Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
О парадоксах, рабстве и этической слепоте
Деньги меняют наше отношение к нравственности. Сам факт существования денег, а также сложных сделок и каналов сбыта действует как буферная зона между нами и продуктами потребления. Это может подвигнуть нас на глубоко аморальные поступки.
У меня есть доказательства. Я назову вам три явления, а вы решите, считаете ли вы их злом: проституция, детский труд, пытки над животными. А как насчет этого? Порнография, дешевые шмотки, промышленное животноводство.
Во многих странах, где проституция вне закона, разрешена порнография. Но это определенно выглядит лицемерием. Насколько я могу судить, порно можно рассматривать как ту же проституцию на камеру. Если мы платим за секс с нами (или с кем-то еще), мы вовлекаем человека в проституцию, и в большинстве государств это запрещено. Однако, если мы платим кому-то за секс с нами и снимаем это, мы производим порно, и во многих странах это остается в рамках закона. Пожалуй, съемка порно должна считаться более сомнительной деятельностью, а не наоборот.
Теперь о другом: чтобы производство вещей обошлось нам дешевле и, возможно, стало удобнее, мы часто допускаем ужасное обращение с работниками и даже косвенно поощряем детский труд. Мы видим кошмарные последствия нашей культуры потребления, когда заводы, на которых делают смартфоны, вынуждены устанавливать сетки на здании, чтобы предотвратить самоубийства, или швейные фабрики рушатся и сотни людей погибают вследствие несоблюдения мер безопасности. Но, называя подобные проблемы иначе и ставя цену на товар, мы начинаем относиться к этим реалиям гораздо снисходительнее. Мы не наблюдаем их непосредственно, и потому нам кажется, что мы не имеем к ним отношения. Все, что мы видим, — это ценник.
Мясоедение — другая противоречивая проблема нашего общества. Некоторые люди называют вегетарианцев «воинствующими», другие предполагают, что веганы — это скучные хиппи, поедающие хумус (хотя веганство, похоже, сегодня процветает, и это чудесно). И все же, несмотря на то, что многие охотно презирают тех, кто добровольно отказывается от мяса, еще больше людей не готовы прекратить мясоедение, но при этом считают, что издеваться над животными аморально.
Животноводство — один из главных источников страдания в мире. Около 70 миллиардов животных каждый год выращиваются на убой, и большинство из них содержится на промышленных фермах. Почти все животные рождаются в тех же ужасных условиях, в которых потом и погибают. Куры, коровы, свиньи и множество тех других, кого мы едим, постоянно терпят боль. И хотя рыба не способна чувствовать боль — по крайней мере в привычном нам понимании, она может страдать от депрессии. Депрессия рыб настолько близка к человеческой, что ученые используют рыб для изучения действия антидепрессантов. Именно так: если вы едите рыбу, разведенную на ферме, ее печаль на вашей совести. Помимо страданий животных, мы также замечаем мощное воздействие этой промышленности на окружающую среду. Животные с ферм влияют на изменение климата каждый раз, когда выпускают газы.
И все же, хоть мы и знаем об этом, мы продолжаем наслаждаться.
Что же с нами не так?
По мнению ученых-психологов Брока Бастиана и Стива Лафнана, исследующих эту тему в Австралии, когда мы поймем, почему едим мясо, то сможем приблизиться к пониманию других форм поведения, которые конфликтуют с нашими глубокими нравственными принципами.
Специалисты назвали «психологический конфликт между диетическими предпочтениями мяса и моральным ответом на страдание животных» «мясной парадокс». Ученые утверждают, что «нанесение вреда другим не соответствует восприятию себя как нравственного человека. Таким образом, потребление мяса приводит к негативным последствиям, потому что мясоеды сталкиваются с неблагоприятным образом самого себя: “Как я могу быть хорошим человеком, раз ем мясо?”»
Моральный конфликт угрожает не только наслаждению от поедания мяса, но и нашей идентичности. Чтобы защитить свою идентичность, мы формируем привычки и социальные структуры, которые помогают нам выглядеть лучше. Мы привязываем поедание мяса к социальным обычаям, праздники определяются нами как время, когда можно пировать плотью в кругу друзей и семьи. Мы считаем, что это помогает характеризовать нас как настоящих мужчин, или сверххищников, которые должны питаться мясом по определению. И несмотря на то, что потребление продуктов животного происхождения связано с разными негативными последствиями для здоровья, если мы говорим, что хотим стать веганами, некоторые люди фыркнут («Откуда ты возьмешь достаточное количество белка?»), а друзья начнут «забывать» приглашать нас на ужины.
Лицемерие кажется не столь плохим и угрожающим, когда практикуется группой. Если мы все делаем что-то плохое, это ведь не может быть таким уж плохим, верно? По мнению Бастиана и Лафнана, «мясоедение поддерживается, потому что идет на пользу потребителю мяса» и «люди стремятся оправдать свое эгоистичное поведение, чтобы защитить собственные интересы». Мы поступаем так, хотя то количество мяса, которое многие из нас съедают, отрицательно сказывается на нас, природе и животных. Мы делаем это из эгоизма. Мы делаем это, потому что так приятно, а от долгосрочных негативных последствий легко отмахнуться. Мы придумываем отговорки по большей части постфактум, когда уже выбрали путь наслаждения и нам требуется признать подобное поведение нормальным и объяснить, почему его можно повторять. А еще нужны отговорки, иначе мы будем чувствовать себя плохими людьми.
Когда мы говорим одно, а делаем другое или придерживаемся противоречивых убеждений и испытываем от этого дискомфорт, психологи называют это состояние «когнитивный диссонанс». Термин был введен Леоном Фестингером, который впервые использовал его в 1957 году. Классический эксперимент в данной области был проведен Фестингером и Джеймсом Карлсмитом и опубликован в 1959 году. Ученые задались вопросом: «Что происходит с личным мнением человека, если его вынуждают делать или говорить что-то, что идет вразрез с этим мнением?» В эксперименте принял участие 71 мужчина, каждый из них должен был выполнить два задания. В первом задании добровольцам следовало положить 12 катушек на поднос, потом убрать их оттуда, вернуть катушки на поднос, убрать — и так далее на протяжении получаса.
Затем участникам дали доску, к которой крепились 48 квадратных деревянных брусков. Людей просили повернуть каждый брусок по часовой стрелке на четверть круга, затем еще на четверть — и так в течение получаса. Пока они это делали, за ними наблюдал человек с блокнотом. Это были намеренно скучные задания. Очень, очень скучные.
Хотя добровольцы думали, что оценивалось выполнение этих заданий, в действительности ученых интересовало то, что происходило дальше. После выполнения двух скучных заданий мужчин вернули в зал ожидания. Им сказали, что человек, сидящий рядом, — следующий испытуемый. Треть участников просто сидели рядом, и больше им ничего не предлагалось. Оставшихся людей исследователи спросили, солгут ли они новичку. Им даже были готовы заплатить за ложь. Половине сказали, что им дадут 1 доллар за вранье, а другим просто пообещали 20 долларов (по меркам 1950-х годов это большая сумма). Когда они соглашались, исследователь давал им бумагу и просил, чтобы они оценили задания по следующим пунктам: «Это было приятно», «Мне было очень весело», «Я наслаждался», «Очень интересно», «Интригующе», «Это было увлекательно».
В действительности ученые хотели понять, какое влияние имеет ложь и компенсация за нее на оценку заданий участниками. Им было любопытно: не убедят ли себя люди, что действительно наслаждались скучным заданием, лишь тем, что они сообщили кому-то, будто им было весело. И как на это повлияет оплата?
Кто, как вы думаете, оценил эксперимент как самый увлекательный? Контрольная группа, которую не просили лгать, назвала задание скучным, ее участники сказали, что не хотят проходить эксперимент снова. Участники, которым заплатили 20 долларов, также оценили задание отрицательно. Однако те, кому заплатили по доллару, назвали задание более приятным, чем участники остальных двух групп, и сообщили, что готовы поучаствовать в похожих экспериментах в будущем.
Что случилось? Оплата в 1 доллар, возможно, не рассматривалась участниками как достаточный повод солгать. Соответственно, они испытывали когнитивный диссонанс. «Зачем я сказал, что мне понравилось, если это не так? Неужели из-за несчастного доллара?» Поскольку люди не могли вернуться и изменить свои действия, отменить участие в эксперименте, у них оставалась возможность поменять убеждения: должно быть, им действительно понравилось. В случае с 20 долларами это было необязательно, поскольку они могли объяснить свое поведение получением крупного и при этом необременительного финансового поощрения. Это был первый из многих экспериментов, показавший, что мы часто подстраиваем свои убеждения под поведение и деньги могут сыграть тут решающую роль.
В 1962 году Фестингер сформулировал свои идеи точнее. Он заявил, что, хотя мы сами верим, что обычно наши действия, убеждения и отношения совпадают, порой у нас возникает разлад. Это расхождение он назвал «диссонанс», а совпадение — «консонанс». Он обобщил теорию когнитивного диссонанса в следующих пунктах:
Далее он объясняет, что так же, как голод мотивирует нас искать пищу, чтобы притупить это чувство, когнитивный диссонанс мотивирует нас искать ситуации, которые снизят уровень диссонанса. Что касается мясоедения, мы можем сделать это двумя способами: перестать есть мясо или придумать причины, почему есть мясо нравственно.
В дополнение к нашим попыткам оправдать мясоедение корпорации удваивают усилия, чтобы нам было легче это сделать. Они хотят, чтобы мы не слишком-то задумывались и просто платили денежки. Согласно исследованиям социолога Лиз Грауэрхольц, посвященным изображениям животных в популярной культуре, один из способов представить мясоедение как приемлемую активность — это разомкнуть связь между пищей и животным. Грауэрхольц утверждает, что мы делаем это, «трансформируя животных, которых мы любим, в мясо, которое поедается, так что понятия “животные” и “мясо” начинают казаться отдельными и не связанными». Мы говорим «телятина», а не «убитый теленок», «ветчина», а не «свинья», «дичь», а не «убитое дикое животное». Мы укладываем мертвых животных в красивые упаковки — физически, вербально и концептуально дистанцируясь от происхождения пищи.
Изучая коммерческое изображение мяса, Лиз Грауэрхольц обнаружила две распространенные тенденции. Первая — показывать мясо стерильным, обернутым в пластик, разрезанным на кусочки — так, чтобы трудно было понять, что оно вообще являлось частью животного. Второй — применять «умилительность»: животных изображают милее, чем они есть. Более чем где-либо, эта стратегия используется в Азии, например в Японии. В рекламе применяется концепция, которую Конрад Лоренц называл Kindchenschema (концепция «детскости»), включающая образы с большими глазами, изящными, округлыми чертами, как будто бы из детских книжек. Это призвано создать впечатление, что мясо дают счастливые воображаемые звери. Оба приема служат отвлечению от реальной жестокости по отношению к животным.
Это актуально не только для мясоедения. Превращая животных или людей в объекты, тем самым мы избегаем дискомфорта, вызванного знанием о страдании, стоящем за потреблением товаров, нам легче быть жестокими. Те же процессы, которые происходят для оправдания мясоедения, мы наблюдаем и в отношении других морально неприемлемых, но распространенных человеческих действий, связанных с деньгами.
Мы знаем, что бедность вызывает огромные страдания, и все же вместо того, чтобы делиться богатством, мы покупаем новую пару дорогих туфель. Мы фундаментально против детского труда или работы взрослых в ужасных условиях, но продолжаем закупаться в дисконтах. Мы остаемся во тьме, защищая свою хрупкую идентичность, лишь бы поддержать иллюзию, что мы последовательные и этичные люди.
В постоянных попытках снизить когнитивный диссонанс мы можем распространять нравственно спорное поведение на других. Чтобы минимизировать дискомфорт, мы начинаем формировать общества, которые не напоминают нам о противоречиях. Мы не хотим постоянных тычков. И, как утверждают Бастиан и Лафнан, «благодаря процессу снижения диссонанса очевидная аморальность определенных действий способна исчезать».
Лицемерие может процветать в определенных социальных и культурных средах. Социальные привычки могут затенять наши нравственные конфликты, нормализуя поведение и делая его незаметным и устойчивым.
Одна из особенно плодородных почв для этого — бизнес. Но прежде, чем мы поговорим о людях, которые принимают неэтичные решения в корпорациях, я хочу разобрать сами сделки. Что нам разрешено, а что запрещено обменивать на деньги? И почему мы порой решаем вовлечься в незаконные транзакции?
Сколько денег мне нужно вам предложить, чтобы купить час вашего времени? А если год? Это вполне нормальные транзакции, время часто меняют на деньги, мы зовем это работой. Схожим образом, вопрос, сколько мне нужно вам заплатить, чтобы купить ваш дом, одежду или компьютер, все еще относительно нормален. Мы постоянно меняем вещи на деньги, и у них (по большому счету) есть установленная цена.
Но многое в жизни нельзя измерить таким образом. Сколько будет стоить показать вас по национальному телевидению голым(-ой) на корове? Сколько стоит ваша первая детская игрушка — драгоценный мишка? Сколько стоит ваш ребенок, ваш муж (жена)? Ваша левая почка? Сколько дать вам за вашу свободу? Монетизация названных вещей кажется глубоко неуместной. В самом деле, после получения предложений о подобных сделках в голове всплывают религиозные образы продажи души дьяволу. Но будет ли злодейством вовлекаться в такую торговлю?
В 1997 году Алан Фиске и Филип Тетлок решили изучить наши ответы на подобные ситуации. По результатам их исследования «табуированный обмен нарушает глубокие нормативные представления о целостности, даже святости определенных отношений и их нравственно-политической ценности». Это значит, что неприемлемо обменивать то, что мы определяем как «священные» ценности, которые наделены безграничной неприкосновенностью и значимостью, на «светские» ценности вроде денег.
Мы чувствуем, что какие-то вещи мы не можем купить, или по крайней мере они не должны покупаться за деньги. Чтобы начать обсуждение, я хочу предложить вам небольшой тест (приводится в сокращении), который исследует ваше отношение к тому, что должно, а что не должно покупаться и продаваться. Вот инструкция, взятая из научной работы 2000 года Тетлока и коллег: «Представьте, что вам дана власть судить о допустимости и нравственности каждой из транзакций, перечисленных ниже. Вы позволите людям заключать указанные сделки? Вы нравственно одобряете или не одобряете данные сделки? И какие эмоциональные реакции (если они есть) вызывают у вас эти предложения?»
Сколько пунктов вызвали у вас негативную реакцию? Первые три считаются обыденными сделками (то есть обычно они приемлемы), а другие семь часто оказываются под запретом. Участники исследования оценили табуированные сделки как гораздо более возмутительные, утверждая, что они неприятны, оскорбительны, жестоки, безумны, вызывают гнев и печаль, в основном респонденты высказывались, что подобные сделки следует запрещать. Даже думать о таком в целом считалось… немыслимым.
Праведный гнев, по мнению Тетлока и коллег, — первый ответ на табуированный обмен. Из-за мыслей о безнравственном мы чувствуем себя грязными, испорченными и стремимся морально очиститься.
Исследование обнаружило, что после размышлений об этих сценариях те, кто испытал возмущение, больше стремились к моральному очищению, к примеру к «участию в кампании за запрет детских аукционов». Этот случайный пример из статьи показывает, что авторы хотели дать участникам возможность продемонстрировать, что они готовы бороться против тех действий, которые ранее обозначили как нравственно сомнительные. Суть в том, что даже мысли об этих ужасных поступках ощущаются как нарушение моральных норм и мы хотим как можно скорее загладить свою вину.
Но есть ситуации, когда нам приходится назначать цену за немыслимое. По утверждению Тетлока, «истощаемость ресурсов порой предполагает как минимум примерную денежную оценку некоторых ценностей… человеческой жизни (сколько нужно заплатить, чтобы получить доступ к медицинской помощи?), правосудия (за сколько можно получить помощь адвоката?), сохранения природной среды (какая сумма позволит сохранить вымирающий вид?), а также гражданских свобод и прав».
Хотя мы не хотим это принимать, каждая частичка нас имеет цену. В случаях, когда людям нанесен вред, гражданские суды (или суды присяжных в странах вроде США) должны оценить такой вред, как «оскорбление чувств», «причинение боли и страданий» и «утрату». Если мы погибаем из-за чьей-то неосторожности, компенсация нашим иждивенцам подсчитывается, исходя из нашего возможного заработка: сколько мы зарабатывали на момент смерти, какой карьерный рост у нас мог бы быть, мог ли стартап, над которым мы трудились, принести нам какие-то деньги, увеличились бы наши расходы и в каком возрасте мы бы примерно умерли. Вся наша жизнь может быть представлена в виде нескольких цифр в таблице.
Во многих государствах, включая Великобританию, существуют официальные руководства, как рассчитывать цену за каждую часть нашего тела в обстоятельствах, когда ее потеря спровоцирована неосторожностью или намеренным действием другого человека. Эти руководства призваны подсчитывать компенсацию за «боль, страдание и потерю удобства». Полная утрата одного глаза дает право на получение суммы от 48 до 58 тысяч фунтов стерлингов, потеря обеих рук принесет вам от 210 до 263 тысяч фунтов, а указательного пальца — всего 16 тысяч фунтов. Каждая часть туши забитого животного имеет рыночную стоимость, так же и ваше тело может быть оценено по частям.
В США слегка иная система. Более «случайная», как сказали бы Даниэль Канеман, специалист в области поведенческой экономики, и его коллеги, — поскольку ущерб оценивается присяжными. В 1998 году ученые опубликовали результаты исследования: они изучали связь силы праведного гнева, который испытывали участники эксперимента после ознакомления с несколькими делами об ущербе, с суммой денег, которая, по их мнению, должна достаться жертве. Респондентов спрашивали, сколько денег следует присудить жертве за ущерб от неисправности подушки безопасности, от работы с вредными испарениями, от огнестрельного ранения, произведенного пьяным охранником. Исследователи обнаружили, что, хотя люди обычно соглашались в том, насколько возмутительными были случаи и сколь суровым должно быть наказание, они сильно расходились в вопросе, сколько денег должно быть выплачено. Кто-то считал, что страдание уместно возместить сотней или тысячей долларов, а другие за то же самое давали миллион.
Но, учитывая, что страдание нельзя отменить, а руку или жизнь вернуть, в действительности нанесенный вред никак нельзя компенсировать. Наша система правосудия требует чувства «взаимозаменяемости». Взаимозаменяемость — это термин из экономики, который описывает ситуацию, когда два предмета имеют одинаковую стоимость, что делает их способными заместить друг друга. Но потери, которые я описала, невозможно ничем заместить. Отсюда такие расхождения в том, что люди считают уместной компенсацией.
Это поднимает вопрос о том, почему мы или компании выбираем подвергать людей риску. Рой Баумайстер назвал ситуации, когда люди или организации совершают плохие поступки ради денег, «инструментальное зло». По опыту Кэрол Джуркивич, которая исследовала основы организационных злодеяний, «один из наиболее обсуждаемых случаев инструментального злодейства связан с малолитражным автомобилем “Форд-Пинто”». В 1970-х «Пинто» считался популярным автомобилем, но у него была серьезная инженерная недоработка: расположение бака с горючим было таково, что удар сзади даже на небольшой скорости приводил к взрыву. Производитель знал об этом риске (его обнаружили после серии краш-тестов), но машину все же выпустили на рынок. По подсчетам, чтобы сохранить за год примерно 180 жизней, требовалось дополнительно потратить 11 долларов на каждый автомобиль. Компания Ford не пошла на это, поскольку затраты на починку оказались выше, чем возможные затраты вследствие гражданских исков и негативных отзывов в прессе. Эти смерти были включены в сметы, исходя из предпосылки, что жизнь в США в то время стоила примерно 200 тысяч долларов. Те, кто принимал решение, знали, что люди погибнут, — в итоге было подсчитано, что из-за этой недоработки не стало от 27 до 180 человек, но компания все равно это проигнорировала.
Злодейство ли это? Или просто так устроен бизнес? В бизнесе и в жизни деньги — удобное мерило для подсчета ценности, и гораздо легче думать о доходах и потерях в денежном эквиваленте, чем в психологическом. Но, конечно, здесь не берутся в расчет репутационные издержки, ведь публичное осуждение также может сильно повлиять на исход дела.
Но разговоры или мысли о том, что одни люди финансово более ценны, чем другие, дегуманизируют или дискриминируют тех, кого сочли бесполезными. Навешивая ценники на людей, мы забываем о сложностях человеческого опыта и структурном неравенстве, которое дает преимущество одним и лишает его других. Мы рискуем обращаться с людьми без сочувствия и гуманизма.
Возможно, никогда социальные нормы не оказывались так попраны, как в условиях рабовладения. С рабами, лишенными свободы, прав и человеческого достоинства, обращались как со средством обогащения, а не как с людьми. Рабам назначали цену, по которой их продавали в зависимости от роста, силы и внешнего вида.
Кевин Бейлз — адвокат-правозащитник, исследующий современное рабство. Он обнаружил, что средняя стоимость раба сегодня — 90 долларов, ниже, чем когда-либо. Он утверждает, что ценность людей упала, возможно, из-за демографического взрыва и в результате количество тех, кого можно эксплуатировать, возросло. Хотя в правовом контексте рабство — гораздо более широкий термин, Бейлз определил его современный эквивалент как принуждение к работе без оплаты под угрозой насилия, когда люди не могут уйти.
Сколько существует рабов? По подсчетам Международной организации труда ООН, несмотря на то, что рабство незаконно во всех странах мира, сегодня в той или иной степени рабами можно назвать как минимум 21 миллион людей.
Мне тяжело понять рабство. Особенно сексуальное. Лишить молодых людей всего: их свободы, здоровья, достоинства, жизни — это кажется невероятно жестоким. Не сложно представить, как просто украсть и поработить человека. Вы пошли не на ту вечеринку. Сели в машину к дружелюбному незнакомцу. Или (Бейлз полагает, что это самые распространенные обстоятельства, при которых людей обманом втягивают в рабство) доверились не тому работодателю.
Переход от нормальной жизни к существованию, которое и жизнью-то не получится назвать, кажется ужасающе легким. А что получает преступник? Деньги? Вы шутите? Но, как бы трудно ни было это принять, все дело в деньгах. По мнению Бейлза, «одни люди порабощают других не для того, чтобы издеваться над ними. Они делают это ради выгоды».
Рабство — это бизнес. Масштабный бизнес. Сиддхарт Кара, экономист, изучающий вопросы рабства, утверждает: «Оказывается, что современное рабство более выгодно, чем я себе представлял». Кара обобщил данные из 51 страны, собранные за 15 лет, опросил более 5 тысяч жертв рабства. Он обнаружил, что «прибыль от одного раба может начинаться от нескольких тысяч долларов и достигать нескольких сотен тысяч долларов в год, а общий ежегодный доход от рабства оценивается в 150 миллиардов долларов». Он подсчитал, что средний доход, который производит жертва, — 3978 долларов в год, а жертвы секс-торговли, составляющие около 5% всех рабов, дают доход примерно 36 тысяч долларов каждая.
Кажется бессердечным говорить о том, насколько выгодно рабство. Но в этой главе речь идет о деньгах. Деньги — главная развращающая сила. Без доходности, которая существует в порочном эксплуататорском бизнесе, человеческое рабство исчезло бы.
Как владельцы рабов могут оправдать свое участие в этом деле? Как утверждает Рой Баумайстер, некоторых людей и их действия воспринимают как «чистое зло», что описывается восемью характеристиками. Кевин Бейлз взял изначальную идею Баумайстера и применил ее к пониманию рабства. «Чистое зло отмечено… восемью качествами, и большинство из них также можно найти среди распространенных представлений о рабстве». Эти утверждения приведены ниже, а примеры из сферы рабства описаны Бейлзом в скобках:
Но есть одна загвоздка. Если, читая эти пункты, вы думали о том, что соответствовать всем восьми критериям крайне сложно и, пожалуй, даже невозможно, вы правы. Эти восемь факторов, особенно первые шесть, формируют то, что Баумайстер называет мифом чистого зла. По отдельности эти пункты можно рассматривать как положения, которые общество считает относящимися к «злу», но их нельзя объединять в одно понятие. Это преувеличения, чрезмерные упрощения, задача которых — отдалить нас от тех, кто вредит другим. Баумайстер и Бейлз утверждают, что, хотя мы можем думать о людях или поступках как о воплощении чистого зла, в действительности это понятие не является полезным или разумным. При оценке людей и их действий стоит учитывать куда больше нюансов.
То же верно и для рабства. Бейлз уверен, что стереотип злого рабовладельца может утешить нас, так как он представляет человека столь фундаментально отличного от нас, но «в то время как любой разумный человек определяет порабощение как злодеяние, ни один рабовладелец не делает это просто ради злодейства». Я думаю, что порабощение — один из худших из всех возможных поступков по отношению к другому человеку, но называть рабовладение злом — значит позволить рабовладельцам сорваться с крючка. Эта деятельность продиктована жадностью. И эгоизмом. Она причиняет людям вред. Но это результат нарушения функционирования систем и разрушения ценностей, а не некое фундаментальное и неизменное отклонение личности рабовладельца.
Бейлз далее заявляет, что «мы должны исследовать (но не принимать) то, как они сами себя определяют», и то, как они оправдывают свой бизнес. «Почти все действующие рабовладельцы, которых я встречал и интервьюировал, были “семейными мужчинами”, считавшими себя бизнесменами». По Бейлзу, владение рабами было лишь одним из многих факторов в этом экономическом уравнении.
Но как рабовладельцы это делают? Когда ты порабощаешь кого-то и одновременно веришь, что ты — хороший человек, уровень когнитивного диссонанса должен быть впечатляющим. Вместо того чтобы менять свои действия, похоже, что рабовладельцы меняют свои убеждения.
Бейлз пишет, что они видят себя как поддерживающих порядок, оправдываются действиями или обстоятельствами жизни рабов или полагают, что возможность рабовладения предопределена классом, к которому они принадлежат по рождению. Они считают, что забирают что-то у своих жертв, но что-то и дают: еду, кров, базовые удобства. Данные взгляды помогают им поддерживать неравенство в обществе, ведь это подразумевает, что определенные люди не заслуживают больше, чем им предлагают. И они должны быть благодарны за то, что вообще что-то получили.
Одновременно эти убеждения определяют рабов как недолюдей, помещают их в категорию существ, которые не достойны статуса или человеческих прав, будто они животные или преступники. Бейлз объясняет, что ключевая роль рабовладельца — заставить раба признать свою роль, прекратить считать рабство злом, начать воспринимать это как нормальный порядок вещей. «Если зло в глазах смотрящего, тогда раба заставляют занять позицию преступника — рабовладельца». Когда ни рабовладелец, ни раб не считают рабство злом, ситуацию легко поддерживать.
Современное рабство нельзя оправдать, но мы можем заметить параллели в других ситуациях, включающих экстремальную эксплуатацию людей за деньги. Легче смотреть на других и судить, чем вглядываться в известные нам теневые бизнес-практики в наших сообществах. В большинстве стран есть люди, которым недоплачивают, которые перерабатывают. Есть те, кого посылают работать с химикатами, добывать нефть или алмазы, те, кто подвергается опасности на производстве без соответствующей защиты. И есть компании, рискующие самим своим существованием, но использующие труд незарегистрированных работников и считающие, что вправе платить им гроши. Возможно, рабовладельцы не так уж отличаются от некоторых бизнесменов.
Перейдем от современного рабства к другим формам эксплуатации: как мы можем оправдать плохое обращение с работниками или низкую оплату труда? Например, в западных обществах мы должны спрашивать себя, почему считаем нормой платить уборщикам, сиделкам и мусорщикам малую толику зарплат, назначенных другим. Зачастую этих денег не хватает на то, чтобы оплатить скромное питание и кров. Разве не стоит вознаграждать их за труд высоко или по крайней мере адекватно? Или вы считаете это нормальным, потому что так устроено общество либо потому что вы, со своим университетским дипломом, или дополнительным образованием, или хорошим происхождением, заслуживаете большего?
Если не знаете, верите ли вы в справедливый мир, позвольте вам помочь. Ответьте на один из главных вопросов: думаете ли вы, что «люди обычно заслуживают наград и наказаний, которые получают в этом мире»? Если да, тогда вы верите в «справедливость исходов и распределений благ». Иными словами, чем тверже вы уверены, что хорошие люди заслуживают добра, трудолюбивые — богатства или, наоборот, что те, кто не работает, достойны умереть от голода, тем сильнее верите, что мир справедлив. Это также значит, что, если вы встретите, к примеру, человека, который недоедает, хотя и много работает, вам будет трудно это понять.
Психолог Мелвин Лернер был среди первых исследователей этой темы, которую называют «гипотеза справедливого мира». Он хотел выяснить, как много людей будет готово обвинить жертв в их страданиях. В серии экспериментов, включая тот, что был опубликован в 1966 году совместно с Кэролайн Симмонз, ученые показали, что «люди будут использовать свои представления так, чтобы поддержать убеждение, что все получают по заслугам или, наоборот, заслуживают то, что получают». Вера в справедливый мир возникает, потому что нам нравится думать, будто мы контролируем свою судьбу, а полагать обратное опасно. По утверждению Лернера и Симмонз, «если бы люди не верили, что могут получить то, что хотят, и избежать того, что им неприятно, совершая определенные уместные поступки, они бы буквально потеряли способность действовать».
С помощью веры в справедливый мир мы пытаемся понять мир, наполненный неравенством, которое, как нам кажется, мы не способны преодолеть. И хотя личная убежденность в том, что мир справедлив, может быть для нас полезна, поскольку она воодушевляет и помогает чувствовать, что мы управляем собственной жизнью, для общества последствия таких убеждений могут оказаться разрушительными. Общественная вера в справедливый мир связана с негативным отношением к разным группам, в том числе бедняков, а также жертв преступлений, включая изнасилования. Когда кто-то считает, что люди заслуживают того, что получают, или что они получают по заслугам, неудивительно, что это влияет на их взгляды на изнасилование пьяной девушки или на бездомного, побирающегося в подземке.
Когда мы видим бедняка на улице, многие из нас избегают его, неодобрительно косятся, даже советуют «просто найти работу». Такое поведение может проистекать из убеждений, что человек заслуживает своей бедности, так как не слишком старался или принимал неверные решения. Но в действительности это способ защитить себя. Нам нравится думать, что бедность нам не страшна, ведь мы-то ее не заслужили. Схожие аргументы используются в отношении тех, кто стал жертвой преступления. Мы виним жертву, ведь безопаснее считать, что она сама виновата, и не думать, что мы с той же легкостью и сами могли оказаться на ее месте.
Людям нравится ощущение порядка и контроля и не нравится идея, что плохие события могут случаться с хорошими людьми. Но так происходит постоянно. Если мы примем это, это может помочь нам справиться с социальным неравенством, как-то на него повлиять: например, искоренить рабство, снизить уровень бедности, предотвратить насильственные преступления. Вероятно, в обществе не существует, как полагают верующие в справедливый мир, «неизбежных зол».
Также гипотезе справедливого мира противоречит идея, что хорошее случается и с «плохими» людьми — с теми, кто не играет по правилам и эксплуатирует других.
Один из ярких примеров извлечения выгоды из человеческого страдания — вымогательские расценки на жизненно важное лечение.
В 2015 году Мартин Шкрели (также известный как Фарма-бро, PharmaBro), исполнительный директор Turing Pharmaceuticals, купил права на производство лекарства от СПИДа «Дараприм» и почти сразу же поднял цену на него с 13 долларов 50 центов до 750 долларов за одну таблетку. То, что происходило, казалось очевидным случаем извлечения выгоды за счет пациентов. Его бездумное пренебрежение благополучием больных людей подарило ему прозвище «самый презираемый человек Америки».
В 2017 году его обвинили в нескольких случаях мошенничества. Однако после такой бурной общественной критики его самого и его действий было трудно найти беспристрастных присяжных. Вот выдержка из самого странного протокола выбора присяжных за всю историю существования суда: в результате более 200 присяжных были «освобождены» от своих обязанностей.
СУД: Цель выбора присяжных — обеспечить справедливость и беспристрастность в этом деле. Если думаете, что не можете быть справедливы и беспристрастны, ваш долг сообщить мне об этом. Итак. Присяжный №1.
ПРИСЯЖНЫЙ №1: Я знаю подзащитного и ненавижу его.
БЕНДЖАМИН БРАФМАН (адвокат Шкрели): Извините.
ПРИСЯЖНЫЙ №1: Я считаю его жадным человечишкой.
СУД: Присяжные обязаны выносить заключение по делу, основываясь только на уликах. Вы согласны?
ПРИСЯЖНЫЙ №1: Не знаю, смогу ли я. Не хочу быть присяжным.
СУД: Присяжный номер 1 освобожден.
…
ПРИСЯЖНЫЙ №10: Единственное, в чем я буду беспристрастен, — в решении, в какую тюрьму его отправить.
СУД: Так. Мы освободим вас. Присяжный номер 28, вы хотите что-то сказать?
ПРИСЯЖНЫЙ №28: Мне совсем не нравится этот человек. Я не могу понять, как можно быть настолько глупым, чтобы взять лекарство, которое нужно людям с ВИЧ, и взвинтить цену на него на пять тысяч процентов. Честно, серьезно, я бы подошел к нему…
СУД: Сэр, спасибо.
ПРИСЯЖНЫЙ №28: Он дурак или жадный? Я не понимаю.
…
ПРИСЯЖНЫЙ №59: Ваша честь, он определенно виновен, и я ни в коем случае не позволю ему ускользнуть…
СУД: Так. Это ваше отношение к человеку, который обвинен в преступлении, но еще не признан виновным?
ПРИСЯЖНЫЙ №59: Это мое отношение ко всей его деятельности, к тому, что он сделал с людьми.
СУД: Ладно. Мы освобождаем вас, сэр.
ПРИСЯЖНЫЙ №59: И он оскорбил группу Wu-Tang Clan.
…
ПРИСЯЖНЫЙ №77: После всего, что я видел в новостях, о чем я читал, я уверен, что подзащитный — воплощение корпоративной жадности в Америке.
БРАФМАН: Мы возражаем.
ПРИСЯЖНЫЙ №77: Вам придется убедить меня, что он невиновен, а не наоборот.
Комментарий присяжного №59 связан тем, что Шкрели купил единственный экземпляр эксклюзивного альбома группы Wu-Tang Clan и не обнародовал его, за что участник группы обозвал его «говнюком». В ответ Шкрели назвал рэпера старым и неактуальным и угрожал уничтожить альбом, заявляя: «Без меня ты ничто».
После отсева предвзятых присяжных Шкрели был признан виновным по нескольким статьям. Во время и после суда он был разговорчив, неискренен, нагл, писал злобные, привлекающие внимание комментарии в соцсетях и постоянно лгал. Он соврал даже о том, что учился в Колумбийском университете. Это выяснилось на заседании, когда университетский служащий сообщил, что не располагает информацией о том, что Шкрели когда-либо посещал лекции. В тот же вечер, вернувшись домой, Шкрели запустил прямой эфир в соцсетях: с котом на коленях и в майке с надписью «Колумбийский университет» он атаковал своих критиков. Казалось, ему нравилось спорить, возможно, он даже радовался, что его считают злодеем. Так было вплоть до 2018 года, когда его приговорили к семи годам тюрьмы за махинации с ценными бумагами и преступный сговор, и мир увидел подлинные эмоции. Человек, который прежде считал себя неприкосновенным, заплакал в суде.
Как он дошел до такого? Легко описать его как психопата, или испорченного, или злодея. В самом деле, в этом разделе я собиралась говорить о тех, кого Роберт Хаэр, исследователь, разработавший список симптомов психопатии, называл «змеи в костюмах». Бездушному манипулятору-психопату легче действовать в условиях бизнеса, ведь это помогает ему принимать решения, думая о деньгах, а не о сочувствии.
А затем я остановилась. Используя теорию, которая объясняет нечестное поведение в бизнесе психопатическим лидерством, мы впадаем в заблуждение, будто злодейства — это то, что делают другие люди. Словно это результат фундаментальных недостатков человека, а не система, которая создается только лишь для того, чтобы определять наши показатели успеха и вклад в денежном выражении.
Шкрели во многих смыслах — олицетворение того, что мы думаем о плохом боссе или корпоративном исполнительном директоре: подлый, эгоистичный змей в костюме. Но мы должны быть осторожны. Он вырос в мире, который восхваляет деньги и часто вознаграждает тех, кто преуспел в бизнесе даже за счет других. Многие предприниматели накручивают цены на товары первой необходимости, плохо обращаются с работниками или назначают себе очень большие зарплаты, пока сотрудники недоедают. Люди с легкостью адаптируются к системам, в которых живут, и Шкрели был среди тех, кто зашел слишком далеко и наслаждался своим успехом в корпоративной игре. Это не оправдывает его действий, но, как и все мы, Шкрели — тоже продукт своего окружения, хотя и вероятно, что он обладает чертами темной тетрады (нарциссизм, макиавеллизм, садизм и психопатия), благодаря чему ему еще легче игнорировать разум и этику и фокусироваться исключительно на деньгах и славе.
И все же мы не должны дегуманизировать тех, кто дегуманизирует других.
Возможно, система, которая поощряет выгоду и ставит ее превыше всего остального, способна всех нас превратить в чудовищ.
Многое из того, что мы делаем вне работы, мы совершаем и на работе. Мы врем, чтобы избавить себя от нежелательных задач, выпячиваем свои положительные качества, чтобы выглядеть лучше, язвим коллегам, радуемся неудачам тех, кому завидуем, воруем ради личной выгоды, нарушаем субординацию, жульничаем, чтобы пробиться наверх. Это обычные человеческие поступки, и лишь порой мы совершаем их на работе. Во многом бизнес — это микрокосм человеческого опыта. Но, когда нам удается заглянуть за корпоративную завесу и посмотреть на тех, с кем вместе работаем, мы замечаем несколько особенностей, которые оказывают наибольшее влияние на наше поведение среди коллег.
Многие из нас ходят на работу не только ради денег. Нам также хочется ощущать, что мы осмысленно проводим свою жизнь. А когда мы чувствуем, что наша роль значима, то можем отождествлять себя с этой ролью. Возьмем, к примеру, меня. Я ученый. Я не просто делаю что-то для науки или пишу о ней.
Что касается этического поведения, тут, похоже, очень важно, насколько сильно мы ценим организацию, на которую работаем, и идентифицируемся с ней. Если мы — несчастные сотрудники, которые ни в грош не ставят компанию или свою роль в ней, мы можем делать то, что полезно нам, но разрушительно для компании. Это неэтичное, эгоистичное поведение.
Однако, когда мы ценим тех, с кем работаем, и компанию, в которой трудимся, и мы чувствуем себя частью организации, мы можем совершать неэтичные поступки на благо компании. Мы способны воровать ради своего работодателя, а не у него, врать ради начальства, а не ему, покрывать ошибки коллег, а не только свои.
Психологи Элизабет Ампресс и Джон Бингхэм назвали это «неэтичное проорганизационное поведение». Они говорят: «Высоковероятно, что люди, сильно привязанные к своему работодателю и идентифицирующие себя с ним, будут вовлекаться в неэтичное проорганизационное поведение, то есть работники способны совершать плохие поступки из хороших побуждений». Ампресс и Бингхэм утверждают, что это соответствует теории социального обмена, в которой описывается обмен услугами или ресурсами. Авторы пишут: «Хотя обмен благами доброволен, тот, у кого не получается дать что-то в ответ, может столкнуться с санкциями в виде недоверия, ухудшения репутации, отказа в будущих поблажках и прочими наказаниями. Напротив, те, кто отвечает на услугу, вовлекаются в бесконечный обмен благами, такими как взаимное доверие, одобрение и уважение».
В дополнение к социальному давлению на работе наши интуитивные модели этического принятия решений строятся на убеждении, что люди действуют рационально и делают выбор в пользу аморальных поступков вследствие издержек характера. Но порой мы поступаем неэтично, даже не сознавая этого.
По мнению специалиста по бизнес-этике Гвидо Палаццо и его коллег, мы все бываем этически слепы. «Этическую слепоту можно описать как временную неспособность человека, принимающего решение, увидеть этическое измерение своего выбора». Иначе это называют «административное зло», «второй лик зла» или «этическое слепое пятно». Эта этическая слепота может настичь каждого, особенно в условиях бизнеса. Когда мы переформулируем проблемы: людей называем «прибылью», безопасность — «издержками», этический допуск — «неприятной волокитой», благо компании — «главным приоритетом», мы быстро забываем о возможном реальном вреде, который может стать результатом наших действий. Хотя извне и легко задаваться вопросом, о чем думали люди, когда принимали опасные решения, не стоит забывать, что, находясь внутри системы, они, вероятно, даже не подозревали о негативных последствиях. Оглядываясь назад, можно понять, что поступки были плохими, но часто те, кто их совершал, считали, что это была отличная идея.
Есть и другой бич многих компаний, приносящий огромный вред. Латентные предубеждения (часто называемые «бессознательные предубеждения») представляют собой воззрения, о которых мы даже не думаем, но тем не менее они могут оказаться губительными для других людей. Хотя большинство людей не считают себя расистами, сексистами или эйджистами, отслеживая свое поведение, часто можно прийти к другому выводу. Наши предубеждения и ассоциативные связи трудно изжить. Но мы способны справиться с ними, если будем сознавать, что они существуют. Когда мы поймем, что они есть, следующий шаг — активное внедрение стратегий, направленных на то, чтобы их побороть.
Одна из проблем, связанных с латентными предубеждениями, к которой последнее время стали относиться с бо́льшим вниманием, — проблема домогательств и дискриминации на рабочем месте. На мой взгляд, это особенно любопытная форма неэтичного поведения в рамках компаний: зачастую мы настолько стараемся абстрагироваться от данной проблемы, что полагаем, будто лично мы не имеем к ней никакого отношения.
Ведь домогаются всегда другие люди.
Но каждому из нас в этой игре отведена особая роль. Всякий раз, когда вы перебиваете женщину на работе, спрашиваете человека с иным цветом кожи, «откуда он все-таки родом», или выражаете удивление, если мужчина говорит, что его не интересует футбол, в ваших реакциях читаются латентные предубеждения.
Мы часто не думаем, что ущемляем членов других групп, но наше поведение может свидетельствовать о том, что в действительности мы поддерживаем определенные убеждения или стереотипы. Эти неявные стереотипы, если с ними никак не бороться, могут сформировать культуру, которая лишает преимуществ и дискриминирует. Большинство из нас, возможно, скажут, что обращаться с людьми иначе из-за их пола, цвета кожи, религии — неправильно. Но мы так поступаем. И это дорого обходится нашему обществу.
Последствия латентных предубеждений на рабочем месте касательно пола получили особое внимание в 2017 году. Женщины из разных сфер стали сообщать о десятилетиях сексуальных домогательств на работе — они писали в Twitter, СМИ и обращались в суды. Кампании, например #MeToo, были призваны вывести домогательства из тени, спровоцировать обсуждение. Когда это случилось, мы обнаружили много испуганных мужчин и разгневанных женщин, а также немало испуганных женщин и разгневанных мужчин. Мы увидели, что эта проблема глубока.
Домогательства так распространены, что, по-видимому, заложены в культуру бизнеса, с которой соприкасаются многие из нас. Мы не домогаемся других просто потому, что мы плохие люди, но (отчасти) это происходит из-за культуры и общества, допускающих это.
Меня очень интересует данная форма рабочего «зла». Обзор научной литературы за 2018 год, посвященной домогательствам и дискриминации на рабочем месте, который я сделала совместно с психологами Камиллой Элфик и Рашидом Минхасом, показал, что чаще всего о домогательствах так и не сообщается. Это поражает. Значит, в большинстве компаний даже не представляют масштаб и природу домогательств, происходящих в их стенах. Почему люди не говорят о том, что становятся жертвами или свидетелями домогательств? Они боятся потерять работу, опасаются, что с ними будут плохо обращаться в организации и они окажутся в еще худшем положении, чем сейчас. Люди так переживают из-за культурных последствий сообщения о домогательствах, что чаще всего никому о них не говорят.
Если мы хотим сделать рабочие места этичным пространством, то должны менять корпоративную культуру. В феврале 2018 года мы с коллегами придумали онлайн-инструмент, призванный документировать случаи дискриминации и домогательств и сообщать о них. Он называется Spot (talktospot.com) и использует бота, с которым вы можете поболтать, когда переживаете неприятные ситуации на работе. Вы просто обмениваетесь сообщениями, только при этом говорите не с другом, а с чат-ботом, умеющим задавать верные вопросы. Кроме этого, в отличие от друга или представителя кадрового отдела вашей компании, Spot не судит и не оценивает вас. Он рядом, просто чтобы помочь вам обрести голос, он создает запись, которую вы можете сохранить, если захотите поделиться ею с кем-то или немедленно доложить о происшествии работодателю. Бот стимулирует сообщать о случаях домогательств и дискриминации работодателям и способствует точности рассказов о таких случаях. Spot также помогает компаниям лучше справляться с трудностями, когда они возникают, предлагая поддержку для процесса обработки жалоб. Мы хотим, чтобы работники могли высказаться, и поддерживаем организации в построении более безопасной деловой культуры.
Поощрение людей задумываться об этических последствиях своих поступков внутри и вне компании — важный шаг к улучшениям. Если мы хотим, чтобы у нас были здоровые компании, этичные компании, нам нужно говорить друг с другом, если что-то идет не так. Нам следует создать культуру, в которой люди знают, что их опасения будут приняты во внимание, а не проигнорированы. Нам нужно воспринимать разоблачения и сообщения о случаях дискриминации и домогательства как положительные действия для группы, а не как то, что изолирует человека, набравшегося храбрости высказаться, ведь неэтичное поведение — это зачастую не результат действия испорченных людей, а последствия сложившейся порочной корпоративной культуры.
Это особенно верно для корпоративной среды, которая призывает нас рассуждать о людях как о деньгах: об их стоимости, прибыльности, о затратах на них. Мы должны не забывать периодически отступать назад, помнить о том, что за цифрами стоят живые люди. Не стоит позволять корпорациям и самим себе действовать как психопаты, просто сведя все сложные проблемы к вопросу денег.
Нам отчаянно нужно изменить корпоративную культуру, задаваться вопросами не только о том, что мы можем сделать или сколько денег можем заработать, но и о том, что нам следует делать.
Пришло время для революции: нужно изменить то, как бизнес говорит о людях, животных и планете, иначе мы превратимся в корпоративных каннибалов.
Влияние культуры на плохое поведение может простираться далеко за пределы конференц-залов. Мы описали полный круг: вернулись, возможно, к самому печально известному злодею всех времен — Гитлеру. Мы обсудим общество, которое он помог создать, а также — как легко мы втягиваемся в совершение бесчеловечных поступков. И мы узна́ем о разрушении, неизбежно последующем за потерей идентичности, если прогнемся под этику, в которой за нас решают другие.
Войти с помощью соц. сетей: