Люций

Никто из нас не мог уснуть, и не потому, что не пытались.

У людей в толпе есть свои pH, и примечательно то, что они могут моментально меняться. Люди, разбившие лагерь у стен тюрьмы, – те, которых каждый день показывали в вечерних новостях по местному каналу («Мистер Мессия, день 23-й»), – каким-то образом узнали о госпитализации Шэя из-за травмы. И теперь вдобавок к лагерю, устроившему молитвенное бдение ради Шэя, появилась весьма шумная группа людей, воспринявших это как знак: раз уж Шэй так сильно пострадал, значит Бог решил, что он это заслужил.

Почему-то с наступлением темноты они стали шуметь еще больше. Посыпались оскорбления, завязывались драки, некоторые размахивали кулаками. Кто-то прислал Национальную гвардию для патрулирования тюрьмы снаружи и поддержания порядка, но крикунов было никак не унять. Сторонники Шэя запели госпел, чтобы заглушить выкрики противников («Иисус живет! Борн умрет!»). Я слышал их через наушники, и от этого у меня разболелась голова.

Когда я смотрел вечерние новости, у меня возникло ощущение нереальности. Видеть тюрьму и слышать громкие крики толпы, вторящие звучанию моего телевизора, – в этом было что-то от дежавю, только происходило все в данный момент.

– Есть только один Бог! – кричали люди.

Они несли плакаты:

ИИСУС – СВОЙ ПАРЕНЬ, НЕ САТАНА.

ПУСТЬ ОН УМРЕТ ЗА СВОИ ГРЕХИ.

НИКАКОГО ТЕРНОВОГО ВЕНЦА ШЭЮ БОРНУ.

Их отделяли от сторонников Шэя вооруженные охранники, как бы символизируя линию разлома общественного мнения.

– Как видите, – говорила журналистка, – энтузиазм в поддержке Шэя Борна и его беспрецедентного дела о пожертвовании сердца после его госпитализации пошел на убыль. Недавний опрос показал, что лишь тридцать четыре процента жителей Нью-Гэмпшира по-прежнему убеждены в том, что суду следует разрешить Борну стать донором органа, и лишь шестнадцать процентов соглашаются с тем, что его чудеса вдохновлены свыше. А это означает, что подавляющие восемьдесят четыре процента штата согласны с преподобным Арбогатом Джастусом, который сегодня вечером опять с нами. Ваше преподобие, вы с вашими прихожанами уже неделю находитесь здесь, в большой степени способствуя изменению общественного мнения. Что вы думаете по поводу госпитализации Борна?

Преподобный Джастус был по-прежнему одет в тот зеленый костюм.

– Девяносто девять процентов штата считают, что вам следует сжечь этот прикид, – вслух произнес я.

– Джанис, – ответил преподобный Джастус репортеру, – мы в нашей церкви на колесах, разумеется, молимся за скорое и полное выздоровление Шэя Борна после перенесенной травмы. Тем не менее, вознося молитвы, мы обращаемся к единственному Господу: Иисусу Христу.

– Вы хотите что-то сказать тем, кто по-прежнему не согласен с вами?

– Ну да… – Он приблизился к камере. – Я уже вам говорил.

Джанис снова взяла микрофон:

– Нам сообщили, что Борна выпустят из больницы через несколько часов, но врачи не комментируют его состояние…

Неожиданно с края толпы раздался рев, и журналистка закрыла наушник ладонью.

– Подтверждений пока нет, – прокричала она сквозь шум, – но, очевидно, к заднему входу тюрьмы только что подъехала «скорая помощь»!..

На экране камера выхватила из толпы какого-то мужчину, свалившего с ног женщину в лиловой тунике. К ним подоспели вооруженные охранники, но потом между двумя лагерями стали возникать новые потасовки. Шеренга, разделяющая противников, расплылась, и охране пришлось вызывать подкрепление. Камеры выхватили подростка, которого топтала толпа, мужчину, которого охранник ударил по голове прикладом винтовки, и тот упал.

– Отбой, – прозвучал в динамиках голос надзирателя.

Отбой не означает полную темноту в тюрьме – кое-где оставались гореть лампочки. Но я снял наушники и лег на койку, прислушиваясь к шуму мятежа за кирпичными стенами.

Вот к чему это всегда приводит, подумал я. Есть те, которые верят, и те, которые не верят, и винтовки в пространстве между ними.

Эти события разволновали не меня одного. Расчирикался Бэтмен-Робин, несмотря на попытки Кэллоуэя успокоить его.

– Заткни эту чертову птицу! – завопил Тексас.

– Сам заткнись, – ответил Кэллоуэй. – Долбаный Борн! Хоть бы он не вернулся на этот долбаный ярус.

Словно того позвали, двери на первый ярус открылись, и в полумраке появился Шэй, которого под эскортом шести офицеров отвели в камеру. Лицо у Шэя забинтовано, видны только глаза в кровоподтеках. Голова частично выбрита. Он шел, ни на кого не глядя.

– Привет, – пробормотал я, когда Шэй проходил мимо моей камеры, но он не ответил.

Он двигался как зомби, как персонаж научно-фантастического фильма, лобную долю которого удалил какой-нибудь полоумный ученый.

Пятеро офицеров ушли. Шестой остался стоять у двери камеры Шэя, как его персональная охрана. Присутствие надзирателя лишало меня возможности поговорить с Шэем. Фактически его присутствие лишало всех нас этой возможности.

А мы все были сосредоточены на его возвращении и не сразу осознали, что тишина объяснялась не только отсутствием разговора. Бэтмен-Робин уснул в нагрудном кармане Кэллоуэя. Снаружи затих тот адский шум, и воцарилась блаженная тишина.

Мэгги

Америка была основана на свободе религии, на отделении Церкви от государства, и все же я первая скажу вам, что у нас положение не намного лучше, чем у пуритан в Англии в 1770-х. Религия и политика постоянно соприкасаются друг с другом: первое, что мы делаем в зале суда, – клянемся на Библии; занятия в государственных школах начинаются с Клятвы верности флагу, заявляющей о нас как о единой нации перед лицом Бога; даже на наших денежных знаках напечатаны слова: «На Бога уповаем». Вы можете подумать, что среди всех людей адвокат из Союза защиты гражданских свобод вроде меня стал бы решительно этому противиться из принципа, но нет. Я провела полчаса под душем и еще двадцать минут за рулем по пути в федеральный суд, пытаясь придумать наилучший способ привнести в судебный процесс религиозный привкус.

Я была полна решимости сделать это, не затрагивая персональных верований судьи.

На парковке я позвонила в «Хуцпу» матери, и она сразу сняла трубку.

– Что за фамилия Хейг?

– Ты имеешь в виду, как у генерала?

– Угу.

– Звучит как немецкая, быть может, – предположила она. – Не знаю… А что?

– Я говорю о религиозной принадлежности.

– По-твоему, я этим занимаюсь? – спросила мама. – Сужу о людях по их фамилиям?

– Неужели все нужно воспринимать как обвинение? Просто мне надо сообразить, что сказать судье, когда приду к нему в кабинет.

– Я думала, весь смысл профессии судьи в беспристрастности.

– Верно. Точно так же, как весь смысл звания «Мисс Америка» – содействовать миру на земле.

– Не помню, еврей ли Александр Хейг. Знаю, что твоему отцу он нравился, потому что поддерживал Израиль.

– Ну, даже если и так, это не значит, что мой судья тоже. Хейга не так просто раскусить, как человека с фамилией О’Мэлли или Гершкович.

– Твой отец однажды встречался с девушкой по имени Барбара О’Мэлли, к твоему сведению, – сказала мама.

– Надеюсь, до того как женился на тебе.

– Очень смешно. Просто хочу сказать, что твоя теория не безупречна.

– Ну, не часто встретишь еврея с фамилией О’Мэлли.

Мама помолчала, потом добавила:

– Думаю, ее бабка и дед поменяли фамилию с Мейер.

Я закатила глаза:

– Мне пора. Не важно, какой он религии, ни одному судье не понравится адвокат, который опаздывает.

Еще когда я встречалась с начальником тюрьмы Койном по поводу охраны Шэя, мне позвонила моя секретарь и сообщила, что судья Хейг хочет видеть советника в федеральном суде на следующее утро, всего через четыре дня после подачи мной иска. Надо сказать, события развивались стремительно. Уже был назначен день казни Шэя, так что суд включил нас в срочный график судебных дел.

Завернув за угол, я увидела Гордона Гринлифа из апелляционного отдела, который ждал у кабинета. Я кивнула ему, а потом почувствовала, как в сумке у меня вибрирует сотовый. Пришла маловразумительная эсэмэска от мамы.

Я захлопнула телефон, и как раз подошел клерк, чтобы проводить нас в кабинет Хейга.

У судьи были жидкие седые волосы и фигура бегуна на длинные дистанции. Я стала разглядывать воротнчок его рубашки, но на нем был галстук: у меня было ощущение, что он мог бы носить на шее распятие, звезду Давида или даже связку чеснока для отпугивания вампиров.

– Ну ладно, мальчики и девочки, – начал он, – кто может сказать, зачем мы сегодня здесь собрались?

– Ваша честь, – начала я, – я подаю иск комиссару Департамента исправительных учреждений штата Нью-Гэмпшир от лица моего клиента Шэя Борна.

– Да, благодарю вас, миз Блум. Я уже, затаив дыхание, прочел ваш иск от корки до корки. Хочу лишь сказать, что предстоящая казнь мистера Борна – это сущая неразбериха. Зачем Союзу защиты гражданских свобод превращать ее в еще больший цирк?

Гордон Гринлиф откашлялся. Он всегда напоминал мне клоуна Бозо, с его клочковатыми рыжими волосами и аллергией, от которой его нос часто краснел.

– Это заключенный-смертник, пытающийся отсрочить неизбежное, Ваша честь.

– Он не пытается ничего отсрочить, – возразила я. – Он лишь пытается искупить свои грехи, поверив в то, что должен умереть таким образом, чтобы добиться спасения. Он первый скажет вам, чтобы его казнили завтра же, но если только через повешение.

– Сейчас две тысячи восьмой год, миз Блум. Мы казним преступников путем смертельной инъекции. Мы не прибегнем к более устаревшей форме казни, – заявил судья Хейг.

– Но, Ваша честь, – кивнула я, – при всем уважении, если Департамент исправительных учреждений признáет смертельную инъекцию неприемлемой, приговор может быть приведен в исполнение через повешение.

– У Департамента исправительных учреждений нет проблем с летальной инъекцией, – вставил Гринлиф.

– Проблема есть, когда нарушаются права мистера Борна, оговоренные в Первой поправке. Он имеет право отправлять свои религиозные обряды даже в стенах тюрьмы – вплоть до и включая момент казни.

– О чем вы говорите?! – взорвался Гринлиф. – Ни одна религия не настаивает на пожертвовании органа. Только потому, что какой-то индивидуум забивает себе голову бредовыми идеями о жизни – или смерти, – это не расценивается как религиозный обряд.

– Вот это да, Гордон, – сказала я. – Кто умер и назначил тебя Богом?

– Советники, уймитесь, – вмешался судья Хейг; глубоко задумавшись, он сжал губы. – Действительно, некоторые вопросы нуждаются в конкретизации, – начал он, – и первый из них, мистер Гринлиф: согласится ли штат повесить мистера Борна, вместо того чтобы сделать ему смертельную инъекцию?

– Решительно нет, Ваша честь! Уже идет подготовка к тому способу казни, которая указана в приговоре.

Судья Хейг кивнул:

– Тогда отложим это до суда. Учитывая весьма сжатые сроки, слушание будет ускоренным. Сделаем вид, что не существует такой вещи, как представление документов федеральному суду, сделаем вид, что не существует такой вещи, как ходатайство о проведении упрощенного судопроизводства, – у нас нет на это времени. Вместо этого через неделю я должен иметь списки свидетелей, и я хочу, чтобы через две недели вы были готовы идти в суд.

Мы с Гордоном вышли из кабинета судьи.

– Ты хоть представляешь, сколько потратили налогоплательщики Нью-Гэмпшира на эту камеру смертников?

– Разбирайся в этом с губернатором, Гордон, – сказала я. – Если богатые города Нью-Гэмпшира должны платить за государственное образование, то, может быть, бедные раскошелятся в пользу будущих заключенных-смертников.

Он сложил на груди руки:

– В чем здесь состоит игра Союза защиты гражданских свобод? Мэгги, ты не можешь добиться того, чтобы смертную казнь признали неконституционной, поэтому хочешь воспользоваться религией как запасным вариантом?

– Да, хочу, – улыбнулась я ему, – если это поможет признать смертную казнь неконституционной. Увидимся через две недели, Гордон, – сказала я и, оставив его в недоумении, пошла прочь.

Я три раза набирала номер. И все три раза вешала трубку, как только устанавливалось соединение.

Я не могла этого сделать.

Но надо было. Оставалось две недели на сбор фактов, и, если я готовилась помочь Шэю стать донором сердца, мне нужно было понять, как это осуществить, – и суметь объяснить все в суде.

Когда подключился больничный коммутатор, я спросила, нельзя ли поговорить с доктором Галлахером. Я оставила секретарю свое имя и номер в полной уверенности, что он не быстро ответит на мой звонок, а я тем временем наберусь храбрости, чтобы поговорить с ним. Но телефон зазвонил почти сразу, и потому я очень смутилась, услышав его голос:

– Миз Блум, чем могу вам помочь?

– Совсем не обязательно было так быстро перезванивать! – выпалила я.

– Ах, простите. Мне и в самом деле не стоит быть слишком пунктуальным с моими пациентами.

– Я не ваша пациентка.

– Верно, вы только прикидывались ею. – Помолчав, он спросил: – Кажется, вы мне позвонили?

– Да-да, конечно. Я подумала, не захотите ли вы встретиться со мной – по делу, разумеется…

– Разумеется.

– …поговорить о повешении и донорстве органов.

– Если бы только мне платили по десять центов каждый раз, как попросят об этом, – сказал доктор Галлахер, – я бы с удовольствием с вами встретился. По делу, конечно.

– Конечно, – переведя дух, согласилась я. – Загвоздка в том, что мне надо встретиться с вами довольно скоро. Суд моего клиента начинается через две недели.

– Ну тогда, миз Блум, я заеду за вами в семь.

– Ой, не стоит этого делать. Мы можем увидеться в больнице.

– Да, но я предпочитаю не есть десерт «Джелло» в больничном кафетерии в свои выходные.

– У вас сегодня выходной? – («Он перезвонил мне в выходной?!») – Ну, можем сделать это в другой раз…

– Разве не вы сказали, что у вас срочное дело?

– Ну… – запнулась я, – да.

– Тогда в семь часов.

– Отлично, – четко, как в зале суда, произнесла я. – Жду с нетерпением.

– Миз Блум…

– Да?

Я затаила дыхание, думая, что сейчас он озвучит условия встречи. Не ожидай больше того, что лежит на поверхности: два профессионала говорят о деле. Не забывай, что могла бы попросить любое число врачей, пусть даже таких, у кого глаза не как небо в безлунную ночь и нет умопомрачительного акцента. Не обольщайся, будто это настоящее свидание.

– Я не знаю, где вы живете.

Тот, кто сказал, что черный цвет стройнит, очевидно, имел в шкафу другую одежду, а не ту, что висит у меня. Сначала я примерила мои любимые черные штаны, которые перестали быть любимыми, потому что застегивались, только когда я не дышала, и сидеть в них за столом было невозможно. Когда я надевала черную водолазку, у меня будто появлялся двойной подбородок, а под черным вязаным болеро, которое в каталоге выглядело так мило, легко угадывался валик жира. Красный, подумала я. Буду дерзкой и заявлю о себе. Я примерила шелковую малиновую блузку, но единственное, о чем удалось заявить, – это дерзкое нижнее белье. Я перебирала шали, кардиганы, блейзеры, юбки-трапеции и плиссированные юбки, платья для коктейлей, бросая одну вещь за другой на пол, а Оливер отскакивал в сторону, стараясь не оказаться под грудой тряпок. Я примерила каждую пару своих брюк и решила, что моя задница имеет все шансы быть объявленной одним из спутников Сатурна. Потом я подошла к зеркалу в ванной.

– Дело в том, – сказала я себе, – что необязательно выглядеть как Дженнифер Энистон, чтобы обсуждать лучший способ казни.

Хотя, подумала я, это могло бы помочь.

Наконец я остановилась на моих любимых джинсах и ниспадающей мягкими складками бледно-зеленой тунике, которую раскопала за пять долларов в одном азиатском бутике и в которой мне всегда было комфортно, даже если я не выглядела идеально. Я скрутила волосы и закрепила их на макушке заколкой – как мне казалось, в греческом стиле.

Ровно в семь прозвенел дверной звонок. Последний раз взглянув на себя в зеркало – прикид в меру легкомысленный, – я открыла дверь и увидела доктора Галлахера в костюме и галстуке.

– Я могу переодеться, – быстро сказала я. – Я не знала, что мы идем в какое-то хорошее место. Не то чтобы я не ожидала, что вы поведете меня в хорошее место… Или что вы меня поведете… То есть я сама себя поведу… А вы поведете себя… Просто мы поедем в одной машине…

– Вы очаровательно выглядите, – произнес он. – А я так одеваюсь всегда.

– В выходной?

– Ну, я британец, – пояснил он, но поддел пальцем воротничок и стащил с шеи галстук, потом повесил его на внутреннюю ручку входной двери.

– Когда я училась в колледже и кто-нибудь так делал, это означало… – Я замолчала, вспомнив, что именно это означало: не входи, потому что твоему соседу по комнате здорово повезло. – Это означало… гм… что ты занят подготовкой к тесту.

– Правда? – удивился доктор Галлахер. – Как странно. В Оксфорде это означало, что твой сосед по комнате сейчас занимается сексом.

– Наверное, нам пора, – поспешила сказать я, надеясь, что он не заметил, как я мучительно покраснела, или что живу одна с кроликом, или что у меня такие толстые ляжки, что я могу и не поместиться на сиденье маленькой спортивной машины, которую он поставил на моей подъездной дорожке.

Он открыл мне дверь машины и включил зажигание, только когда я пристегнула ремень. Набрав скорость, он откашлялся.

– Хочу сразу покончить с этим, прежде чем мы пойдем дальше, – сказал он. – Я Кристиан.

Я уставилась на него. Неужели он что-то вроде фундаменталиста, который в нерабочее время общается только с людьми одинаковой с ним веры? Или он думает, что я лелею тайную мысль сбежать с ним, и решил разъяснить мне, что к чему? Ладно. Может быть, последнее не так уж далеко от истины.

Ну, все равно. Я ела, спала, дышала религией, занимаясь делом Шэя. Теперь я стала даже более восприимчивой к религиозной толерантности, чем была прежде. И если уж для Галлахера религия так жизненно важна, что он сразу заговорил об этом, то я отвечу той же монетой.

– Я атеистка, но хочу, чтобы вы знали: мой отец раввин, и если у вас с этим проблемы, то я наверняка найду другого врача, согласного поговорить со мной. И я была бы вам очень благодарна, если бы вы не стали с ходу вышучивать еврейских врачей. – Выпалив все это, я перевела дух.

– Ну что ж… – взглянув на меня, сказал он. – Пожалуй, вам лучше называть меня Крисом?

Я не сомневалась, что даже Эмили Пост не справится с этой темой, но мне показалось более разумным начать разговор о способах умерщвления человека после основного блюда.

Внутри ресторан представлял собой старый колониальный дом в Орфорде, с половицами, прогибающимися под ногами, и шумной кухней с одной стороны. Хозяйка приветствовала нас медоточивым, чуть охрипшим голосом, назвав доктора по имени.

Кристиан.

В зале, где мы расположились, было всего шесть столов, покрытых скатертями, плохо сочетающимися с приборами и бокалами. В бутылках из-под вина горели свечи. На стенах висели зеркала всевозможных форм и размеров – мое собственное представление о девятом круге ада, – но я едва их замечала. Я пила воду и вино, делая вид, что не хочу испортить аппетит свежеиспеченным хлебом с маслом – или разговорами о казни Шэя.

Кристиан улыбнулся:

– Я часто представлял себе день, когда придется узнать, что такое – потерять сердце, но должен признаться, я не предполагал, что это может быть таким буквальным.

Официант принес наш заказ. В меню значились восхитительные блюда: буйабес по-вьетнамски; тортеллини с улитками, клецки c чоризо. Даже от описания закусок у меня потекли слюнки: свежеприготовленная итальянская паста с петрушкой и артишоками, жареные баклажаны, сырная тарелка и жареный сладкий перец в сметанном соусе из вяленых томатов. Кусочки куриного филе с тонкими ломтиками прошутто, фаршированными свежим шпинатом, сыр азиаго и сладкий лук, подаваемый с фетуччини и томатами «марсала». Тонкие ломти жареной утиной грудки, подаваемые с соусом из вяленых вишен и оладьями из канадского риса.

Питая несбыточную надежду на то, что смогу ввести Кристиана в заблуждение по поводу объема моей талии, я судорожно сглотнула и заказала закуску. Я горячо надеялась, что Кристиан закажет тушеную баранью ногу или бифштекс с жареным картофелем, но когда я объяснила, что не так уж голодна, – чудовищная ложь! – он сказал, что закуска его тоже устроит.

– Насколько я понимаю, – начал Кристиан, – заключенный будет повешен таким образом, что его позвоночник сломается на уровне позвонков C2/C3, что приведет к остановке самопроизвольного дыхания.

Я изо всех сил пыталась уловить суть.

– Вы имеете в виду, у него сломается шея и он перестанет дышать?

– Правильно.

– Значит, наступит смерть мозга?

Сидящая за соседним столом пара взглянула на меня, и я догадалась, что разговариваю слишком громко, а некоторым не нравится смешивать смерть с ужином.

– Ну, не совсем. Нужно некоторое время, чтобы гипоксические изменения в мозгу привели к утрате рефлексов… и таким образом мы проверяем стволовую функцию мозга. Проблема в том, что нельзя надолго оставлять вашего человека висящим, а иначе у него остановится сердце и его нельзя будет использовать в качестве донора.

– Тогда что же должно произойти?

– Штат должен согласиться с тем, что факта остановки дыхания достаточно, для того чтобы вынуть тело из петли в предположении вероятной смерти, затем необходимо интубировать его для защиты сердца, после чего проверить наступление смерти мозга.

– Значит, интубирование – это не то же самое, что реанимирование?

– Да. Это эквивалентно тому, когда человеку со смертью мозга делают искусственное дыхание. Оно сохраняет его органы, но мозг функционировать не будет, раз позвоночный столб поврежден и наступает гипоксия – не важно, сколько кислорода закачивается в его систему.

Я кивнула.

– И как вы определяете смерть мозга?

– Есть несколько способов. Сначала можно сделать физический осмотр – убедиться в отсутствии роговичного рефлекса, самопроизвольного дыхания, рвотного рефлекса – и затем повторить все это двенадцать часов спустя. Но поскольку в вашем случае вы ограничены во времени, я рекомендовал бы транскраниальный доплеровский тест, в котором для измерения тока крови в сонных артериях у основания черепа используется ультразвук. Если на протяжении десяти минут ток крови не появится, можно легально констатировать смерть мозга.

Я представила себе, как Шэя Борна, которому с трудом удавалось произнести внятную фразу, который до крови кусал ногти, ведут на виселицу. Я представила, как ему на шею набрасывают петлю, почувствовав, что на моей собственной шее волоски встали дыбом.

– Это жестоко, – тихо произнесла я, отложив вилку.

Кристиан немного помолчал.

– Я жил в Филадельфии, когда мне впервые пришлось сообщить матери о смерти ее восьмилетнего ребенка. Он стал жертвой бандитской стрельбы. Пошел в угловой магазин за пакетом молока и оказался не в том месте и не в то время. Я никогда не забуду выражения ее лица, когда я сказал, что нам не удалось спасти ее сына. Думаю, когда убивают ребенка, умирают два человека. Единственная разница в том, что его мать по-прежнему ощущает, как бьется ее сердце. – Он взглянул на меня. – Это будет жестоко в отношении мистера Борна. Но прежде всего это было жестоко в отношении Джун Нилон.

Я откинулась на стуле. Вот, значит, в чем загвоздка. Встречаешь очаровательного, просто обалденного мужчину с оксфордским образованием, и он оказывается настолько реакционным, что готов пойти на попятный.

– Так вы поддерживаете смертную казнь? – стараясь говорить ровным голосом, спросила я.

– Полагаю, легко в теории избрать путь высокой морали, – ответил Кристиан. – Может ли мне, как врачу, нравиться идея убивать кого-то? Нет. Но у меня пока нет детей. И я солгу, если скажу, что, когда они у меня появятся, эта проблема не будет вызывать вопросов.

У меня тоже пока нет детей, и с учетом моего прогресса в этой области может никогда и не быть. Единственный раз, когда я лицом к лицу увиделась с Джун Нилон на встрече в рамках реституционного правосудия, ее переполнял такой праведный гнев, что мне было трудно смотреть на нее. Я не знаю, каково это – девять месяцев носить ребенка под сердцем. Я не знаю, каково это – укачивать ребенка на руках, прислушиваясь к его тихому дыханию. Но я знаю, что такое – быть дочерью.

Мы с моей мамой не всегда ссорились. Я по-прежнему помню свое стремление стать такой же привлекательной, как она. Я примеряла ее туфли на высоком каблуке, напяливала на себя до подмышек ее тонкие атласные комбинации, как платья без бретелек, погружалась в чудесную тайну ее косметички. Мама была для меня примером для подражания.

В этом мире так трудно отыскать любовь, найти человека, который даст тебе почувствовать, что ты не напрасно появился на этой земле. И я думала, что ребенок – чистейшее воплощение этого. Ребенок воплощает ту любовь, которую не нужно искать, которой ничего не нужно доказывать, которую можно не бояться потерять.

Вот почему, когда это все-таки происходит, бывает так больно.

Мне вдруг захотелось позвонить маме. Захотелось позвонить Джун Нилон. Я была на своем первом свидании с тех времен, когда по планете бродили динозавры, на свидании, бывшем на самом деле деловым обедом, и я готова была разреветься.

– Мэгги? – наклонился ко мне Кристиан. – Вы в порядке?

А потом он накрыл мою руку своей.

«Прекращает всякое самопроизвольное дыхание», – сказал тогда он.

У стола появился официант:

– Надеюсь, вы оставили место для десерта.

У меня, кроме «места», ничего внутри и не было – в качестве закуски я съела котлетку из крабового мяса размером с ноготь моего большого пальца. Но я чувствовала тепло кожи Кристиана, и это было как тепло от верхушки пламени свечи – чуть подождать, и я вся растаю.

– О нет, – возразила я. – Я уже наелась.

– Хорошо, – сказал Кристиан, отодвинув свою руку. – Тогда принесите счет.

В его лице что-то изменилось, и в голосе появился холодок, которого не было за минуту до того.

– Что случилось? – спросила я.

Он покачал головой, как бы не желая отвечать, но я знала, что дело в смертной казни.

– Вы думаете, я не на той стороне, – предположила я.

– По-моему, здесь нет сторон, – сказал Кристиан, – но суть не в этом.

– Так что я сделала не так?

Бочком подошел официант со счетом, вложенным в кожаную папку, и Кристиан потянулся к ней.

– Моя последняя девушка была ведущей солисткой Бостонского балета.

– Ого, – пролепетала я, – должно быть, она была…

Красивой. Грациозной. Тонкой. Всем тем, чем не была я.

– Каждый раз, как мы приходили с ней в ресторан, я чувствовал себя каким-то… обжорой… потому что у меня был аппетит, а она почти ничего не ела. Я думал… ну, надеялся, что вы другая.

– Но я люблю шоколад! – выпалила я. – И яблочный фриттер, и тыквенный пирог, и мусс, и тирамису. Наверное, я съела бы все, что есть в меню, если бы не боялась, что стану похожа на хрюшку. Я старалась быть… – Мой голос замер.

– Что, по-вашему, я искал?

Я сфокусировала внимание на салфетке, лежащей у меня на коленях. Предоставьте мне испортить свидание, которое, по сути, не было таковым.

– А если все, что я искал, – спросил Кристиан, – это вы?

Я медленно подняла голову, а Кристиан в это время подозвал нашего официанта.

– Расскажите нам о десерте, – попросил он.

– У нас есть крем-брюле, домашний пирог с черникой, теплые булочки из слоеного теста с персиковой начинкой, мороженое нашего приготовления с карамельным сиропом и мой любимый десерт, – сказал официант. – Шоколадный французский тост с корочкой из пекана, к которому подается мятное мороженое и наш малиновый сироп.

– Что закажем? – спросил Кристиан.

Я с улыбкой повернулась к официанту:

– Может быть, для начала вернемся к основному блюду?

Такова моя простая религия.

Нет нужды в храмах;

Нет нужды в сложной философии.

Наш мозг, наше сердце – это наш храм;

Философия – это доброта.

Его святейшество далай-лама XIV