Джун

Кто-то однажды сказал мне, что, если родишь дочь, рядом с тобой появляется человек, который будет держать тебя за руку в день твоей смерти. Когда у меня родилась Элизабет, я смотрела на ее крошечные пальчики, на ногти, похожие на маленькие раковины, чувствуя, как она на удивление крепко держится за мой указательный палец, и думала, что через много лет я сама буду так же крепко держаться за нее.

Пережить собственного ребенка – ненормально. Все равно как увидеть бабочку-альбиноса, или кроваво-красное озеро, или падающий небоскреб. Однажды я уже прошла через такое и теперь готова на все, чтобы только это не повторилось.

Мы с Клэр играли в «Червы». На обратной стороне карт были персонажи из мультика про Арахис. Моя стратегия игры не имела ничего общего с мастью, я лишь старалась набрать как можно больше Чарли Браунов.

– Мама, – сказала Клэр, – играй, чтобы я поверила.

Я посмотрела ей в глаза:

– О чем ты говоришь?

– Ты жульничаешь. Но для того, чтобы проиграть. – Она перемешала остаток колоды и, перевернув верхнюю карту, спросила: – Почему, по-твоему, эта масть называется «трефы»?

– Не знаю.

Рядом с Клэр на кардиомониторе в устойчивом ритме билось ее слабое сердечко. В такие моменты трудно было поверить, что она настолько больна. Но потом я видела, как она с трудом спускает ноги с кровати, чтобы пойти в туалет, как начинает задыхаться, и понимала, насколько обманчива видимость.

– Ты помнишь, как придумала то тайное общество? – спросила я. – Когда вы прятались за живой изгородью?

– Я этого не делала, – покачала головой Клэр.

– Конечно делала, – возразила я. – Ты была маленькая, поэтому забыла. Ты очень строго отбирала людей, которые могли стать членами вашего клуба. У тебя была печать с надписью «ОТКАЗАТЬ» и штемпельная подушечка. Ты ставила печать на тыльную сторону моей ладони, и если я даже хотела позвать тебя на обед, то должна была сначала сказать пароль.

На другом конце комнаты в моей сумке зазвонил сотовый. Я прямиком направилась туда – мобильники в больнице были строго запрещены, и, если бы меня застукала медсестра, не обошлось бы без замечаний.

– Алло?

– Джун, это Мэгги Блум.

У меня перехватило дыхание. В прошлом году Клэр узнала на занятиях в школе, что в мозгу человека есть области, отвечающие за непроизвольные действия наподобие переваривания пищи или вдыхания кислорода. Это здорово придумано, но все же эти системы могут давать сбой из-за простейших вещей: любовь с первого взгляда, акт насилия, слова, которые не хочешь слышать.

– У меня пока нет никаких официальных новостей, – сказала Мэгги, – но я подумала, вы захотите узнать: завтра утром адвокаты выступают с заключительным словом. И затем судья решит, получит ли Клэр донорское сердце и когда. – Повисла напряженная пауза. – В любом случае казнь состоится через пятнадцать дней.

– Благодарю вас, – сказала я, захлопнув крышку телефона.

Через двадцать четыре часа я узнаю, будет Клэр жить или умрет.

– Кто звонил? – спросила Клэр.

Я засунула телефон в карман пиджака:

– Из химчистки. Можно забрать наши зимние куртки.

Клэр пристально посмотрела на меня. Она знала, что я лгу, потом сложила карты, хотя мы еще не закончили:

– Не хочу больше играть.

– Ладно.

Она легла на бок, отвернувшись от меня.

– У меня никогда не было печатей и штемпельной подушечки, – пробормотала Клэр. – У меня никогда не было тайного общества. Ты думаешь об Элизабет.

– Я не думаю о… – автоматически ответила я, но замолчала.

Я представила себе, как мы с Куртом стоим у раковины в ванной, с улыбкой оттирая временные тату, которыми нас наградили, и спрашивая себя, заговорит ли с нами дочь за завтраком без этих знаков веры. Клэр не могла бы посвятить отца в свой тайный мир – она его даже не знала.

– Я же говорила, – сказала Клэр.

Люций

Шэй теперь не часто бывал на первом ярусе, а когда бывал, его отводили в комнату для переговоров или в лазарет. Возвращаясь, он рассказывал мне о психологических тестах, о том, как врач выстукивал сгибы его локтей, проверял вены. Я предположил, что перед предстоящим важным событием им надо поставить все точки над «i», чтобы не оказаться в глупом положении, когда на них смотрит весь мир.

Истинная причина того, что Шэя гоняли на медицинские тесты, состояла в желании удалить его с яруса на время пробных операций. Они проделали пару из них в августе. Я был в тренировочной камере, когда начальник тюрьмы подвел небольшую группу надзирателей к камере для введения смертельной инъекции, которая в этот период сооружалась. Я наблюдал за этими людьми в касках.

– Вот что нам надо выяснить, друзья, – сказал тогда начальник тюрьмы Койн, – за какое время свидетели жертвы доберутся из моего кабинета до камеры. Нельзя допустить, чтобы они встретились со свидетелями заключенного.

Теперь, когда камера была готова, им приходилось еще больше проверять и перепроверять: как работает телефонная линия от кабинета начальника, насколько надежны ремни каталки. Уже дважды в отсутствие Шэя на ярус прибывала группа офицеров – команда по проведению специальных операций, – изъявившая желание участвовать в казни. Я никогда не видел их прежде. Полагаю, есть некая гуманность в том, что завтрак в течение одиннадцати лет тебе приносит один человек, а убивает совсем другой. Точно так же, вероятно, легче нажать на поршень шприца, если ты не обсуждал с заключенным шансы «Патриотов» выиграть очередной Суперкубок.

На этот раз Шэй не хотел идти в лазарет. Он стал сопротивляться, говоря, что устал, что у него не осталось крови на анализы. Разумеется, выбора у него не было – офицеры все равно приволокли бы его туда. В конечном счете Шэй согласился на наручники, чтобы выйти с яруса, и через пятнадцать минут после его ухода появилась команда по проведению спецопераций. В камеру вошел офицер, играющий роль Шэя, а другой включил секундомер.

– Начали, – сказал он.

Я не знаю, честно говоря, когда произошел сбой. Полагаю, в этом и состоял смысл пробной операции – оставить место для человеческого фактора. Но почему-то в тот момент, когда в процессе тренировки оперативники выводили лже-Шэя с яруса, вернулся настоящий Шэй. На миг они задержались у двери, глядя друг на друга.

Шэй не сводил глаз со своего двойника, пока офицеру Уитакеру не пришлось втолкнуть его в двери яруса, и даже тогда, выворачивая шею, он пытался рассмотреть свое будущее.

Среди ночи за Шэем пришли офицеры. Он бился головой о стены камеры, быстро бормоча что-то бессвязное. Обычно я слышал все это и часто первым узнавал, что с Шэем что-то неладно, но сейчас проспал. Я проснулся, когда подоспели надзиратели в очках и шлемах, обступив его, как стайка черных тараканов.

– Куда вы его тащите? – прокричал я, чувствуя, как эти слова больно полоснули меня по горлу.

Я вспомнил о репетиции, подумав, что теперь все по-настоящему.

Один офицер повернулся ко мне – симпатичный, но в тот момент мне было не вспомнить его имя, хотя за последние шесть лет я видел его каждую неделю.

– Все нормально, Люций, – сказал он. – Мы просто отведем его в изолятор, чтобы он не навредил себе.

Когда они ушли, я лег на койку и прижал ладонь ко лбу. Лихорадка.

Однажды Адам мне изменил. Собирая его рубашки в химчистку, я нашел в кармане записку: Гэри и телефонный номер. Я спросил его об этом, и он сказал, это было только один раз, после шоу в галерее, где он работал. Гэри был художником, он делал из гипса макеты городов. В то время в экспозиции был Нью-Йорк. Гэри рассказал мне о детали в стиле ар-деко на вершине Крайслер-билдинг, об особенных листьях, вручную прикрепленных к деревьям на Парк-авеню. Я представил себе, как Адам и Гэри стоят обнявшись в Центральном парке – наподобие некоего чудовища.

«Это было ошибкой, – сказал тогда Адам. – Так здорово было на миг почувствовать, что тобой интересуется кто-то еще».

Я не представлял себе, как людей может не интересовать Адам, с его бледно-зелеными глазами и кожей цвета мокко. Когда мы шли по улице, я замечал, что на него часто оборачиваются не только геи, но и гетеросексуалы.

«Все было не так, – сказал он, – потому что это был не ты».

Я был тогда довольно наивным и поверил, что, раз попробовав что-то токсичное, сумеешь сдержаться, чтобы никогда больше не обжигаться. Можно было подумать, что после всего случившегося позже с Адамом я усвоил этот урок. Но такие состояния, как ревность, ярость и измена, не исчезают. Они подкарауливают, как кобра, чтобы броситься на тебя, когда ты меньше всего этого ожидаешь.

Я посмотрел на свои руки, на пятна саркомы Капоши, уже начавшие сливаться друг с другом, что делало мою кожу такой же темной, как у Адама, словно моим наказанием стало обновление меня в его обличье.

– Пожалуйста, не надо, – прошептал я.

Но я просил остановить то, что уже началось. Я молился, хотя не мог вспомнить кому.