Мэгги

На этой неделе, когда я приехала в «Хуцпу» к матери, она была так занята, что не смогла со мной пообщаться.

– Мэгги, – обратилась она ко мне, когда я появилась на пороге ее кабинета, – что ты здесь делаешь?

Это был тот же день, то же время, когда мы обычно встречались за обедом – тем самым обедом, на который я никогда не жаждала являться. Но сегодня я с нетерпением ждала момента, когда смогу расслабиться, пока мне будут делать маникюр. С тех пор как в мой офис влетел отец Майкл с разговорами о встрече между Шэем и Джун Нилон, я постоянно сомневалась в себе и своих намерениях. Пытаясь помочь Шэю стать донором сердца, я действую в его интересах или в собственных? Наверняка, если последним актом Шэя на земле станет самоотверженное пожертвование органа, это послужит во благо СМИ, освещающих кампанию против смертной казни… Но не будет ли аморальным пытаться законным образом ускорить казнь человека, даже если он об этом просит? После трех бессонных ночей я мечтала лишь закрыть глаза, погрузить руки в теплую воду, думая о чем-то другом, помимо Шэя Борна.

На моей матери была крошечная юбочка кремового цвета, словно снятая с Барби из модного кукольного магазина, волосы подобраны под шиньон.

– У меня встреча с инвестором, – сказала она. – Помнишь?

Я припомнила только ее невнятные слова о том, что они собираются пристраивать к «Хуцпе» еще одно крыло. И что есть одна очень богатая леди из Вудбери, штат Нью-Йорк, пожелавшая обсудить финансирование.

– Ты не говорила мне, что это будет сегодня, – парировала я, опустившись в кресло напротив ее стола.

– Ты сомнешь подушки, – забеспокоилась мама. – И я говорила тебе. Я позвонила тебе на работу, а ты печатала на компьютере, как делаешь всегда, когда я звоню. Наверное, думаешь, я не услышу. И я сказала тебе, что придется отложить обед до четверга, и ты сказала «да», и что ты очень занята, и что позвонишь мне на работу.

Я вспыхнула:

– Но я не печатаю, когда разговариваю с тобой по телефону!

Ладно, печатаю. Но это же моя мать. Она звонит по самым пустяковым поводам. Нормально, если она устроит ужин в честь Хануки в субботу, шестнадцатого декабря, и не важно, что сейчас март? Помню ли я имя библиотекарши из начальной школы, потому что маме кажется, она увидела ее в гастрономе? Другими словами, моя мать звонит по каким-то совершенно банальным поводам, не идущим ни в какое сравнение с составлением резюме по делу о спасении жизни приговоренного к смерти человека.

– Мэгги, я понимаю, что мои дела, возможно, не так важны, как твои, но мне обидно, что ты даже не слушаешь, когда я с тобой говорю. – Ее глаза наполнились слезами. – Не могу поверить, что ты пришла сюда, чтобы расстроить меня перед встречей с Алисией Голдман-Херш, – сказала она.

– Я пришла сюда не для того, чтобы расстроить тебя! Я пришла потому, что всегда прихожу сюда во второй вторник каждого месяца! Нельзя напускаться на меня из-за глупого телефонного разговора, который был у нас, наверное, полгода назад!

– Глупый телефонный разговор, – тихо произнесла моя мать. – Что ж, Мэгги, полезно узнать, каково твое мнение о наших отношениях.

Я подняла руки:

– Сдаюсь! Надеюсь, твоя встреча пройдет удачно.

Я выбежала из офиса, промчавшись мимо белого письменного стола с белым компьютером и администраторшей – почти альбиносом – не останавливаясь, до машины на парковке. Там я пыталась объяснить себе, что плачу не потому, что, сама того не желая, подвожу людей.

Я застала отца в его офисе, арендованном помещении в торговом центре, поскольку он был раввином без синагоги, где он писал проповедь для Шаббата. Едва я вошла, как он улыбнулся, потом поднял палец, прося минуту, чтобы закончить блестящую мысль, которую излагал. Я стала бродить вокруг, поглаживая корешки книг на иврите и греческом. Ветхий Завет, Новый Завет, книги по оккультизму, теологии и философии. Я взяла в руки старое пресс-папье, которое смастерила ему в детском саду. Нарисованная скала больше походила на краба, хотя теперь она казалась мне очень похожей на амебу. Потом сняла с полки свою детскую фотографию в акриловой рамке.

Уже тогда у меня были толстые щеки.

Отец закрыл ноутбук:

– Чему обязан этим сюрпризом?

Я поставила снимок обратно на полку из красного дерева.

– Ты когда-нибудь сомневался, что человек на фото и тот, которого видишь в зеркале, – одна и та же персона?

– Вечный вопрос, не так ли? – рассмеялся он. – Рождаемся ли мы с предопределенным характером или сами формируем себя? – Он встал и, обойдя вокруг стола, поцеловал меня в щеку. – Ты пришла поговорить со своим стариком на философские темы?

– Нет, я пришла, потому что… не знаю, зачем я пришла.

И это было правдой: моя машина вроде как сама поехала в сторону его офиса, и, даже поняв, куда еду, я не стала менять маршрут. Люди приходили к отцу за советом, когда их что-то беспокоило. Почему бы не прийти и мне? Я опустилась на старый кожаный диван, который помнила с самого детства.

– Как думаешь, Бог прощает убийц?

Отец сел рядом со мной:

– Разве твой клиент не католик?

– Я говорила о себе.

– Черт возьми, Мэг! Надеюсь, ты избавилась от оружия?

– Папа, – вздохнула я, – я не знаю, что делать. Шэй Борн не желает стать олицетворением борьбы против высшей меры наказания, он хочет умереть. Да, я могу все время повторять себе, что можно два раза съесть один и тот же пирог: Шэй добивается того, чтобы умереть на своих условиях, а я добиваюсь того, чтобы детально изучить смертную казнь и чтобы Верховный суд отменил ее. Но все это не исключает ужасного факта: к концу дня Шэй будет мертв, и я буду ответственна в той же мере, что и штат, подписавший ордер. Может быть, мне следует убедить Шэя, что его приговор можно отменить, что надо бороться за свою жизнь, а не за смерть.

– Думаю, он этого не захочет, – сказал отец. – Ты не убиваешь его, Мэгги. Ты выполняешь его последнюю волю – искупить вину за причиненное зло.

– Покаяние посредством пожертвования органа?

– Скорее, что-то вроде тшувы.

Я уставилась на него.

– Ладно, – усмехнулся он. – Я забыл об амнезии после воскресной школы на иврите. Для евреев покаяние – это стиль поведения, когда человек понимает, что совершил что-то плохое и решает измениться в будущем. Но «тшува» означает «возвращение». Внутри каждого из нас есть искра Божья, которая проявляется в непритворной набожности или, с другой стороны, приводит к чему-то маргинальному. Грех, зло, убийство – все это имеет способность маскировать нашу истинную сущность. Тшува подразумевает возвращение к Божественной сути, до того скрытой. Когда мы раскаиваемся, то обычно испытываем печаль – из-за сожалений о том, что привело нас ко злу. Но, говоря о возвращении, о восстановлении связи с Богом, мы испытываем радость. Мы радуемся больше прежнего, потому что наши грехи отдаляли нас от Бога… а на расстоянии любовь всегда сильнее. – Отец подошел к детскому фото, которое я поставила на полку. – Я знаю, что Шэй не еврей, но, возможно, в этом корень его желания умереть и отдать свое сердце. Тшува – это о достижении чего-то Божественного, чего-то за пределами телесных границ. – Он взглянул на меня. – Кстати, это ответ на твой вопрос о фотографии. Ты сейчас внешне не такая, какой была, когда сделали этот снимок, но сущность твоя не изменилась. Эта часть тебя такая же, как в твои полгода, и она одна и та же для меня, для твоей мамы, для Шэя Борна и для всех людей на свете. Эта частичка нас имеет связь с Богом, и на этом уровне мы все идентичны.

Я покачала головой:

– Спасибо, но от этого мне не легче. Я хочу спасти его, папа, а он… он совсем этого не хочет.

– Компенсация – один из шагов, который человек делает для возвращения на праведный путь, – сказал отец. – Очевидно, Шэй понял это чересчур буквально: он отнял жизнь у ребенка, поэтому обязан матери вернуть жизнь другого ребенка.

– Но это неверное уравнение, – заметила я. – Ему следовало бы вернуть Элизабет Нилон.

Отец кивнул:

– Это то, о чем раввины толкуют много лет со времен Холокоста: если жертва мертва, хватит ли у родных сил простить убийцу? Жертвы – это те люди, перед которыми он должен искупить вину. А те жертвы обратились в пепел.

Я выпрямилась, потирая виски:

– Это так сложно.

– Тогда спроси себя, как правильно поступить.

– Я не могу ответить даже на прежние вопросы.

– Что ж, – сказал отец, – возможно, стоит спросить Шэя.

Я заморгала. Так просто. Я не видела своего клиента с момента нашей первой встречи в тюрьме, поскольку все переговоры по поводу акта реституционного правосудия велись по телефону. Может, мне действительно нужно было выяснить, почему Шэй Борн был так уверен в своем решении, чтобы потом объяснить это себе.

Наклонившись, я обняла отца:

– Спасибо, папа.

– Я ничего не сделал.

– Все же ты более интересный собеседник, чем Оливер.

– Не говори этого кролику, – пошутил отец, – а то он будет царапаться еще сильнее.

Я встала и пошла к двери.

– Позвоню тебе позже. Ой, и кстати, – добавила я, – мама опять ужасно на меня злится.

Я сидела под яркими флуоресцентными лампами в переговорной, куда для встречи со мной привели Шэя Борна. Он попятился к окошечку, чтобы с него сняли наручники, и сел за стол напротив меня. Я заметила, что у него маленькие руки – пожалуй, меньше моих.

– Как продвигаются дела? – спросил он.

– Хорошо. А как ваши?

– Нет, я имел в виду мой иск. Мое сердце.

– Ну, мы дождемся вашего завтрашнего разговора с Джун Нилон. – Я помедлила. – Шэй, как ваш адвокат, я хочу задать вам вопрос… – Я подождала, пока он встретится со мной взглядом. – Вы действительно считаете, что единственный способ искупить вину за содеянное – это умереть?

– Просто я хочу отдать ей свое сердце…

– Понимаю. Но ради этого вы, по существу, согласились на собственную казнь.

Он слабо улыбнулся:

– И здесь, похоже, мой голос не засчитали.

– Вам же ясно, что я хочу сказать, – возразила я. – Ваше дело, Шэй, как луч маяка, осветит проблему высшей меры наказания, но вы станете жертвенным агнцем.

Он вздернул подбородок:

– Кто я, по-вашему? – (Я замялась, не совсем понимая, о чем он спрашивает.) – Вы верите в то, во что верят все они? – спросил он. – Или во что верит Люций? Вы считаете, я могу творить чудеса?

– Я не верю в то, чего не видела, – твердо произнесла я.

– Большинство людей просто хотят верить в то, что им говорит кто-то другой, – заявил Шэй.

Он был прав. Именно поэтому я была так подавлена в офисе отца. Будучи убежденной атеисткой, я иногда с ужасом думаю о том, что может и не быть Бога, пекущегося о нашем благе. Вот почему столь просвещенная страна, как США, по-прежнему имеет закон о смертной казни. Страшно подумать, какое правосудие – или его отсутствие – возобладало бы, не будь этого закона. Факты успокаивают, и мы перестали спрашивать, откуда они берутся.

Пыталась ли я понять, кем был для меня Шэй Борн? Я не купилась на то, что он якобы Сын Божий. Но раз уж это привлекало к нему внимание прессы, я подумала, как хорошо ему удается вызывать у людей подобные мысли.

– Если на этой встрече вам удастся убедить Джун простить вас, Шэй, то, возможно, не придется жертвовать своим сердцем. Может быть, после общения с ней у вас улучшится настрой, и тогда мы сможем попросить ее поговорить с губернатором о смягчении вашего приговора до пожизненного заключения…

– Если вы это сделаете, – прервал меня Шэй, – я убью себя.

У меня отвисла челюсть.

– Почему?

– Потому что, – сказал он, – мне надо выбраться отсюда.

Сначала я подумала, что он говорит о тюрьме, но потом увидела, как он стискивает руки, словно желая освободиться из тюрьмы собственного тела. И разумеется, я сразу подумала об отце и тшуве. Неужели я правда помогу ему, позволив умереть на его условиях?

– Давайте сделаем это шаг за шагом, – уступила я. – Если у вас получится объяснить Джун Нилон, зачем вам это надо, я постараюсь, чтобы суд тоже это понял.

Но он вдруг словно отключился, погрузившись в свои мысли.

– Завтра увидимся, Шэй, – произнесла я, подойдя к нему, и собралась дотронуться до его плеча, чтобы предупредить о своем уходе.

Но едва я протянула руку, как оказалась распростертой на полу. Надо мной стоял Шэй, не менее меня шокированный ударом, который он нанес.

В комнату ворвался надзиратель, повалил Шэя на пол и, прижав коленом к полу, надел ему наручники.

– Вы в порядке? – крикнул он мне.

– Да, в порядке… просто поскользнулась, – солгала я, чувствуя, как на левой скуле вспухает рубец, наверняка замеченный офицером; борясь со страхом, я проглотила ком в горле и сказала: – Можете дать нам еще пару минут?

Я не стала просить офицера снять с Шэя наручники: не такая уж я храбрая. С трудом поднявшись на ноги, я дождалась, пока мы снова не остались одни.

– Простите, – выдавил он из себя. – Простите, я не хотел… иногда, когда вы…

– Шэй, сядьте! – велела я.

– Я не собирался этого делать. Я не видел, как вы подошли. Я думал, вы… вы хотели… – Он задыхался. – Простите.

Это был мой промах. Человек, одиннадцать лет пробывший в заключении, чей единственный контакт с другим человеком состоял в надевании и снятии наручников, совершенно не подготовлен к простому проявлению симпатии. Он инстинктивно увидит в этом угрозу своему личному пространству, вот почему я оказалась распростертой на полу.

– Больше это не повторится, – заверила я его.

Он истово затряс головой:

– Да!

– Увидимся завтра, Шэй.

– Вы очень злитесь на меня?

– Нет.

– Злитесь, я вижу.

– Не злюсь, – сказала я.

– Значит, вы сделаете кое-что для меня?

Меня предупреждали об этом другие адвокаты, работавшие с заключенными: те без конца что-то вымогают. Выпрашивают почтовые марки, деньги, еду. Ваши звонки их родным. Они законченные мошенники. Какую бы симпатию вы к ним ни испытывали, следует напоминать себе, что они будут выпрашивать все подряд, потому что у них нет ничего.

– В следующий раз расскажите мне, каково это – ходить босиком по траве, – попросил он. – Раньше я знал, но теперь не могу вспомнить… Просто я… хочу снова узнать, что это такое.

Я засунула блокнот под мышку.

– Увидимся завтра, Шэй, – повторила я и кивнула офицеру, который должен был выпустить меня.