Мэгги

Последний мой разговор с Шэем Борном перед его выступлением в качестве свидетеля не очень удался. Пока он сидел в изоляторе, я напомнила ему о том, что произойдет в суде. Шэй едва ли сумел бы справиться с каверзными вопросами. Он мог с одинаковой вероятностью проявить агрессивность или в страхе свернуться калачиком за деревянным ограждением. В любом случае судья счел бы его ненормальным, а этого нельзя было допустить.

– Значит, после того как маршал поможет вам сесть, – объяснила я, – вам принесут Библию.

– Мне она не нужна.

– Понятно. Но на ней нужно поклясться.

– Я хочу поклясться на книжке комиксов, – заявил Шэй. – Или на «Плейбое».

– Придется произнести клятву на Библии, – сказала я, – потому что нам следует играть по правилам, прежде чем нам разрешат изменить игру.

Как раз в этот момент пришел федеральный маршал и сообщил, что суд сейчас начнется.

– Пожалуйста, смотрите только на меня, – напомнила я Шэю. – Ничто другое в зале суда не имеет значения. Только наша беседа вдвоем.

Он кивнул, но я видела, что он нервничает. А сейчас, когда его привели в зал суда, все тоже это увидели. Его руки и ноги были закованы в кандалы, пристегнутые цепью к поясу. Все эти цепи зазвенели, когда он усаживался рядом со мной. Он наклонил голову, бормоча слова, слышные только мне. Он ругал маршала, который привел его в зал суда, но, к счастью, люди, видевшие, как у него беззвучно шевелятся губы, вероятно, думали, что он молится.

Как только я вызвала Шэя на свидетельское место, галерея для публики погрузилась в гнетущую тишину. «Ты не такой, как мы, – казалось, говорило молчание замерших там людей. – И никогда не будешь». Еще не задав ни единого вопроса, я получила ответ: никакая набожность не отмоет руки убийцы.

Я встала перед Шэем, дождавшись, когда он посмотрит мне в глаза. «Сосредоточься», – одними губами произнесла я, и он кивнул, потом ухватился за ограждение свидетельского места, и его цепи зазвенели.

Черт возьми! Я забыла предупредить его, чтобы держал руки на коленях, тем самым меньше напоминая судье и публике, что он опасный преступник.

– Шэй, – начала я, – почему вы хотите пожертвовать свое сердце?

Он смотрел прямо на меня. Хороший мальчик.

– Я хочу ее спасти.

– Кого?

– Клэр Нилон.

– Но вы не единственный на свете, кто может спасти Клэр, – сказала я. – Найдутся другие подходящие доноры сердца.

– Я единственный, отобравший у нее очень многое, – произнес Шэй именно так, как мы репетировали. – Я должен многое ей отдать.

– Речь идет о чистой совести? – спросила я.

Шэй покачал головой:

– О том, чтобы покончить с прошлым.

Пока все нормально, подумала я. Он говорил разумно, ясно и спокойно.

– Мэгги, может быть, остановимся? – сказал вдруг Шэй.

Я напряженно улыбнулась:

– Не сейчас, Шэй. У нас осталось еще несколько вопросов.

– Эти вопросы – полное дерьмо.

В задних рядах послышался негодующий возглас – наверное, одной из старушек, вошедших гуськом в зал суда с Библиями в стеганых обложках и со времени менопаузы не слышавших бранного слова.

– Шэй, мы не пользуемся таким языком в суде, – сказала я. – Не забыли?

– Почему это называется «суд»? – спросил он. – Это не похоже на теннисный корт или баскетбольную площадку, где играют в игру. Или, может быть, вы-то как раз играете, поэтому здесь есть победитель и проигравший, хотя вы понятия не имеете, как подавать трехочковый бросок. – Он взглянул на судью Хейга. – Готов поспорить, вы играете в гольф.

– Миз Блум, – подал голос судья, – успокойте своего свидетеля.

Если Шэй не заткнется, я лично закрою ему рот ладонью.

– Шэй, расскажите о вашем религиозном воспитании в детстве, – твердо произнесла я.

– Религия – культ. Тебе не приходится выбирать свою религию. Ты такой, каким тебе велят быть родители. Это и не воспитание вовсе, а просто промывание мозгов. Когда младенцу при крещении льют воду на голову, он не может сказать: «Эй, чувак, я бы лучше стал индуистом».

– Шэй, я понимаю, что для вас это трудно и непривычно, – произнесла я. – Но мне надо, чтобы вы слушали мои вопросы и отвечали на них. Вы посещали церковь в детстве?

– Иногда. А иногда я вообще никуда не ходил, а прятался в кладовке, чтобы меня не побили другие дети или приемный отец, который держал всех в узде с помощью металлической щетки для волос. Да, здорово он прохаживался этой щеткой по нашим спинам. Вся эта система опеки в нашей стране – просто курам на смех. Фигня какая-то, разве что получаешь пособие от…

– Шэй! – Я остановила его гневным взглядом. – Вы верите в Бога?

Этот вопрос, похоже, успокоил его.

– Я знаю Бога, – сказал он.

– Расскажите об этом.

– В каждом человеке есть немного от Бога и немного от убийцы тоже. И от того, как повернется твоя жизнь, зависит, к какой стороне ты примкнешь.

– На что похож Бог?

– На математическое уравнение. Только, когда все уберешь, получишь бесконечность вместо ноля, – ответил Шэй.

– И где живет Бог?

Подавшись вперед, он поднял закованные в кандалы руки, и металл зазвенел. Шэй указал на свое сердце:

– Здесь.

– Вы сказали, что в детстве ходили в церковь. Тот Бог, в которого вы верите сейчас, тот же самый, о котором вам говорили тогда в церкви?

Шэй пожал плечами:

– По какой дороге ни идти, вид будет одинаковый.

Я была почти на сто процентов уверена, что слышала эту фразу раньше, на одном из занятий по бикрам-йоге, которые посещала, пока не решила, что мое тело не предназначено для подобных упражнений. Не верилось, что Гринлиф не выдвигает возражений на основе того, что ченнелинг с далай-ламой не эквивалентен ответу на вопрос. С другой стороны, я понимала, почему Гринлиф не выдвигает возражений. Чем больше говорил Шэй, тем безумнее казался. Трудно всерьез воспринимать чьи-то утверждения о религии, если они кажутся бредовыми. Шэй рыл могилу не только себе, но и мне.

– Если судья все-таки подтвердит казнь путем смертельной инъекции, Шэй, и вы не сможете стать донором сердца, это огорчит Бога? – спросила я.

– Это огорчит меня. Значит, да – огорчит и Бога.

– В таком случае почему пожертвование сердца Клэр Нилон порадует Бога?

Он улыбнулся мне улыбкой, какие можно видеть на лицах святых на фресках, отчего хочется узнать их тайны.

– Мой конец, – ответил Шэй, – это ее начало.

У меня оставалось еще несколько вопросов, но, честно говоря, я опасалась того, что может сказать Шэй. Он и так говорил загадками.

– Спасибо, – поблагодарила я, усаживаясь на место.

– У меня есть вопрос, мистер Борн, – заговорил судья Хейг. – Ходит много разговоров о странных вещах, происходящих в тюрьме. Вы верите в то, что можете творить чудеса?

Шэй взглянул на него:

– А вы верите?

– Извините, но суд работает по-другому. Мне не разрешается отвечать на ваши вопросы, а вам все же придется ответить на мой. Итак, – повторил судья, – вы верите в то, что можете творить чудеса?

– Просто я делал то, что должен был. Можете называть это как угодно.

Судья покачал головой:

– Мистер Гринлиф, свидетель ваш.

Вдруг с мест для публики поднялся какой-то мужчина, расстегнул куртку, показывая футболку, на которой были изображены цифры 3: 16, и хрипло выкрикнул:

– «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного…»

Но к нему подоспели два маршала, стащили его с места и поволокли по проходу. Сразу же зажужжали камеры новостных каналов.

– Своего Единородного Сына! – голосил человек. – Единственного! В аду сгоришь, когда тебе в вены впрыснут…

За ними захлопнулись двери зала суда, и настала полная тишина.

Всех прежде всего поразило, как этот человек попал в зал суда. На входе были пропускные пункты с металлоискателями и маршалами. Однако его оружием стала искренняя ярость правоты, и мне трудно было решить, кто из них двоих с Шэем выглядел хуже.

– Хорошо, – вставая, произнес Гордон Гринлиф. – Ну что ж… – Он подошел к Шэю, закованные руки которого лежали на ограждении свидетельского места. – Вы – единственная персона, исповедующая вашу религию? – спросил Гринлиф.

– Нет.

– Нет?

– Я не принадлежу ни к какой религии. Религия – причина того, что мир распадается на куски. Вы видели того парня, которого увели отсюда? Вот что совершает религия. Она указывает пальцем. Она вызывает войны. Она разъединяет страны. Это благодатная почва для роста стереотипов. Религия – это не святость. Просто лицемерие и ханжество.

Сидя за столом истца, я закрыла глаза. Самое меньшее – Шэй только что проиграл дело для себя, самое большее – для меня все закончится тем, что на моей лужайке сожгут крест.

– Протестую, – неуверенно произнесла я. – Это не ответ.

– Протест отклоняется, – вставил судья. – Он сейчас не ваш свидетель, миз Блум.

Шэй продолжал бормотать, теперь более тихо:

– Вы знаете, что делает религия? Она проводит на песке жирную линию. Она говорит: «Если не сделаешь по-моему, тебя изгонят».

Он не кричал, не выходил из себя. Но не полностью себя контролировал. Он поднес руки к шее и принялся чесать ее под звон цепей, свисающих с груди.

– Эти слова, – сказал он, – режут мне глотку.

– Ваша честь, – чувствуя приближающуюся катастрофу, сразу же обратилась я к судье, – можно сделать перерыв?

Шэй начал раскачиваться взад-вперед.

– Пятнадцать минут, – объявил судья Хейг.

К Шэю подошли федеральные маршалы, чтобы взять его под стражу. Он в страхе съежился и поднял руки для защиты. И мы все увидели, что бывшие на нем цепи – наручники, ножные кандалы и цепь на поясе, те, что громыхали во время процесса, – со звоном упали на пол, словно были такими же эфемерными, как дым.

Религия часто мешает Богу.

Боно, на Национальном молитвенном завтраке 2 февраля 2006 года