Люций

Последнее время я спал хорошо. Не было ночной потливости, не было диареи, я не метался по койке в жару. Крэш Витале по-прежнему находился в карцере, и меня не будили его напыщенные тирады. Время от времени по галерее яруса бесшумно проходил надзиратель, приставленный охранять Шэя.

Я спал так крепко, что удивился, когда меня разбудил тихий разговор в соседней камере.

– Дайте мне просто объяснить, – сказал Шэй. – А если существует другой путь?

Я подождал, надеясь услышать того, с кем он говорил, но ответа не было.

– Шэй? – окликнул я его. – У тебя все хорошо?

– Я пытался отдать свое сердце, – услышал я его слова. – И посмотрите, что из этого вышло… – Шэй стукнул кулаком по стене, и что-то тяжелое упало на пол. – Я знаю, чего вы хотите. Но знаете ли вы, чего хочу я?

– Шэй?

Его голос был еле слышен.

– Abba?

– Это я, Люций.

Повисла тишина.

– Ты подслушивал мой разговор.

Разве это разговор, если человек говорит сам с собой в камере?

– Я и не думал… Ты меня разбудил.

– Почему ты спал? – спросил Шэй.

– Потому что сейчас три часа ночи, – ответил я. – Потому что ты должен был делать то же самое.

– Я должен был делать то же самое, – повторил Шэй. – Правильно.

Послышался глухой стук, и я понял, что Шэй упал. Последний раз, когда это случилось, у него был припадок. Я пошарил под койкой и вытащил зеркальце-лезвие.

– Шэй! – позвал я. – Шэй?

Я разглядел его отражение. Он стоял на коленях в передней части камеры, широко раскинув руки. Он наклонил голову и весь был покрыт капельками пота, которые в тусклом красноватом свете галереи казались каплями крови.

– Убирайся! – велел он, и я достал зеркальце из паза под дверью, не желая нарушать его уединение.

Пряча самодельное зеркало, я мельком увидел свое отражение. Как и у Шэя, моя кожа выглядела красноватой. И еще я успел заметить знакомую ярко-красную язву, снова открывшуюся у меня на лбу.

Майкл

Последняя приемная мать Шэя Рената Леду была католичкой, жившей в Бетлехеме, в штате Нью-Гэмпшир. От меня не укрылась ирония в названии городка, где Шэй провел свои юношеские годы и куда я поехал, чтобы встретиться с ней. Я был в пасторском воротничке и держался с достоинством, подобающим моему сану. Я был готов приложить все усилия, чтобы выяснить, что же произошло с Грейс.

Как оказалось, от меня почти не потребовалось никаких усилий. Рената пригласила меня на чай, и, когда я сказал ей, что у меня есть сообщение для Грейс от члена моей конгрегации, она просто написала адрес и вручила его мне:

– Мы по-прежнему поддерживаем связь. Грейс была хорошей девочкой.

Мне любопытно было узнать, что Рената думает о Шэе.

– Разве у нее не было брата?

– Этому парню, – сказала она, – надо бы гореть в аду.

Нелепо было предполагать, что Рената не слышала о смертном приговоре Шэя. Даже в сельский Бетлехем дошла бы эта новость. Я подумал, что, может быть, как его приемная мать, она все еще питает к нему слабость. Но мальчик, которого она воспитала, попал в детскую колонию, а став взрослым, превратился в убийцу, приговоренного к смерти.

– Да, – сказал я. – Может быть.

Полчаса спустя я подходил к дому Грейс, надеясь на хороший прием. Это был розовый дом с серыми ставнями и номером сто тридцать один, вырезанным на камне в конце подъездной дорожки. Однако шторы были опущены, и дверь гаража закрыта. На террасе не висели растения в горшках, не было открытых для проветривания дверей, в почтовом ящике нет писем – ничего, что указывало бы на присутствие обитателей.

Я вышел из машины и позвонил в дверь. Дважды.

Что ж, я мог бы оставить записку с просьбой связаться со мной. Это заняло бы больше времени – времени, которого у Шэя не было, – но это было лучшее, что я мог сделать.

Но в этот момент дверь чуть приоткрылась.

– Да? – донесся голос изнутри.

Я всматривался в прихожую, но там было совсем темно.

– Здесь живет Грейс Борн?

Последовало молчание, потом голос произнес:

– Это я.

– Я отец Майкл Райт. У меня для вас сообщение от одного прихожанина из моей конгрегации.

Из-за двери высунулась тонкая рука.

– Можете передать мне, – сказала Грейс.

– Извините, позвольте мне ненадолго зайти – воспользоваться вашим туалетом. Из Конкорда ехать далеко…

Она затаилась. Наверное, на ее месте я тоже засомневался бы, появись на пороге незнакомый мужчина, пусть и в пасторском воротничке. Голова ее была повернута в сторону, и на лицо падала завеса из черных волос. Я успел заметить длинные темные ресницы и красный рот – даже с первого взгляда было ясно, какая она хорошенькая. Я подумал, что она страдает агорафобией или просто болезненно робкая. Интересно, кто ее так сильно обидел, что она боится всего мира?

Возможно, это был Шэй.

– Грейс, – протягивая ей руку, сказал я, – приятно познакомиться.

Она подняла голову, и волосы упали с лица. Вся левая сторона лица Грейс Борн была в рубцах и шрамах – какой-то лавовый поток кожи, подтянутой и сшитой для маскировки обширного ожога.

– Фу, – сказала она.

– Я… простите. Я не хотел…

– Все пялятся, – тихо произнесла Грейс. – Даже те, кто пытается этого не делать.

«Случился пожар, – сказал тогда Шэй. – Не хочу об этом говорить».

– Простите.

– Ага, вы уже извинялись. Ванная в конце коридора.

Я положил руку ей на плечо. Здесь на коже тоже чувствовались рубцы.

– Грейс, это сообщение – от вашего брата.

Она в изумлении сделала шаг назад:

– Вы знаете Шэя?

– Ему надо с вами повидаться, Грейс. Скоро он умрет.

– Что он говорил обо мне?

– Не многое, – признался я. – Но вы – единственная из его родных.

– Вы знаете о пожаре? – спросила Грейс.

– Да. Из-за этого он попал в исправительное учреждение для несовершеннолетних.

– Он рассказывал вам, что при пожаре погиб наш приемный отец?

На этот раз пришла моя очередь удивляться. Судимость, имевшая место в период несовершеннолетия, не разглашается, вот почему во время суда над ним по поводу тяжкого убийства я не знал, в чем Шэй был обвинен в юности. Когда был упомянут пожар, я предположил, что это поджог. Я не представлял себе, что его могли обвинять в непредумышленном убийстве. И я понял, почему Рената Леду могла ненавидеть Шэя.

Грейс пристально смотрела на меня:

– Он просил вас повидаться со мной?

– На самом деле он не знает, что я здесь.

Она отвернулась, но я успел заметить, что она заплакала.

– Он не хотел, чтобы я пришла на суд.

– Вероятно, он не хотел, чтобы вы это видели.

– Вы ничего не знаете, – всхлипнула она, закрывая лицо руками.

– Грейс, – сказал я, – поедем со мной. Вы повидаетесь с ним.

– Не могу! – зарыдала она. – Не могу! Вы не понимаете.

Но я начал понимать: Шэй устроил пожар, обезобразивший ее.

– Тем больше причин встретиться с ним. Простить его, пока еще есть время.

– Простить его? Простить его? – залепетала Грейс. – Что бы я ни говорила, это не изменит случившегося. Невозможно прожить жизнь заново. – Она отвела взгляд. – Пожалуй, вам пора.

Покорившись, я кивнул.

– Ванная – это вторая дверь справа, – добавила она.

Моя уловка, чтобы попасть в дом. Я зашел в ванную комнату, в которой сильно пахло освежителем воздуха и смесью розовых лепестков. Там были маленькие держатели туалетной бумаги с вязаными чехлами, на туалетном баке лежала вязаная салфетка, и коробка с бумажными платками тоже была прикрыта вязаной салфеткой. Рисунок занавески для душа состоял из роз, и на стенах висели гравюры, изображающие цветы, за исключением одного детского рисунка – дракона или, может быть, ящерицы. Эта комната напоминала обиталище пожилой дамы, потерявшей счет своим кошкам.

Узнай Шэй, что сестра простила его за пожар, то, может быть, если ему не разрешат стать донором сердца, даже этого будет достаточно, чтобы он мог спокойно умереть. В ее нынешнем состоянии Грейс едва ли можно уговорить, но я могу повлиять на нее. Я достану ее телефонный номер, позвоню и сломлю ее сопротивление.

В поисках какого-нибудь рецепта с телефонным номером Грейс я открыл зеркальную аптечку. Там были лосьоны, кремы и скрабы, зубная паста, зубные нити и дезодоранты. На ярлыке флакона с пилюлями я увидел телефонный номер Грейс. Я записал его ручкой на ладони и поставил пилюли обратно на полку, рядом с маленькой фотографией в рамке. За столом сидели двое детей: Грейс была на высоком стуле со стаканом молока перед ней, а Шэй склонился над рисунком. Дракона или, быть может, ящерицы.

Он улыбался во весь рот.

Каждый заключенный – чей-то ребенок. И также – каждая жертва.

Я вышел из ванной. Протягивая Грейс карточку со своим именем и номером телефона, я поблагодарил ее.

– На тот случай, если вы передумаете.

– Обычно я не передумываю, – сказала Грейс и закрыла за мной дверь.

Было слышно, что она задвигает засов, и я увидел, как на окне опускается занавеска. У меня перед глазами стоял рисунок дракона в рамке, висящий в ванной комнате. В верхнем левом углу его было написано: «Для Грейс».

Я уже почти доехал до Кроуфорд-Нотча, когда понял, что именно меня смущает в детской фотографии Шэя. На ней он держит карандаш в правой руке. Но в тюрьме, когда ел или писал, он был левшой.

Может ли что-нибудь в течение жизни столь радикально измениться? Или все эти преобразования в Шэе – от смены доминантной руки до его чудес и способности цитировать Евангелие от Фомы – произошли благодаря какой-то одержимости? Все выглядело как плохой фантастический фильм, но это не значит, что такого не могло случиться. Если пророки могли быть одержимы Святым Духом, то почему не может убийца?

Или, возможно, все проще. Возможно, наша ипостась в прошлом несет информацию о том, кем мы станем в будущем. Может, Шэй намеренно поменял доминантную руку. Может, он культивировал чудеса для того, чтобы искупить столь тяжкий грех, как поджог, унесший жизни двух человек – одного буквально, а второго метафорически. Меня вдруг осенило, что в Библии ничего не сказано о жизни Иисуса от восьмилетнего возраста до тридцати трех лет. Мог ли он совершить нечто ужасное? Что, если его последние годы были реакцией на это?

Можно совершить ужасный проступок и потом всю оставшуюся жизнь пытаться искупить вину.

Я знал это лучше любого другого.