20

Лондон постигнет участь Атлантиды. Если дождь так и будет идти, а река – разливаться. В некоторых районах города лошади, что тащат омнибусы, копытами утопают в воде. Кондукторы в галошах длинными палками постоянно делают замеры подъема уровня воды (у вокзала Виктория – на два фута, в Уолтемстоу – на три дюйма). На рынке в Ковент-Гардене белокочанная капуста – это уже вчерашний день; идет бойкая торговля камбре приморской. Вместо спаржи продают критмум морской, вместо репы – бурую водоросль. До того как разразился дождь, почти вся рыба ушла из Темзы; та, что осталась, была склизкая и грязная – полудохлая. Теперь же поплавки дергаются, сети кишат речными деликатесами. Чего в них только нет: лангусты, крабы, лосось, форель – свежие, сочные, с ясными глазами!

Люди, склонные к меланхолии, живущие в вечном ожидании катастрофы, заявляют, что наводнения (а они будут становиться всё разрушительнее) – это божья кара за разгул порочных развлечений, которым предаются лондонцы. И это чистая правда: Лондон – город грехов. Темза будет разливаться шире, пророчествуют они, и Лондон смоет с лица земли.

По утверждению медиумов, они стали чаще общаться с утопленниками. Их хлюпающие ду́хи наводняют сеансы, оставляя мокрые следы и слабый запах затхлой воды. В десять раз участились случаи пиратства. Преступный мир Лондона сменил ножи на абордажные сабли, боевых псов – на попугаев. Даже те, у кого оба глаза на месте, один закрывают повязкой.

Брайди почти все эти россказни – особенно в изложении Коры Баттер – воспринимает скептически: лондонцы склонны драматизировать даже малейшие перемены погоды. Обходя глубокие лужи, она сосредоточивается на стоящей перед ней задаче. Ей нужно незаметно миновать Мясницкий переулок, пройтись крадучись по Патерностер-роу, послоняться на Амен-Корнер и Аве-Мария-лейн. Над ней вздымается собор Св. Павла – божественно высокий! – по крайней мере, купол его взмывает выше полосы тумана. Храм равнодушен к тому, что происходит на улицах – к ухищрениям Брайди и других людей – и к колебаниям погоды. Купол – завершающий штрих Рена  – сверкает в водянистых лучах солнца, в которых танцуют пылинки сажи.

Время от времени Брайди приветствует кого-нибудь из незнакомцев, заходится страшным кашлем или внезапно издает пугающее восклицание, а затем всматривается в лица прохожих.

Она проверяет свою маскировку.

Сегодня Брайди сменила юбки на брюки, корсаж – на сюртук, капор – на цилиндр. Кора подняла вверх ее волосы и из старого мехового палантина смастерила пару пышных бачков, которые она закрепила на щеках Брайди с помощью специально приготовленного клея.

Как ни странно, эффект вполне убедительный. Но достигается он, пожалуй, больше за счет манер Брайди, а не самого костюма.

Руби, прислонившись к дверному косяку одной из лавок, с любопытством наблюдает за ее экспериментами.

Последний раз Брайди надевала мужской наряд несколько лет назад. Она делает пробный круг по переплетеньям узких улочек и возвращается по Литл-Бритен. Вскоре прохожие при виде нее перестают вздрагивать, а лишь скользят по ней невыразительными взглядами, и Брайди вспоминает, что она отличная актриса. Что она не только ловко носит шляпу и мастерски управляется с тростью и карманными часами, но еще умеет насвистывать (бодро, весело) и подмигивать (цветочницам, лавочницам и ослам уличных торговцев). Она вспоминает свою давнюю походку – целеустремленный пружинистый шаг. К этому она добавляет вальяжность Руби – в соразмерности со своим возрастом и опытом. И снова наслаждается почти позабытой свободой движений, когда ноги, не стесненные нижними и верхними юбками, получают возможность широко шагать, подпрыгивать и перепрыгивать. И другими свободами – бывать всюду где душе угодно, что дозволено только мужчинам. А что вы хотели? У них ключи от города! А со свободой бывать где угодно приходит и раскрепощенность взгляда, ибо главное занятие мужчины на улице – рассматривать окружающих, а не к себе привлекать внимание (новые щегольские пышные бакенбарды не в счет).

Брайди приподнимает шляпу, приветствуя Руби, посылает воздушный поцелуй поденщице и, обхватив ладонью набалдашник трости, направляет свои стопы в больницу Св. Варфоломея, на смотровую галерею главного анатомического театра. У нее билет в первый ряд.

* * *

Нет, пожалуй, не в первый. Брайди решила, что разумнее занять место в последнем ряду верхнего яруса. Руководствовалась она двумя причинами: во-первых, в священные залы медицинской науки допускаются только мужчины; во-вторых, возможно, скоро она лицом к лицу столкнется с величайшим антихристом, который когда-либо ступал по земле. И, если это произойдет, нежелательно, чтобы Гидеон Имс узнал ее.

Зрители толкаются, вертятся, обмениваются медицинскими сплетнями. Они переговариваются тихими голосами, и оттого шум, скапливающийся в зале с высоким стеклянным потолком, походит на жужжание, перемежающееся покашливанием и шарканьем ног. Царит атмосфера напряженного ожидания, зловещего возбуждения. Помещение нагревается, и тепло разносит запахи косметических средств для укладки волос, застоялого табачного дыма и перегара. В жаре Брайди все труднее удерживать бакенбарды на лице. Она прижимает их к щекам, промокает лоб и надеется на лучшее.

Никого из знакомых она не видит – и слава богу. Если увидит, нагнет голову. Сейчас она – служитель медицинской науки, как и все остальные зрители.

Пациента кладут на стол, делают ему анестезию – под надзором врача с засученными рукавами, в безукоризненно чистом фартуке. Тот скрупулезно проверяет и поправляет стеклянную бутыль, резиновые трубки, дисковые регуляторы и насосы. Благодаря благословенному усыпляющему средству сейчас перед Брайди разворачивается совсем не та картина, свидетелем которой она была, когда впервые наблюдала хирургическую операцию.

Сентябрь 1846 года. Та же больница, другая операционная. Она стояла между Прадо и Валентином Роузом. Ей было не больше пятнадцати лет, не меньше… да кто ж его знает. Прадо нарядил ее под мальчика и тайно провел в операционный зал, наверняка подкупив одного-двух человек. Роуз шутил, что у него появился младший брат-извращенец, и она, чтобы досадить ему, оставила незастегнутой одну пуговицу на жилете. Брайди смотрела, как два дюжих санитара втащили в зал пациента. Тот активно сопротивлялся, но без должного энтузиазма, как могли заметить зрители. Правда, он все еще кричал, но теперь уже хрипло и на удивление ритмично.

– У него сложный перелом правой ноги, – объяснил Прадо, поворачиваясь к Брайди. – Словно из мясорубки.

Пациента – теперь он всхлипывал – привязали ремнями к длинному деревянному столу. Срезали с него брюки.

В зал вошел хирург – суровый тип в грязном фартуке. Зрители мгновенно умолкли.

– Сложный перелом, – провозгласил он. – Что мы делаем в случае сложного перелома конечности?

– Отпиливаем ее, сэр, – ответил ему один из медиков.

– Браво. – Со стола, что стоял рядом, хирург взял ампутационный нож с прямым лезвием.

Прадо слегка подтолкнул локтем Брайди.

– Он использует метод tour d’mastre: круговой разрез по диаметру конечности, начиная под коленом. Потом хирургической пилой быстро отсекает кость. Не время терять присутствие духа.

– Пила вонзится, хочешь не хочешь запаникуешь, – рассудила Брайди.

– Я не пациента имел в виду, – улыбнулся Прадо. – Хирургу нельзя паниковать. Потом что?

– Перетягиваем артерии и формируем культю кожными лоскутами? – предположил Роуз.

Прадо кивнул.

– На все про все четыре минуты. Я видел, как такую операцию провели за три минуты тридцать восемь секунд. Лучший результат на моей памяти.

– Есть более современный метод, сэр, – заметил Роуз.

– Есть более современные хирурги. Впрочем, подожди, этот еще всех переплюнет…

Пациент метался на столе: глаза лезут из орбит, слюна брызжет во все стороны. Ассистенты хирурга, встав по обе стороны от больного, пытались удержать его за плечи.

Хирург глянул на ассистента, что стоял подле него с карманными часами в руке.

– Засекай, поехали.

Руки хирурга сомкнулись вокруг сломанной ноги пациента. Тот закричал. Издал столь ужасающе душераздирающий вопль, что Брайди чуть не бросилась бежать. Она заткнула пальцами уши. Быстрыми уверенными движениями хирург ощупал сломанную ногу.

Нож приставлен. Брайди и остальные зрители подались вперед.

Пациент потерял сознание – к счастью для себя и для всех остальных.

* * *

– Он – талантище, – говорит парень слева от Брайди.

Высокий, худой, с выпирающими зубами, он стоит почти вплотную к Брайди, так что она чувствует на щеке его дыхание.

– Гений из гениев, – поддакивает ему краснощекий плотный парень по правую руку от Брайди. От него несет мясом.

Парень справа пристально смотрит на Брайди.

– Что-то я тебя раньше не видел. Впервые?

– В Лондоне – да, – отвечает Брайди более низким голосом, чем намеревалась.

Парни переглядываются. Зубатый ухмыляется. Мясоед хмурится.

– Ирландец? – высказывает он предположение.

– Про доктора Гидеона Имса слышал, ирландец? – спрашивает Зубатый.

– Напомни.

– Много лет назад он уехал из страны, – отвечает Мясоед. – Считался погибшим. Объездил колонии, Европу и т. д. и т. п. Освоил торговлю, изобретательство и прочее…

– Всякие штучки-дрючки, – вставляет Зубатый.

– Передовые хирургические методы и технические новинки, – поправляет его Мясоед. – Путешествовал по миру, то да сё, приобретал знания…

– В Париже! – со смешком произносит Зубатый. – А то где еще знания приобретают, верно?

Мясоед награждает его презрительным взглядом.

– Имс объездил весь белый свет.

– Вот как? – изумляется Зубатый. – Я знал только, что он бывал в Копенгагене.

– А почему вернулся? – любопытствует Брайди.

– А сам не догоняешь, ирландец? – спрашивает Мясоед.

– Вроде нет.

– Да перебесился просто, вот и все, – говорит Зубатый.

– При чем тут перебесился? – возражает Мясоед. – Имс за знаниями ездил, медицину изучал.

– Ради науки он раз сто умирал! – восклицает Зубатый. – Был казнен гарротой в Южном полушарии. Застрелен жандармами в Руане. Заколот на дуэли в Вене.

– В Эдинбурге стал жертвой хирурга, по вине которого у него началось заражение крови, – добавляет Мясоед, с завистью в голосе.

– Такого, как Листон .

– Повезло ему, что из всех этих передряг он выбрался с целыми яйцами, – замечает Мясоед.

Дверь открывается, и публика мгновенно умолкает.

В операционный зал входит доктор Гидеон Имс.

* * *

Брайди силится побороть подступающую к горлу тошноту.

Он все тот же юноша, каким она его знала, и все-таки совсем другой.

Рослый, плотнее в талии, широкоплечий, как атлет. Волосы, все такие же рыжевато-каштановые, не по моде длинные; золотистая борода с проседью – окладистая, в стиле новейших тенденций. По габаритам и апломбу он мог бы составить конкуренцию Руби. Но, в отличие от Руби, он узурпирует все пространство, забирает весь воздух. Брайди задыхается, ей нечем дышать.

Гул голосов стихает.

Взглядом голубых сардонических глаз он обводит зал. Брайди молится, чтобы он ее не заметил. Его взгляд, минуя ее, скользит по задним рядам зрителей, но она все еще не переводит дыхание.

Рукава у него закатаны, фартук чистый.

– Внимание, поросята. – Голос у него зычный, скрипучий. – Поднимите руки, кто хочет посмотреть, как я буду разделывать пациента!

Анестезиолог хмурится.

– Чудо анестезии, которое продемонстрирует нам мистер Блейк-Джеймс, заключается в том, что теперь мы имеем возможность проводить усложненные операции, – он понижает голос до доверительного шепота, – в том числе на кишках.

Публика смеется.

Санитар пододвигает к нему столик с инструментами.

У Брайди от жары кружится голова.

Перед глазами всплывает картина прошлого.

Словно время с тех пор остановилось.

Светлая узкая комната в полуразвалившейся старой хижине. Брайди, снова маленькая девочка, держит в руках таз, наполненный водой и кровью. Руки трясутся от страха и напряжения, так и норовят выронить таз, огромный, чуть ли не больше самой Брайди. Гидеон, снова юный, обливается потом, пытаясь зашить женщину, которую он вспорол…

– Сегодня, – провозглашает доктор Гидеон Имс, – у нас случай неприятной окклюзии. Ничего необычного. Всего лишь непроходимость мочевых путей. Но окклюзия вызывает у меня особый интерес.

Доктор Имс обращает взгляд на санитара.

– Мистер Хиндл, будьте любезны, приподнимите мошонку пациента, и мы приступим.

Работая, Гидеон рассказывает всевозможные истории из медицинской практики. Ведет себя так, словно общается с гостями на званом ужине. Голос у него теплый, располагающий, и медицинская братия зачарованно вытягивает шеи. А Гидеон демонстрирует попеременно то элегантность манеры художника, творящего изящными мягкими мазками, то будничную сноровку кузнеца, подковывающего лошадь.

Брайди вместе с остальными восхищенно наблюдает за ходом операции. Лишь один представитель публики – покойный боксер в заднем ряду – отводит глаза от операционного стола. Одно дело – кровь, пролитая в разгар поединка: на это, разумеется, он реагировал спокойно; другое – смотреть на кровь в холодном освещении анатомического театра. Он предпочитает разглядывать столы и блоки, наборы хирургических инструментов и зрителей, расположившихся ярусами. Руби отмечает, что общество здесь собралось разношерстное. Есть среди публики неопрятные, есть самые обычные, а есть – ну просто щеголи.

Все эти люди – джентльмены, извлекающие пользу из того, что могут дать образование, усердие и деньги. Джентльмены разные по способностям и по интеллекту; а по характеру – прямые, волевые или же посредственные. Джентльмены, рожденные быть врачами или выбравшие профессию врача по принуждению. Джентльмены, пришедшие сюда посмотреть, как проводит операцию другой джентльмен, и не скрывающие своего интереса. Руби поворачивается к Брайди. Бакенбарды на ее щеках перекосились, жилет на ней трещит по швам, брюки скроены не по фигуре. Но взгляд зеленых глаз тверд и невозмутим, подбородок вскинут, плечи расправлены – сама себе командир. Она внимательно следит за тем, что происходит за операционным столом. С полнейшим самообладанием. Несмотря на смятение, что наверняка всколыхнулось у нее в душе, как только она снова увидела того чудовищного изувера.

Руби абсолютно уверен, что из присутствующих в операционном зале Брайди больше остальных имеет право находиться здесь.

* * *

Публика покидает анатомический театр, ассистенты убирают хирургические инструменты, санитар вытирает шваброй пол. Брайди отстает от хлынувшей в дверь толпы. Она поднимает воротник сюртука и низко надвигает на лоб шляпу.

И вдруг замечает его. Он стоит у операционного стола и о чем-то оживленно беседует. Викарий Кридж из Хайгейтской часовни. Сегодня он одет так же убого, как и в тот день, когда представился ей священником. Но теперь Брайди ясно понимает, кто он есть на самом деле: медик. Губы его не кривятся в ухмылке, но во всем остальном это тот самый тип: худой, с непомерно большой головой и в целом внешне неприятный. Мнимый викарий стоит в компании других таких же молодых нечестивцев, курит и треплет языком. Дюжий санитар, орудуя шваброй, заодно выпроваживает зрителей. Кридж бросает сигару в ведро с водой, нахлобучивает шляпу и устремляется к выходу.

Брайди спешит следом, протискиваясь сквозь гомонящую, медленно движущуюся толпу. Проходя мимо ведра, она наклоняется и выуживает брошенную Криджем сигару. Дешевое курево, в большом почете у студентов-медиков: «Гусарская смесь».

Брайди торопливо выходит из операционного зала. Криджа нигде не видно. Потом ее взгляд снова натыкается на него – в вестибюле, возле широкой дубовой лестницы. На нее напирают со всех сторон, но она все равно останавливается.

В распахнутых дверях стоит Гидеон Имс.

Прижимаясь к стене, Брайди ближе подбирается к нему.

Гидеон ждет, когда подадут его экипаж. Его окружает толпа. Мужчины пожимают ему руку, смеются над его шутками. Некий молодой врач представляет Гидеону свою супругу. Тот улыбается женщине, целует ей руку, пальцами касаясь ее кожи поверх манжеты перчатки. Она краснеет, и его улыбка становится шире.

Должно быть, почувствовав, что за ним наблюдают, Гидеон оборачивается.

Брайди кажется, что кровь застыла у нее в жилах. Их взгляды встречаются, всего на мгновение. Он в знак приветствия касается края шляпы и затем отводит взгляд, ибо какой-то мужчина тронул его за руку. Это Кридж. Гидеон похлопывает его по плечу – пренебрежительно и в то же время с чувством.

Люди, пробиваясь к выходу мимо Брайди, на несколько секунд заслоняют от нее Гидеона и Криджа, и, когда толпа снова рассеивается, их уже нет.