Майкл

Иэн Флетчер, бывший телеатеист и нынешний академик, жил в Нью-Ханаане, штат Нью-Гэмпшир, в фермерском доме, стоящем у грунтовой дороги. Почтовые ящики этих домов не были пронумерованы. Я проехал по улице взад-вперед четыре раза, пока не нашел нужную подъездную дорожку. На мой стук в дверь никто не ответил, хотя из открытых окон неслась мелодия Моцарта.

Я оставил Джун в больнице, все еще испытывая потрясение от встречи с Шэем. Ну разве не смешно: как раз когда я мысленно представил себя в компании Бога, Он категорически отверг меня. В моем мире все перемешалось. Я не понимал, что будет с моей жизнью, карьерой, моими надеждами, поэтому и набрал номер человека, прошедшего через все это раньше.

Я постучал снова, и на этот раз дверь распахнулась под нажимом моего кулака.

– Привет! Есть кто дома?

– Я здесь, – отозвалась женщина.

Войдя в прихожую, я заметил колониальную мебель, на стене – фотографию молодой девушки, пожимающей руку Биллу Клинтону, и другой снимок, на котором та же девушка улыбается рядом с далай-ламой. Я пошел на звук музыки в комнату рядом с кухней, где на столе стоял самый необычный кукольный домик из тех, что мне доводилось видеть. Рядом лежали брусочки дерева, стамески и клеевой пистолет. Дом был собран из кирпичиков размером с ноготь на моем большом пальце, на окнах миниатюрные ставенки, которые можно открывать, чтобы впустить свет. Крыльцо украшено коринфскими колоннами.

– Потрясающе! – пробормотал я, и из-за домика, до того момента скрывавшего ее, поднялась женщина.

– Ох, спасибо, – сказала она и с любопытством перевела взгляд на мой пасторский воротничок.

– Неприятные воспоминания о приходской школе?

– Нет… Просто здесь уже давно не появлялись священники. – Она встала, вытирая руки о белый фартук. – Мэрайя Флетчер.

– Майкл Райт.

– Отец Майкл Райт, – уточнила она, сделав акцент на первом слове.

– Попался, – улыбнулся я и указал на домик. – Это вы сделали?

– Да.

– Никогда не видел ничего подобного.

– Это хорошо, – заметила Мэрайя. – Именно на это рассчитывает клиент.

Я наклонился, внимательно рассматривая крошечный дверной молоток с головой льва.

– Вы настоящий художник.

– Не совсем. Мне больше удаются детали, чем картина в целом.

Она выключила плеер, на котором звучали рулады «Волшебной флейты».

– Иэн предупредил, что вы скоро придете. И… О черт! – Она метнула взгляд в угол комнаты, где валялись разбросанные кубики. – Вам не попались на пути два проказника?

– Нет…

– Это нехороший знак.

Обойдя меня, она устремилась на кухню и распахнула дверь кладовки. Близнецы – я подумал, им года четыре, – размазывали по белому линолеуму арахисовое масло и желе.

– О господи! – вздохнула Мэрайя, когда к ней, как подсолнухи, повернулись их мордашки.

– Ты разрешила нам рисовать пальцами, – сказал один мальчуган.

– Но не на полу и не едой! – возразила она и взглянула на меня. – Я бы проводила вас, но…

– Вам придется разбираться с этой скользкой ситуацией?

Она улыбнулась:

– Иэн сейчас в конюшне, вы можете пойти к нему. – Подняв мальчишек, Мэрайя указала им на раковину. – Отмойте руки, а потом идите помучайте папу.

Я оставил ее с чумазыми близнецами и пошел по тропинке к конюшне. На мою долю не выпадет счастье иметь детей – я это знал. Любовь священника к Богу настолько всепоглощающа, что изглаживает человеческое стремление к семейной жизни. Мои родители, братья, сестры и дети – все это Иисус. Однако если Евангелие от Фомы правдиво, то мы скорее похожи на Бога, чем не похожи на Него, и значит, рождение детей обязательно для всех. В конце концов, у Бога был Сын, которого Он лишился. Любой родитель, у которого ребенок поступил в колледж, или женился, или уехал из дому, больше меня поймет эту ипостась Бога.

Подойдя к конюшне, я услышал какие-то жуткие звуки – то ли кошачье мяуканье, то ли рев быка. Испугавшись за Флетчера, я распахнул дверь и увидел, что он наблюдает за игрой на скрипке девочки-подростка.

Играла она чудовищно.

Она опустила скрипку и уперла ее себе в бок:

– Не понимаю, почему я должна упражняться в конюшне.

Флетчер вынул из ушей наушники:

– Что это было?

Она закатила глаза:

– Ты хоть слышал, что я играла?

Немного помолчав, Флетчер спросил:

– Ты ведь знаешь, что я люблю тебя?.. – (Девочка кивнула.) – Ну, скажем так, – продолжил он, – если Господь был сегодня неподалеку, то убежал без оглядки, услышав этот последний отрывок.

– Прослушивание для оркестра будет завтра, – заявила она. – Что мне делать?

– Может быть, перейти на флейту? – предложил Флетчер, обнимая девочку; обернувшись, он заметил меня. – А вы, наверное, Майкл Райт? – Он пожал мне руку и представил девочку: – Это моя дочь Вера.

Скрипачка тоже пожала мне руку:

– Вы слышали, как я играла? Настолько плохо?

Я замялся, и Флетчер пришел мне на помощь:

– Детка, не заставляй каноника лгать, а то ему придется потратить полдня на исповедь. Думаю, – улыбнулся он Вере, – сейчас твоя очередь присматривать за нашими беспокойными близнецами.

– Нет, я очень хорошо помню, что твоя. Я все утро занималась ими, пока мама работала.

– Десять баксов, – предложил Иэн.

– Двадцать, – возразила Вера.

– Согласен.

Она положила скрипку в футляр, сказала мне:

– Приятно было познакомиться, – и, выскользнув из конюшни, направилась к дому.

– У вас красивая семья, – заметил я Флетчеру.

Он рассмеялся:

– Внешность бывает обманчивой. Провести день с Каином и Авелем – это новая форма контроля рождаемости.

– Эти имена…

– Нет, конечно, – с улыбкой откликнулся Флетчер. – Но я так их называю, когда Мэрайя не слышит. Давайте пройдем в мой кабинет.

Мы прошли мимо генератора и роторного снегоочистителя, двух пустых денников, и Флетчер открыл сосновую дверь. К моему удивлению, за ней была отделанная комната, обшитая панелями, с рядами книжных полок.

– Должен признаться, – сказал он, – меня не слишком часто беспокоит католическое духовенство. Не они основные читатели моей книги.

– Могу себе представить, – ответил я, усаживаясь в кожаное кресло с подголовником.

– Так что же делает приличный священник вроде вас в кабинете подстрекателя? Ждать ли мне появления вашей обличающей статьи в «Католическом адвокате»?

– Нет… Скорее, моя цель – установить некоторые факты.

Я подумал о том, что мне во многом придется признаться Иэну Флетчеру. Доверительные взаимоотношения между прихожанином и священником неприкосновенны, как и отношения между пациентом и врачом. Но обману ли я доверие Шэя, если передам Флетчеру его слова, которые уже прозвучали в Евангелии, написанном две тысячи лет назад?

Меняя тему разговора, я напомнил:

– Раньше вы были атеистом.

– Угу, – улыбнулся Флетчер, – можно сказать, я в этом преуспел.

– И что случилось?

– Я встретил человека, который заставил меня усомниться во всем, что я знал о Боге.

– Вот почему я оказался в кабинете подстрекателя вроде вас, – признался я.

– И это самое подходящее место, где можно узнать о Гностических Евангелиях, – подхватил Флетчер.

– Точно.

– Ну, во-первых, их не следует так называть. Это все равно что называть кого-то латиносом или жидом – ярлык «гностический» был придуман теми же людьми, которые отвергали их. В моем окружении мы называем их неканоническими Евангелиями. «Гностик» означает буквально «человек, знающий все», но люди, придумавшие этот термин, считали его приверженцев упрямыми всезнайками.

– Об этом нам рассказывали в семинарии.

Флетчер взглянул на меня:

– Позвольте задать вам вопрос, отец. По вашему мнению, в чем назначение религии?

– Ну, слава Богу, – рассмеялся я, – вы выбрали легкий.

– А я серьезно…

Я задумался.

– Полагаю, религия объединяет людей на основе совокупности верований и заставляет понять, почему каждый из них важен.

Флетчер кивнул, словно ожидал услышать именно этот ответ.

– По-моему, – сказал он, – религия призвана отвечать на действительно трудные вопросы, возникающие, когда что-то в этом мире рушится. Например, от лейкемии умирает ваш ребенок или вас увольняют после двадцати лет упорной работы. Когда с хорошими людьми происходит что-то плохое, а с плохими – что-то хорошее. Мне представляется интересным то, что религия почему-то перестала пытаться найти честные решения и почти все свела к ритуалу. Взамен поиска смыслов каждым человеком, ортодоксальная религия поспешила заявить: «Делайте икс, игрек и зет – и мир станет замечательным местом».

– Что ж, католицизм существует уже тысячи лет, – ответил я, – так что, вероятно, делает правильные вещи.

– Но надо признать, было совершено и много неправильного, – возразил Флетчер.

Любой человек, получивший ограниченное религиозное или всестороннее университетское образование, знает о Католической церкви и ее роли в политике и истории, не говоря уже о разных ересях, подавляемых на протяжении столетий. Даже шестиклассники изучают инквизицию.

– Это корпорация, – сказал я. – И конечно, бывают времена, когда штат укомплектован людьми, у которых амбиции преобладают над верой. Но это не значит, что вы выплескиваете ребенка вместе с водой. Не имеет значения, насколько неумелы Божьи слуги в Церкви, Его послание все равно доходит до нас.

Флетчер наклонил голову:

– Что вы знаете о зарождении христианства?

– Вы хотите, чтобы я начал с сошествия Святого Духа на Марию, или сразу перейти к звезде на Востоке?

– Это рождение Иисуса, – заметил Флетчер. – Две совершенно разные вещи. В историческом смысле после смерти Иисуса Его последователи не были встречены с распростертыми объятиями. К началу второго столетия нашей эры они буквально претерпевали смерть за свою веру. И хотя они принадлежали к группам, называвшим себя христианами, эти группы не объединялись вместе, поскольку сильно отличались друг от друга. Одну из них представляли так называемые гностики. Для них быть христианином означало сделать первый шаг, но для достижения истинного просветления следовало приобщиться к тайному знанию, или гносису. Начинали с веры, но потом развивали в себе способность к озарению – и для таких людей гностики предлагали второе крещение. Птолемей назвал его apolutrosis – то же слово обозначало законное освобождение раба.

– И как же люди приобщались к этому тайному знанию?

– В этом-то и загвоздка, – ответил Флетчер. – В отличие от Церкви, этому нельзя научиться. Тебе не говорят, во что нужно верить, – ты самостоятельно постигаешь это. Нужно заглянуть вглубь себя, понять человеческую природу и судьбу, и в этот момент ты постигаешь тайну: в тебе заключено нечто Божественное, если ты стремишься искать его. И путь для каждого будет разный.

– Это больше напоминает буддизм, чем христианство.

– Они называют себя христианами, – поправил меня Флетчер. – Но с этим не соглашался Ириней, в то время епископ Лиона. Он видел огромную разницу между ортодоксальным христианством и гностицизмом. В гностических текстах основное внимание уделялось не греху и покаянию, а иллюзии и просветлению. В отличие от Ортодоксальной церкви, нельзя было просто вступить в сообщество – необходимо было продемонстрировать духовную зрелость. И – вероятно, это стало для епископа камнем преткновения – гностики не признавали буквального воскрешения Иисуса. Для них Иисус никогда не был по-настоящему человечным – Он всего лишь являлся в человеческом обличье. Но для гностиков это было формальностью, поскольку, в отличие от ортодоксальных христиан, они не видели разницы между человеческим и Божественным. Для них Иисус не был единственным в своем роде спасителем – Он был наставником, помогающим найти свой индивидуальный духовный потенциал. И когда человек достигал этого, Христос не искупал его вину – а сам человек становился Христом. Или, другими словами, человек становился равным Иисусу. Равным Богу.

Легко понять, почему в семинарии это преподносилось как ересь: основа христианства состоит в том, что существует лишь один Бог и Он настолько отличается от человека, что приблизиться к Нему можно только через Иисуса.

– Самые большие ереси устрашают Церковь до смерти.

– В особенности в то время, когда Церковь испытывает кризис идентичности, – сказал Флетчер. – Я уверен, вы помните, как Ириней решил объединить Ортодоксальную христианскую церковь, выяснив, кто истинно верующий, а кто притворяется. Кто произносил слово Божье, а кто говорил… ну, просто слова. – В блокноте, лежащем перед ним, Флетчер написал: «БОГ = СЛОВО = ИИСУС», потом повернул блокнот, чтобы я мог увидеть. – Эту формулу придумал Ириней. Он говорил, что мы не можем быть Божественными, поскольку жизнь и смерть Иисуса сильно отличались от жизни любого человека и с этого началось ортодоксальное христианство. То, что не отвечало этому уравнению, становилось ересью: если человек должным образом не выполнял религиозные обряды, его исключали. Если хотите, это было чем-то вроде первого реалити-шоу: кто обладает самой чистой формой христианства? Ириней порицал людей, творчески относившихся к вере, таких как Марк и его последователи. Они произносили пророчества, и им являлись видения женского божества, облаченные в одежду из букв греческого алфавита. Он порицал также группы, обращавшиеся только к одному Евангелию, – вроде эбионитов, признававших лишь Евангелие от Матфея, или маркионитов, изучавших только Евангелие от Луки. В той же мере порицались группы вроде гностиков, обращавшиеся к большому числу текстов. Ириней постановил, что четыре Евангелия – от Матфея, Марка, Луки и Иоанна – должны стать краеугольным камнем веры…

– …потому что во всех них есть описание Страстей Христовых… необходимое Церкви для того, чтобы евхаристия что-то значила.

– Совершенно верно, – согласился Флетчер. – Затем Ириней обратился ко всем людям, пытавшимся выбрать для себя правильную группу. Вот его примерные слова: «Мы знаем, как сложно определить, что истинно, а что – нет. Поэтому мы хотим упростить это для вас и сказать, во что нужно верить». Люди, поступившие так, были истинными христианами. Другие же – нет. Много лет спустя эти наставления Иринея верующим стали основой Никейского символа веры.

Любой священник знает, что в семинарии нам дают знания под католическим соусом – и все же за этим стоит бесспорная правда. Я всегда считал, что Католическая церковь доказала свою жизнеспособность благодаря истинным, убедительным идеям, которые выдержали испытание временем. Но Флетчер говорил о том, что самые убедительные идеи были подавлены потому, что угрожали существованию Ортодоксальной церкви, а причина того, что их сокрушили, в определенный момент состояла в их большей популярности по сравнению с ортодоксальным христианством. Или, другими словами, Церковь выжила и процветает не потому, что ее идеи наиболее обоснованные, а потому, что умеет хорошо запугивать и принуждать.

– Значит, книги Нового Завета были просто редакционной политикой, которую кто-то однажды избрал, – сказал я.

Флетчер кивнул и спросил:

– Но на чем была основана эта политика? Евангелия не являются словом Божьим. Они даже не являются апостольскими изложениями слова Божьего. Это просто истории, лучше всего представляющие символ веры, которому по мысли Ортодоксальной церкви должны следовать люди.

– Но если бы Ириней этого не сделал, – возразил я, – то, возможно, христианства не было бы. Ириней объединил большую массу отдельных последователей с их верованиями. Когда вы живете в Риме в сто пятидесятом году нашей эры и вас арестовывают за то, что вы молитесь Христу как Спасителю, вам хочется, чтобы люди рядом с вами не отворачивались в последнюю минуту, говоря, что верят во что-то другое. По сути дела, и в наше время по-прежнему важно понять, кто верующий, а кто – просто полоумный. Откройте любую газету, и увидите, как гнев, предрассудки или эгоизм регулярно выдаются за слово Божье, да еще и с пристегнутой к ним бомбой.

– Ортодоксальность устраняет риски, – согласился Флетчер. – Мы говорим вам, что истинно, а что – нет, и вам не надо беспокоиться о том, что вы поймете что-то неправильно. В противном случае вы начнете делить людей на группы. Некоторые получают привилегии, другие – нет. Какие-то Евангелия востребованы, другие лежат под землей тысячи лет. – Он взглянул на меня. – Где-то по ходу дела организованная религия перестала заниматься верой, а стала заниматься тем, как сохранить власть для поддержания этой веры. – Флетчер вырвал листок блокнота с уравнением Иринея, скомкал его и бросил в корзину для бумаг. – Вы сказали, что назначение религии – объединить людей, – заметил он. – Но так ли это? Или же она – намеренно и сознательно – разъединяет их?

Я глубоко вздохнул и рассказал ему все, что знал про Шэя Борна.