Миллион плавательных бассейнов

Подобно блещущим на солнце тихоокеанским брызгам, миллион плавательных бассейнов расплескались по холмам, лощинам и равнинам Лос-Анджелеса, сверкающие сапфиры и аквамарины в оправе из зелени, возделанной мексиканскими руками. Прожилки ослепительного расплавленного серебра в новых, бурно разветвляющихся водостоках свидетельствовали о недавнем октябрьском дожде. И куда ни глянь, по всем транспортным артериям – безостановочный, неизбежный, нескончаемый поток машин. Когда самолет кренился, выполняя медленные и методичные повороты, и небольшая сила гравитации вжимала Жюля в кресло, он вытягивался и приникал к окну. Кружа то над океаном, то над усыпанными виллами холмами, Жюль явственно ощущал легкость, беспечность Лос-Анджелеса. Город устремлялся ввысь, словно желая воспарить и умчаться прочь вместе с ветром. И даже обездвиженный сетями магистралей и дорог, улиц, оград, каналов, высоковольтных линий, телефонными и прочими коммуникациями и десятками тысяч радио- и микроволновых лучей, которые, умей они светиться, опутали бы город мерцающими золотыми клубками, Лос-Анджелес, наверное, как никакой другой город на свете, бурно рвался из своих силков на волю. Взбалмошный, солнечный, счастливый и невероятный город.

* * *

Машины, арендованной Жюлем загодя, не оказалось на месте, но ему пообещали завтра же доставить ее в отель. В такси по дороге из аэропорта во «Времена года» на Доэни Жюля ошеломили орды машин, массивность зданий, непрерывные и безумные маневры автомобилей, подъемных кранов, вертолетов, дорожных рабочих, пешеходов, отъявленная вездесущая реклама и радио.

– А я ее знаю! – сказал он водителю, когда гигантский самолет проревел так низко, что чуть ли не срезал макушку Центра Гетти.

– Кого «ее»? – обернулся водитель.

– «Эр, е, эс, пе, ка, те».

– Чего?

– «Респект». Арета Франклин. Во Франции она исключительно популярна.

– Это стариковская волна, хотите – могу сменить.

– Нет, мне нравится.

– Арета – как?

– Франклин.

– Думаю, она из прошлого века.

– Сколько вам лет? – спросил Жюль.

– Двадцать.

– А…

– Вы – пилот? – полюбопытствовал таксист.

– Пилот? С чего вы взяли?

– Я же подхватил вас у аэропорта. «Эйр Эфиопия». Вы когда-нибудь прыгали с парашютом?

«Это Америка», – подумал Жюль, а потом ответил:

– Прыгал. Я служил в десанте. Как вы догадались?

– Потому что сам хотел пойти в десантники. Вот бы прыгнуть с вертолета прямиком в океан. С доской для серфинга. Крутяк!

– Вы и так могли бы это сделать, правда без доски, – сказал Жюль. – Надо только задаться целью.

Они проехали мимо Банка Америки на окраине Беверли-Хиллз. В Жюле теперь рядом с обычным осмотрительным, честным человеком, каким он был всегда, уживался совсем другой человек – сбежавший от полиции, более свободный и отчаянный. И этот человек сказал:

– Поможете мне ограбить банк?

Разумеется, это была шутка. Таксист безмолвствовал целый квартал. Потом сказал:

– Когда?

– Нам надо все спланировать. Самое сложное для меня – переправить деньги во Францию. Но у вас такой проблемы не возникнет, – снова пошутил Жюль.

– Только один?

– Что «один»? – спросил Жюль.

– Один банк брать будем?

– О нет, но остановимся после шести… банков, а не часов, разумеется.

– Идет. Чего судьбу-то испытывать.

Теперь они плыли вдоль зеленых бульваров, обсаженных колоннадой из пятидесятифутовых пальм, и Жюль дышал как-то тяжелее, чем обычно дышит простой пассажир такси. До Лебяжьей аллеи последний раз вне закона он был в Алжире, потому что там, где он находился, закона не было. И чем-то это пребывание вне закона сродни музыке… и смерти. Слова и выражения «полет», «падение», «исчезновение в лучах света» и «нарастание» возникали в голове вне контекста, логики и порядка. Они свернули на восходящую дорогу, ведущую к отелю. Не дав Жюлю возможности рассчитаться с таксистом, получить квитанцию и положить бумажник в карман, швейцар распахнул дверцу машины и замер в ожидании, словно привык встречать только финансовых воротил и глав государств, которые денег в руки не берут и не пользуются такси. И это вынудило Жюля дать таксисту огромные чаевые. Когда Жюль попытался вылезти из такси, водила выскочил, обежал вокруг авто и оттолкнул швейцара от дверцы.

– Не лапай мое такси и не связывайся с этим парнем, – приказал он, гордо кивнув на Жюля, – если не хочешь, чтобы в твоей постели оказался дохлый ишак.

– Что? – переспросил швейцар.

Когда Жюль выпрямился, таксист прошептал:

– Мой телефон на обороте квитанции. Дайте знать, когда будет пора закатать рукава.

Когда Жюль шел к отелю – целым акрам гладко отполированного мрамора, зефирно-мягким коврам, садам, в которых не умолкает эхо камерной музыки и плеск фонтанов, людям, разодетым в пух и прах, навстречу ему попалась молодая женщина. Лиф ярко-желтого шелкового платья с затейливым рисунком плотно облегал ее грудь, плечи, талию, а юбка ниспадала свободными волнами. Волосы чистого золота – то ли нимб, то ли непокорный венец – обрамляли лицо. Красота этой девушки была осмысленной и завораживающей. Проходя мимо Жюля, она улыбнулась, и глаза ее расширились – теперь, в свои почти семьдесят пять, Жюль хорошо понимал этот взгляд: в нем светился интерес, такой же неподдельный, как и солнечный цвет ее волос. Сказать, что его будто током прошибло, – ничего не сказать. Он словно оказался на электрическом стуле. И снова, теперь уже в Лос-Анджелесе, его эмоции совершили прыжок с высочайшего трамплина. Возможность увидеться с ней еще раз всколыхнула в нем надежду, головокружительное наслаждение и ужас одновременно.

Жюль недоумевал, что происходит, когда кровь бросилась ему в лицо, он остановился как вкопанный, и людям пришлось его обходить. Коридорный спросил, можно ли взять его багаж, и Жюль отказался, рассеянно покачав головой. И тут на глаза ему попался бар. Он ничего не выпил в самолете. Он вообще почти не пил и никогда не ходил в бары. Более того, он всегда был настолько тщательно застегнут на все пуговицы, настолько собран, что обычно зарегистрировался бы у стойки, сложил бы одежду в пустые ящики и развесил в шкафу. Он разобрал бы документы и бумаги, аккуратно расставил бы туалетные принадлежности вдоль раковины строго в порядке их употребления, умылся бы и посетил пожарную лестницу, посчитав шаги от двери своего номера до выхода, чтобы в случае пожара найти его в темноте и в дыму, завернувшись в мокрые полотенца, словно древний египтянин. Но вместо этого Жюль вошел в бар.

Сначала он думал заказать мартини. Как-то раз его угостили коктейлем – таким прозрачным, почти невидимым, но после глотка этой, как ему тогда показалось, жидкости для химчистки стало понятно, что ему по душе только оливка. Надо попробовать что-нибудь другое. Для него этот гостиничный бар был таким же сумрачным, элегантным и манящим приключением, как в двенадцать лет, когда удавалось прокрасться в какое-нибудь страшно запретное место. Подошел бармен.

– Бонжур, – сказал Жюль. – Однажды на Карибах я пил что-то с ромом, содовой, сахаром и лаймом. Забыл, как это называлось по-французски. А как по-английски – и не знал никогда.

– Это «Пунш плантатора», – сказал бармен. – Могу вам его приготовить.

Через пять минут после первого глотка Жюль, еще не поселившийся в отеле, улетевший из Парижа после убийства двоих человек и совсем недавно предложивший первому встречному чокнутому мальцу вместе ограбить банк, воспарил, опьяненный той самой беспечностью, которая всегда была изюминкой Лос-Анджелеса. Раньше он удивлялся и что это люди могут делать в барах, как они ухитряются по полчаса, по часу, а то и часами молча просиживать у стойки на стульях, с которых того и гляди свалишься. Но теперь он знал, потому что час или дольше, зависнув, словно кондор, над ромом с сахаром, он думал о женщине в желтом шелковом платье – о ее руках, волосах, о волшебстве ее лица, вспоминал ее походку, аромат ее духов, ее глаза, ее улыбку. И хотя он не мог перестать думать о ней, Жюль понимал, что она была просто блестящей, внезапной, ошеломительной вспышкой, воображаемым совершенством, оставившим отпечаток на сетчатке даже после исчезновения. И он осознавал, что это была сущность, воплощение Лос-Анджелеса – совместное творение климата, рельефа, растительности, моря и света. Какое чудо, что все это запечатлелось в одном прекрасном мгновении, остановившемся, когда красивая женщина улыбнулась ему и прошла мимо.

* * *

Уснул он рано, даже не поужинав, и на следующее утро к рассвету был у бассейна. Такого прозрачного бассейна он не видел никогда в жизни. Жюль пытался отыскать какой-нибудь листик, соринку, может, ореховую скорлупку, но тщетно. Как они это делают? Неужели дистиллируют воду? Стопки чистых полотенец и столики с лимонной водой дежурили у каждого входа. Крепкие кресла с толстыми подушками пустовали вокруг бассейна. Вода была гладкой, как зеркало, пока он не нарушил ее покой и не проплыл свой положенный километр, старательно считая повороты.

Поднявшись к себе в номер, он побрился, оделся, прибрался в комнате и застелил кровать. Он всегда так делал, не забыв после поблагодарить горничную и оставить чаевые. Номер у него был роскошный. Один балкон с видом на бассейн выходил на юг, а другой смотрел на восток – на Лос-Анджелес. Город казался безмятежным и зеленым, хотя Жюль знал, что есть в нем много чего еще, за пределами приютившего его привилегированного анклава.

* * *

Ведя машину к Музею Гетти мимо строя пальм, клонившихся, как опахала, охлаждавшие фараонов, он старался не думать о женщине в желтом платье, явившейся как ослепительный солнечный сполох, обещавший унять мучительную тоску и оставить прошлое в прошлом. Она была просто символом, но он не сомневался, что ее великолепие не было чисто внешним. В лице ее он прочел скромность, любовь, ум и доброту.

Эх, будь у него миллиард долларов, хорошо, пусть сто миллионов, может, даже всего пятьдесят. Тогда он хотя бы на какое-то время поддался бы иллюзии, что можно перехитрить смерть. На самолете скорой помощи он отправил бы Люка в Кливлендскую клинику, или в Техасский онкоцентр Андерсона, или в Гарвардскую больницу Джонса Хопкинса – которая из них окажется лучше. Поселил бы Катрин и Давида в ближайшем отеле «Времена года» или «Ритц-Карлтон». Он часто навещал бы их. И купил бы дом на склоне, чтобы обозревать оттуда весь Лос-Анджелес, убаюканный недвижной синевой Тихого океана, покойно исчезающего в месте соединения воды и неба, на тонкой линии перехода в бесконечность. В этом городе, изолированном от всего, кроме настоящего, он заживет с женщиной в желтом платье, женщиной с пышными, волнистыми, поразительно золотыми волосами. Если она захочет его, он доживет с ней до восьмидесяти лет, а потом умрет и навсегда вернется к Жаклин, если она его простит.

Если бы Жаклин была жива, жизнь была бы еще более безмятежна, чем под воздействием естественного наркотика Лос-Анджелеса. У нее был врожденный талант к счастью, терпение, нежность и женственная сила, позволяющая ей держаться без борьбы. Он же сам мог держаться, только сражаясь, а когда он не сможет больше бороться, с ним будет покончено.

С тех пор как она умерла, его многочисленные страстные увлечения, которые вспыхивали, как инфракрасные лучи, проникая в сердца более молодых и неподходящих женщин, были не что иное, как сумбурные и жалкие попытки проникнуть по ту сторону завесы, чтобы, касаясь, обнимая и любя красоту женщины, еще раз прикоснуться к жизни, обнять и полюбить ее. Объекты его увлечений обманывались всего на миг, и страсть была столь же сильна, сколь невинна, и все равно он стыдился. Как ни честны были намерения, он не мог осуществить их. У него была на то полная лицензия – ведь вдовцы могут жениться снова. Все, кроме Жюля. Он мог убить двоих человек, скрыться от полиции и, наверное, ограбить банк или два, но он не смел отправиться на поиски женщины, которую встретил у входа в отель, не смел говорить с ней, обнимать ее, целовать ее, и не было у него шансов остаться с ней до тех пор, пока это возможно.

* * *

Дни протекали в праздности, погода стояла прекрасная, никаких новостей не поступало, и Жюль предположил, что «Эйкорн», наверное, собирает оркестр. Он настолько выпал из своего мира, настолько расслабился под воздействием Беверли-Хиллз – его хмельных сине-зеленых ночных огоньков, превращавших в пещеру сокровищ каждый растительный закуток, его натертых до блеска автомобилей, сияющих на улицах, как новенькие, его жителей, медленно, но отчаянно ищущих приключений, – что начал тратить деньги так, как будто они у него действительно были. В конце концов, он получит миллион евро, и «Эйкорн» возместит его расходы. И он почувствовал, что может позволить себе вещицу-другую: солнцезащитные очки за семьсот пятьдесят долларов, темно-синий шелковый галстук за триста, кашемировый блейзер за две тысячи. Затем, когда молчание затянулось на пять дней, он решил, что его, наверное, бросили на произвол судьбы, и прекратил неразборчивое транжирство.

Поставив машину в безупречно чистом подземном гараже Гетти, он сел на поезд, везущий вверх по склону горы. У этого взгромоздившегося над морем музея много уровней, террас, фонтанов, внутренних двориков, садов и галерей, висящих в небе, словно в сказке.

Он сидел на скамейке, любуясь Тихим океаном – его мерцанием, его сочной кинематографической синевой, его манящим и завораживающим исчезновением на горизонте, как вдруг зазвонил его телефон.

Жюль нашарил тот в кармане.

– Эй, Джуэлс!

– Да?

– Джек. Приезжай в Нью-Йорк.

– Когда?

– Сейчас.

– А здесь что? Как же оркестровка?

– Все уже сделано в Нью-Йорке.

– Зачем тогда я здесь?

– Ты имеешь в виду, зачем ты родился?

– Зачем я в Лос-Анджелесе?

– Не знаю. Предполагалось, что все устроится там, но, видимо, они нашли возможность побыстрее сделать все здесь.

– «Они» – это кто?

– Люди, которые занимаются организацией такого рода мероприятий, кем бы они ни были. Ничего особенного. Прыгай в самолет и приезжай на заседание правления.

– О’кей, – сказал Жюль.

Интересно, каково ему придется с этими людьми, демонстрирующими небрежность, свойственную непомерному богатству.