении уставился на него. Во время суда по обвинению в тяжком убийстве мне никогда не приходило на ум, что все эти мысли могли бродить у Шэя в голове, что во время вынесения приговора он не встал и не попросил о снисхождении, потому что это могло быть расценено как признание в совершении преступления. Теперь, задним числом, я чувствовал, что защита тогда сменила тактику между стадией определения наказания и вынесением приговора. От этого становилось сложнее поверить их аргументам.

А Шэй? Что ж, он сидел там с немытыми волосами и отсутствующим взглядом. Его молчание, которое я расценивал как выражение гордости или стыда, могло быть лишь осознанием того, что к людям вроде него мир бывает очень несправедлив. И я, как прочие одиннадцать присяжных, осудил его, прежде чем был вынесен вердикт. В конце концов, что за человек должен предстать перед судом за двойное убийство? Какой прокурор добивается смертного приговора без веских оснований?

Когда я стал его духовным наставником, он говорил мне, что случившееся в прошлом теперь не имеет значения, и я воспринимал эти слова как его нежелание взять на себя ответственность за совершенный проступок. Но это могло также означать, что, несмотря на свою невиновность, он знал, что умрет.

Я присутствовал на том суде, слышал свидетельские показания. Нелепой, невозможной казалась сама мысль о том, что Шэй не заслуживает смертного приговора.

Такими же нелепыми и невозможными казались его чудеса.

– Но, Шэй, я слышал показания свидетелей. Я видел то, что ты совершил, – тихо произнес я.

– Я ничего не сделал. – Он повесил голову. – Это все из-за инструментов. Я оставил их в доме. Никто не открыл, когда я постучал в дверь, поэтому я просто вошел, чтобы забрать их… и тут я увидел ее.

Я почувствовал, что меня замутило.

– Элизабет…

– Иногда мы с ней играли в гляделки. Кто первым улыбнется, тот и проиграл. Я каждый раз ее переигрывал, и однажды, когда мы глядели друг на друга, она взяла мою отвертку – я даже этого не заметил – и стала вертеть ею, как маньяк ножом. Я расхохотался. «Я выиграла, – сказала она, – я выиграла». И она действительно выиграла, на сто процентов. – Его лицо перекосилось. – Я ни за что не причинил бы ей вреда, – продолжил Шэй. – Когда в тот день я вернулся в дом, она была с ним. У него были спущены штаны. И она… она плакала… Он вроде как был ей отцом… – Шэй вскинул руку к лицу, словно отгоняя воспоминания. – Она посмотрела на меня, словно играла в гляделки, а потом улыбнулась. На этот раз не потому, что проиграла, а потому, что знала: она выиграет. Потому что я был там. Потому что я мог спасти ее. Всю мою жизнь люди смотрели на меня как на дебила, как будто я ничего не могу толком сделать. Но она – она в меня верила. И я хотел – Господи! – я хотел верить ей. – Он судорожно вздохнул. – И я схватил ее на руки и побежал наверх, в комнату, которую ремонтировал. Я запер изнутри дверь и сказал ей, что здесь мы будем в безопасности. Но потом послышалась стрельба, и дверь разлетелась в щепки. Вошел он и наставил на меня пистолет…

Я попытался представить себе, что почувствовал Шэй, такой стеснительный, подчас с трудом выражающий свои мысли, когда на него наставили пистолет. Я бы тоже запаниковал.

– Раздался вой сирен, – продолжал Шэй. – Это он вызвал полицию. Он сказал, что меня заберут и что ни один коп не поверит в историю, рассказанную фриком вроде меня. Девочка визжала: «Не стреляй, не стреляй!» Он сказал: «Иди сюда, Элизабет», а я схватился за пистолет. Мы стали бороться, пытаясь завладеть пистолетом, и он выстрелил – еще и еще. – Шэй сглотнул. – Я попал в нее. Кровь была везде – на мне, на ней. Он продолжал звать ее по имени, но она не смотрела на него. Она смотрела на меня, словно мы играли в нашу игру. Она все смотрела на меня, но это была не игра… а потом, хотя ее глаза оставались открытыми, она перестала смотреть. И все кончилось, пусть я и не улыбался. – Он захлебнулся рыданием, прижав ладонь ко рту. – Я не улыбался.

– Шэй… – прошептал я.

Он взглянул на меня:

– Лучше ей было умереть.

У меня пересохло во рту. Я вспомнил, как эти самые слова Шэй сказал Джун Нилон на встрече в формате реституционного правосудия и как она в слезах выбежала из комнаты. Но что, если мы вырвали слова Шэя из контекста? Может, он действительно считал смерть Элизабет благом после того, что она претерпела от своего отчима?

Где-то в глубине сознания промелькнул обрывок воспоминаний.

– Ее трусики, – сказал я. – Они оказались в твоем кармане.

Шэй уставился на меня как на идиота:

– Ну, это потому, что она не успела их надеть и случилось все остальное.

Тот Шэй, которого я узнал, мог залечить открытую рану прикосновением ладони, и он же мог психануть, если картофельное пюре в миске было более желтым, чем накануне. Тот Шэй не увидел бы ничего подозрительного в том, что полиция нашла в его одежде трусики маленькой девочки. Для него вполне логичным было забрать их, когда он относил ее наверх.

– Ты хочешь сказать, выстрелы были случайными?

– Я никогда не говорил, что виновен, – ответил он.

Мудрецы, умаляющие чудеса Шэя, постоянно отмечали, что если бы Бог вернулся на землю, то не был бы убийцей. А если Он и не был? И всю ситуацию неправильно истолковали? И Шэй не умышленно убил Элизабет Нилон и ее отчима, а фактически пытался спасти ее от него?

Это означало бы, что Шэй должен умереть за чужие грехи.

Опять.

– Время неподходящее, – открыв дверь, сказала Мэгги.

– Это срочно.

– Тогда вызовите полицию. Или возьмите красный телефон и позвоните прямо Богу. Я свяжусь с вами завтра утром.

Она попыталась закрыть дверь, но я просунул в дверь ногу.

– Все в порядке? – Неожиданно рядом с Мэгги оказался мужчина с британским акцентом.

Мэгги покраснела как рак.

– Отец Майкл, – сказала она. – Это Кристиан Галлахер.

Он протянул мне руку:

– Я о вас наслышан, отец.

На это я не рассчитывал. Если у Мэгги свидание, у них наверняка нашлись более интересные темы для разговора.

– Итак, – дружелюбно произнес Кристиан, – где пожар?

Затылком я ощущал тепло. Из дома звучала негромкая музыка. Мужчина держал в руке наполовину выпитый бокал красного вина. Пожара не было, я только что забросал огонь песком из ведра.

– Извините. Я не хотел… – Я отошел назад. – Приятного вечера.

Я услышал, как у меня за спиной закрылась дверь, но, вместо того чтобы пойти к мотоциклу, я уселся на крыльцо. Едва познакомившись с Шэем, я сказал ему, что человек не может быть одиноким, если с ним все время пребывает Бог, но это не совсем справедливо. «С ним плохо играть в шашки», – сказал тогда Шэй. Что ж, Бога также нельзя взять с собой в кино на вечерний сеанс. Я знал, что могу заполнить Богом пустоту, которую обычно заполняет другой человек, и этого было более чем достаточно. Но это не значило, что временами я не чувствовал призрачную руку.

Дверь открылась, и в полосе света появилась Мэгги. Она была босиком, в наброшенной на плечи кофте.

– Извините, – сказал я. – Мне бы не хотелось нарушать ваш покой.

– Все в порядке. Нечего было воображать, что для меня выстроится парад планет, – усмехнулась она и опустилась рядом со мной на крыльцо. – Что случилось?

В полумраке, с освещенным луной профилем, она была прекрасна, как Мадонна эпохи Возрождения. Меня осенило, что Господь выбрал женщину вроде Мэгги, когда Мария должна была нести Его Сына: кого-то, пожелавшего принять на свои плечи бремя мира, пусть это была не ее ноша.

– Я насчет Шэя, – сказал я. – Думаю, он невиновен.