Амина

Жюль шел по мосту Искусств, еще не так давно сиявшему на солнце десятками тысяч висячих замков, которые влюбленные парочки повадились цеплять на решетки перил как воплощение своих надежд. Теперь замки срезали, и панели, заменившие решетки, пестрели граффити: «Додзё любит Приама», «Жан-Поль любит Аннеку из Гронингена». Пускай замки в совокупной массе своей и были опасны для перил, но зато они кормили местные скобяные лавки, а медное напыление на них сверкало, как настоящее золото, и, казалось, век не потускнеет. Жюль вспомнил, что совсем недавно даже остановился, чтобы осмотреть один из таких замков. У него была хромированная дужка, он был горячий на ощупь, и на нем стояла гравировка иностранной фабрики «333». Он еще подумал тогда о паре, пристегнувшей этот замок к мосту, чтобы увековечить свою любовь. Остались ли они вместе до сих пор? И сколько еще времени пройдет, пока разлука или смерть не пощадит ни одну пару, которая вот так ознаменовала свой выбор? Если оба партнера дойдут до конца, может ли это считаться вечностью? Умрут ли они в один и тот же день или в один и тот же миг? А если их разделят годы, может ли верность того, кто остался, считаться вечной?

Он шел в Латинский квартал, чтобы забрать оставшиеся вещи из своего кабинета, отдать ключи новому обитателю и, если тот пожелает, рассказать ему об особенностях помещения – радиатора с придурью и заедающей время от времени оконной раме. Жюль рассказал бы ему о том, куда попадает прямой солнечный свет в разное время года, о ресторанах поблизости и кому звонить по хозяйственным вопросам.

Жаклин приходила в этот кабинет еще тогда, когда ни о разлуке, ни о смерти никто и не думал, он помнил ее присутствие здесь – молодой и красивой, и это невидимое и неистребимое подводное течение действовало даже сильнее, чем волнующее присутствие Элоди. Мысли об Элоди были подобны пробуждению, он восставал, словно был невесомым, но затем возбуждение отступало, подобно набежавшей волне, что, отсалютовав на прощание гребнем, исчезает в более спокойных водах.

Элоди теперь как будто находилась в кругу света, а он глядел на нее из мрака. Он не мог любить ее и разлюбить не мог, даже после того, как она положила конец тому, что на самом деле и не начиналось. Он не был ни растерян, ни полон решимости, он точно знал, что происходит и что должно произойти. Не было ни разгадки, ни решения. Единственное, что, казалось, только усиливалось, – реальность Жаклин, даже ушедшей в прошлое. Пусть она была похожа на сон, но чем более блекнул он сам, тем реальнее становился этот сон. Это удовольствие угасания шло об руку с иллюзией подъема и надеждой на возвращение. Чем сильнее отдалялась Элоди, тем более Жаклин выдвигалась на передний план, как лицо на фотобумаге проступает, будто по волшебству, на том месте, где, согласно логике и чувствам, была лишь пустота и белизна.

Он поднимался по лестнице, как делал это уже тысячу раз, снова переживая мгновенную иллюзию, будто прошедших лет не было вовсе. Жаклин сидела за книгой в какой-нибудь библиотеке, и они встретятся за обедом. Шестилетняя Катрин в школе. Они любят ее больше всего на свете.

Поджидая нового хозяина, Жюль собрал то немногое, что осталось в кабинете, и сложил в хозяйственную сумку: несколько книг, которые надо вернуть, канцелярские принадлежности для факультетских кабинетов, журналы, которые нужно выкинуть. Он сел. Замена должна была состояться через полторы минуты. Как будто готовясь поставить новому человеку отметку либо за опоздание, либо за излишнюю точность, Жюль смотрел на часы и ждал. И за тридцать пять секунд до назначенного времени послышался легкий и быстрый стук в дверь, будто дятел барабанил в боксерской перчатке на клюве. Жюль встал и открыл дверь так медленно, будто это была тяжелая дверь какого-нибудь подземелья.

* * *

За порогом стояла ладная, красиво одетая женщина, не робкая и не чопорная. Как когда-то Жаклин, она была в сером костюме и жемчужном ожерелье. Бежевая блузка отсвечивала розовым, рыжеватые светлые волосы ниспадали почти до плеч.

У нее было необыкновенное выражение лица, такого он не встречал даже на полотнах эпохи Ренессанса или средневековых картинах, изображающих ангелов. Оно было озорным и сведущим, невинным и прощающим, любящим, утешающим, любознательным, соблазнительным и воодушевленным – все это слилось в ее лице, чтобы втолкнуть Жюля обратно в этот мир. Кто-то скажет, что во всем виноваты ее глаза или ее улыбка, и все равно этого будет мало.

И надо же было этому случиться накануне того дня, который он выбрал, чтобы умереть! Эта женщина, такая живая и стройная, была гораздо старше Элоди, ей, наверное, уже исполнилось шестьдесят. И хотя она вышла из того возраста, когда можно создавать заново, огонь жизни по-прежнему горел в ней, яркий и сильный.

Она представилась. Амина Белкасем – родом из Алжира, разумеется, скорее всего, мусульманка, очаровательная и красивая – несомненно. Французский у нее был как у высокообразованной парижанки-аристократки. Глаза синие, как у Элоди. Вежливо и дипломатично она поинтересовалась, не тот ли это кабинет, который был ей назначен, а когда он ответил утвердительно, выразила надежду, что не причинила ему никаких неудобств. И хотя сказано это было из вежливости, от Жюля не укрылось, что все абсолютная правда, искренность так и сквозила в каждом слове.

– Нисколько, – заверил он ее. – Я рад, что ухожу на покой. В семьдесят пять, – прибавил он в подтверждение и будто признаваясь.

– Полагаю, что лет через двенадцать или даже раньше я тоже удалюсь на покой, – сказала она, изящно сообщив ему свой возраст, причем, ему подумалось, она явно с ним флиртовала.

Почему бы и нет? Может, она такая же чокнутая, как и он сам? Но сейчас он хотел и ожидал чего угодно, только не этого. А она пошла еще дальше:

– Не такая уж и большая разница между нами.

Но это могло быть и просто милосердие.

Разница между ними и правда была не так уж велика. Женщина была удивительно хороша, настолько, что он расстроился, осознав, что у его планов теперь появилась соперница. Одна надежда, что она замужем.

– С какого вы факультета? – спросил он деловито, но не смог скрыть тревоги.

– С исторического.

– Здесь все библиотеки довольно близко. Национальная вообще под боком.

– Ну конечно, – снисходительно улыбнулась она.

Он чувствовал себя дураком. Разумеется, ей известно, где что находится.

– Моя жена, – сказал он, словно пытаясь отгородиться от Амины, – постоянно пользовалась библиотеками. Сам-то я музыкант, так что хожу туда не так часто.

– Она тоже на пенсии?

– Нет, она так и не вышла пенсию. Она умерла.

– Соболезную, – сказала Амина, и было ясно, что это действительно так. – Всей душой. Мой муж ушел, но он жив-здоров, так сказать, и все такой же дурак.

Она не смогла удержаться от смеха.

– Зачем же вы выходили замуж за дурака?

– Вначале он не был дураком. Думаю, он начал принимать таблетки глупости. Другого объяснения у меня нет.

– О, – произнес Жюль.

Слегка напуганный заявлением Амины Белкасем, хотя в нем были лишь отголоски горечи, Жюль провел для нее экскурсию по маленькому кабинету – так коридорный показывает постояльцам их комнату в отеле.

– Вот тут нужно прикручивать, – сказал он, показав на вентиль с боковой стороны радиатора, – чтобы регулировать нагрев, но пар простреливает, так что пользуйтесь тряпкой. Тут не чинилось со времен де Голля… Здешний сторож и попечитель мсье Гимпель – коммунист и станет рассказывать вам об этом при каждом общении. Если вы попросите его что-то исправить, он ответит, что не может, но потом исправит. Кроме радиатора. «Это инженерная работа», – говорит он, как будто на пикете… Чтобы открыть окно, надо хорошенько стукнуть по верхней части рамы двумя руками, потому что рама разбухает и заклинивает. Но это всегда помогало. Зимой я передвигаю стол на метр влево, иначе во второй половине дня солнце будет бить прямо в глаза. Осталось совсем чуть-чуть. – Он сделал паузу. – «Сэндвич-Миш» – популярная закусочная, где можно купить еду с собой, если вы любите обедать в кабинете за столом. Но если взять от нее чуть левее и пройти в первый переулок, то там есть бистро, которое не менялось с довоенных времен. Там тихо, просто и еда вкусная. А какая у вас специализация?

– Франция и войны двадцатого века. Маленькая война в Африке, продолжающаяся и по сей день, Великая война, Вторая мировая, Вьетнам, Алжир, холодная война. Хотя люди вообще и даже историки сейчас стараются об этом не думать, но Франция пережила более ста лет войны, и ее история сформировалась под влиянием этих войн.

– Вы знаете вьетнамский?

– Нет. Немецкий, итальянский и арабский. И английский. Я прожила в Америке более пятнадцати лет.

– Где именно?

– В Калифорнии.

– Я недавно был в Калифорнии. Будто наркотик принимаешь, – сказал он. – Хотя откуда мне знать? Я в жизни наркотиков не пробовал.

– Вы совершенно правы. Это потому, что ее прошлое тонко, как эфир. От недостатка кислорода возникают грезы, которые окружают тебя там. Они убивают мозговые клетки, медленно правда, но под конец даже девяностолетние старцы вскакивают на скейтборды.

– Ну, – сказал Жюль, с трудом заставляя себя прекратить беседу, которую ему хотелось бы вести целую вечность, – я должен идти. Надеюсь, вы продуктивно проведете здесь время. Это прекрасное место для работы. – Он запнулся. – Здесь прошла большая часть моей жизни.

Всю дорогу домой рисовал в воображении ее лицо и вспоминал аромат ее духов, ее руки, ткань, из которой сшит ее костюм, то, как она двигалась.

* * *

А пока Жюль освобождал кабинет и встречался с Аминой, Арно и Дювалье прибыли в Сен-Жермен-ан-Ле. Жюль только что уехал, и привратника тоже не было на месте, он подстриг лужайку и взял пятидневный отпуск. Впервые за много лет огромный дом совершенно опустел, не считая Жюля, спавшего на полу в своей пустой квартире. Из главного здания большая часть картин и других ценностей, стоимостью в сотни миллионов, были вывезены, но сигнализация по-прежнему бдила.

Они ждали. А Жюлю нечего было делать дома, да еще встреча с Аминой так потрясла его, что он долго слонялся по Парижу и приехал домой уже в темноте, когда Арно и Дювалье несколько часов как уехали.

– Придет. Никуда он не денется, – сказал Дювалье. – Вернемся завтра с утра пораньше.

– Я не могу, – сказал Арно.

– Что значит «не можешь»? У нас дело, на минуточку. Арест не означает обвинение, может, он вообще невиновен. Но похоже, дело верное.

– Мне завтра надо к дантисту, чтобы поставить имплант.

– Что с тобой случилось? Это же как нейрохирургия почти.

– Зуб оказался непростой, – сказал Арно и оттянул левую щеку, чтобы продемонстрировать внушительную пробоину между коренными зубами. – Всандалят мне в челюсть титановый штифт. Это чуть ли не общий наркоз. Я не смогу вести машину, и на два дня мне нельзя брать в руки оружие. А если и дальше придется принимать гидрокодон, то я вообще буду в отгуле все это время.

– Ты нам нужен, хоть он и старик. Ему семьдесят пять, но он способен победить троих молодых мужчин с ножами, и я не хочу звать никого другого, потому что это наше с тобой расследование. Я не знаю полицейских из Ивелина, не знаю, на что они способны. Раз дело об убийстве, возьмут и вышлют спецназ, а это будет глупо и унизительно. Ладно, здесь не наша юрисдикция, но мы можем привезти его для допроса – у нас есть ордер, и как только мы пересечем границу Парижа…

– Да знаю я.

– Пообещай мне, что, как бы сильно у тебя ни болело, ты будешь принимать таблетки не дольше двух дней после.

– Ладно.

– А тем временем давай по домам. Анфлер мог и подождать, но уж как есть. Иногда я жалею, что работаю не в банке.

* * *

Жара наконец-то спала, стало прохладнее на день-другой. Париж получил короткую передышку перед тем, как настоящий сирокко, продувавший город насквозь, вернется, но теперь августовская погода стояла в точности как в Дании, Швеции или Шотландии – высокое, яркое солнце, прохладный воздух и искрящийся, крапчатый свет. Свежескошенные лужайки были холодны на ощупь, вечерами свежело, и люди одевались, будто уже настала волнующая осенняя пора, неся облегчение. Париж пробудился. И Жюль вместе с ним. Его рассудок и память трудились сосредоточенно и вдохновенно. Он понимал, что иррационален, что влюбился в женщину, с которой провел всего пятнадцать минут. Он влюбился так же сильно, как это было с Элоди, но на этот раз все иначе, потому что такая любовь возможна, потому что Амина знала то же, что знает он, потому что порознь их жизни подошли к одной и той же точке. Он убеждал себя, что просто сошел с ума, что, наверное, она не могла полюбить его так же, как он полюбил ее. Этот урок он проходил уже много раз, пережив множество увлечений. И все-таки Жюль не мог перестать верить, что она тоже его любит.

И когда он завершил свои дела – оставил адрес для пересылки на почте, оплатил последние счета, вынес из дома последние вещи, так что все его пожитки теперь вмещались в один маленький рюкзак, – случилось нечто странное.

Музыка, которую он всегда был способен мысленно призвать и воспроизвести со всей точностью, вдруг зажила собственной жизнью, помимо его воли и желания.

Многое из своего прошлого, и особенно эти последние дни, Жюль выстроил вокруг Sei Lob. Как и семьдесят один год назад, этот хорал по-прежнему оставался волшебной и искупительной тропой в иное бытие, Божий голос, уносящий разбитое сердце ввысь. Он будет сопровождением к тому, что замкнет круг и снова превратит прошлое в добрый и прекрасный мир, живущий в памяти ребенка еще какое-то время после того, как он выйдет из него с зачаточным знанием совершенства, от которого его отделили (или порой оторвали), воспоминание это тускнеет уже в колыбели, и для него не существует слов.

Теперь уже новая музыка, не та, что он хотел, возникла в противосложении. Иногда они звучали одновременно, он слышал обе, но затем одна возобладала над другой. В противоборство с Sei Lob, уводящей его из жизни, вступила пьеса Куперена, которую он всегда любил. Та самая музыка, что ассоциировалась у Жюля с Парижем, с прошлым, сочащимся сквозь него, – «Таинственные баррикады», конечно же это были они! Казалось, это лишь невинная игра, но сила музыки вознесла ее на невиданные высоты. До чего же странный инструмент – клавесин. Ущипнет – и остановится, атакуя каждую ноту со всей звонкостью и полнотой, он отказывает звуку в продолжении, не дает ему тянуться и угасать. Так он отрицает смерть, словно перепрыгивая с одной льдины на другую, к новой ноте, к новой жизни. Иногда звучание клавесина бывает сухим и выспренным, но, если ожерелье звуков нанизано верно, оно обретает красоту и сверкание звезд. Куперен в этой пьесе достиг небывалых высот, она подобна бесконечному водопаду золотого света, такому многообещающему и потрясающе яркому, что и со смертного одра поднимет. И пока вот так Куперен и Бах, тесно соприкасаясь, вели внутри его свой спор, Жюль обрел сгущенный, всеобъемлющий, отстраненный и тем не менее эмоционально наполненный взгляд на все эти дни.

* * *

Он был уверен, что больше никогда не увидит Амину, что она стала лишь проверкой подлинности его желания уйти. Жюлю хватало возраста и опыта, чтобы сделать вывод, что он преувеличил ее достоинства, что, поскольку он выпал из реальности, это была лишь его влюбленность, что спасение, которое он увидел в ней, надеясь на взаимность, было придумано им самим, чтобы сохранить себе жизнь. Люк умирал, и у него имелся только один призрачный шанс. А еще Жюль должен попытаться спасти Катрин. Франция, возможно, и не пойдет дальше тем путем, который уже был когда-то ею пройден. Но сколько бы ни убеждал он себя, что этого не случится, такое уже случалось прежде, случалось в истории, случилось с ним самим. Страховка, доставшаяся дорогой ценой, должна дать Катрин и Люку то, чего он не смог дать отцу с матерью. Амина была последней посланницей жизни, но он должен оставить ее в прошлом. Он не знает ее и больше никогда не увидит. Пусть она просто исчезнет.

Следующий день после их встречи был последним днем прохлады, и наутро под неустанно моросящим холодным дождичком Жюль отправился в бассейн, чтобы проверить, сможет ли заплыв в пять километров убить его. Он думал, что отдать богу душу в воде, бурлящей под его взмахами, пока внимание отвлечено ритмом и изнеможением, будет легче, чем бежать в жару, пока не упадешь замертво. Но несколько часов спустя он вышел из воды, чувствуя, помимо сильной усталости, прилив здоровья и силы, совсем как в молодости. Когда Жюль уходил, его заклятый друг-привратник поинтересовался:

– Что, готовитесь переплыть Ла-Манш?

– А почему вы спрашиваете?

– Да спасатели тут о вас толковали. Они уже почти собрались делать ставки на то, когда вы выдохнетесь.

– Вообще-то, – сказал Жюль, – я собираюсь доплыть до Перу, но это не так уж далеко, потому что я не стану огибать мыс Горн, а поплыву прямиком через Панамский канал. Или Суэцкий. Я еще не решил окончательно.

В Сен-Жермен-ан-Ле есть крохотная, почти никому не известная улочка, под прямым углом переходящая в другую улочку, ведущую в узкий тупик, в котором по мере продвижения встречаются только жилые дома, поэтому пешеходов там почти нет. Чтобы попасть туда, нужно свернуть с довольно тихой торговой улицы в переулок, пройти мимо туристического агентства, агентства недвижимости и адвокатской конторы, продолжать идти мимо безликих задних стен школы, свернуть направо, на другую улочку, на которой такие же безликие торцевые стены школы, и вот в самом конце ее, почти неприметный, находится Пассаж Ливри. Если вы осмелитесь по нему пойти – потому что он выглядит так, будто в конце его только задний двор, уставленный мусорными баками, – то вашему взору откроется садик с фонтаном, тиковые скамейки, галечные дорожки, маленький бар и табачная лавочка, которые упорно и с убытками для себя держит очень старый хозяин, не отказавшийся от них даже после того, как городские власти построили гараж, загородивший эту маленькую площадь от главной улицы, которая очень скоро забыла о ее существовании.

Во Франции много скрытых дворов. Можно сказать, что вся страна и ее культура – это форма архитектуры, оберегающая частную жизнь. Почти все ее большие здания огораживают собой внутренний садик, столь же хрупкий, сколь крепки каменные стены, его окружившие. Жюль обнаружил этот садик случайно, побывав здесь поздно вечером, когда перебравший владелец бара упал на улице и в кровь разбил себе нос. Жюль подобрал его и привел домой, поначалу не поверив, что старик назвал ему верный адрес. А потом тридцать лет подряд он регулярно приходил сюда, частенько вместе с Жаклин и Катрин, которая играла в одиночестве на краю фонтана.

И уже без них он приходил сюда посидеть в саду с газетой и наслаждался. Теперь он снова вернулся сюда и благодаря прекрасному заплыву чувствовал могучее желание отведать пару бриошей, пару круассанов и чашку обжигающего шоколада с монбланом из взбитых сливок, возвышающимся над чашкой. В последний раз он мог насладиться всем этим, поскольку на завтра обещали ослепительное солнце и температуру воздуха выше тридцати пяти градусов. Завтра он будет бежать до тех пор, пока в ходе долгожданной битвы не подчинит себе время, вернувшись к незавершенному делу 1944 года.

Но сегодня было холодно, и, несмотря на дымящийся шоколад, он слегка продрог, пока ел и пытался читать про бурение газовых скважин в восточном Средиземноморье. Евреи нашли там шельфовый газ и нефть. Турки будут пытаться отобрать это все у них. Сирийцы тоже. Ливанцы подадут на них в суд. Хезболла попытается эти месторождения взорвать. Такая нежданная удача, и битва насмерть, чтобы удержать ее.

На тускнеющей периферии зрения он уловил поверх газеты нечто и опустил газетный лист, чтобы вглядеться как следует. Какая-то женщина обходила периметр площади, всматриваясь в номера ее немногочисленных домов, словно что-то искала. Походка выдавала ее раздражение: чуть пройдет, остановится и снова двинется недовольным шагом. Жюль затаил дыхание и глупо, по-голубиному, слегка вытянул голову вперед, потому что это была Амина.

Вдруг он вскочил и ринулся к ней, на бегу уже соображая, что сейчас придется извиняться перед незнакомкой. И в детстве, и гораздо позднее его частенько так и подмывало броситься навстречу чужим людям, потому что он принимал их за отца с матерью или за Жаклин. Но ему всегда удавалось вовремя осадить себя. Он смотрел на часы, щелкал пальцами и поворачивал обратно. И все же еще полчаса после этого он приходил в себя от потрясения – ведь он увидел их, ни капли не постаревших! Но ему не пришлось, подбежав к этой женщине, щелкать пальцами, притворяться, что он смотрит на часы, или разворачиваться, потому что это на самом деле была Амина.

Когда она присоединилась к нему за столиком, одним махом удвоив число посетителей старика, то ей показалось, что Жюль что-то заподозрил.

– Я вас не выслеживала, если вы так подумали, – сказала она. Это ее позабавило.

– Конечно нет. Я так не думал.

– И правда, кажется весьма маловероятным, чтобы на весь Париж и окрестности нашлось именно это укромное местечко, где мы встретились в одно и то же время, но я ходила к агенту недвижимости тут… – она покрутила пальцем левой руки, будто что-то помешивая, – за углом. И он сказал, что есть подходящее жилье в Пассаже Ливри или, вернее, позади него.

– Вы переезжаете сюда?

– Да, надеюсь, что да. А вы здесь живете?

– Да, прожил большую часть своей жизни – здесь, в Сен-Жермен-ан-Ле. Но завтра я его покидаю.

– И куда же вы отправитесь?

Вместо того чтобы ответить, он сделал глоток шоколада и смягчил отсутствие ответа выражением лица – сосредоточенность, улыбка уголками губ, слегка прищуренный взгляд – этакий безмолвный комплимент собеседнице.

– Кажется, я рассказывала, что вернулась из Америки, – сказала она. – Я хочу поселиться здесь из-за садов, леса, покоя, благоустроенности. Едва сойдя с поезда, я прямо чувствую, как у меня снижается давление. Я хочу найти тихое место, которое я смогу сделать красивым, желательно с хорошим видом из окна. Полагаю, агент послал меня сюда потому, что если на этой маленькой площади действительно есть подходящая квартира, то окна ее выходят на саму площадь, а здесь действительно тихо. Но я бы предпочла видеть Париж. Мой опыт, и по части недвижимости, и в прочих вещах, подсказывает, что если усердно искать, то непременно найдешь что-нибудь действительно стоящее.

– Это неожиданные перемены?

– Да. Шесть месяцев назад мы с мужем жили в Стэнфорде. Мы жили несколько замкнуто, но у нас были друзья, мы вечно были заняты. Теперь, оглядываясь назад, я начинаю думать, что ничего хорошего в этом не было, но по крайней мере первые четырнадцать лет я думала, что счастлива, пусть эта жизнь и напоминала, как нынче принято говорить, жизнь в виртуальной реальности. Слово «виртуальный» неверно используют. Ведь по-английски «virtual» – значит «настоящий, но таким не кажущийся», а его применяют в значении «ненастоящий, но кажущийся настоящим».

– И что же дальше?

– Моему мужу, который, в отличие от вас, потерял большую часть своей шевелюры и порядком раздобрел… вздумалось написать книгу. Вместе с одной из своих аспиранток.

– В какой области?

– Социология. Сама я историк. Здесь-то и возникает конфликт. По чистой случайности в его аспирантке шесть футов росту, ноги у нее начинаются где-то на уровне моего плеча, она натуральная блондинка с сияющими волосами, у нее груди как воздушные шары, да еще мелко так подпрыгивают при ходьбе, и жутко-белые зубы.

– У вас тоже белые.

– Еще бы! Я прожила в Калифорнии пятнадцать лет. Но до нее мне далеко. Когда она открывает рот, луч поднимает тебя и шмякает об стену. Она просто ходячий маяк.

– Она мусульманка?

– Из Северной-то Дакоты? Надо бы мне поехать туда, чтобы обзавестись такими белыми зубами и прыгучими сиськами.

– А муж ваш – мусульманин?

– О да, особенно теперь, когда ему открылись преимущества полигамии.

– Значит, вы расстались.

– Развелись. В Неваде, чуть переехав границу штата, весь процесс занял минуты полторы.

– Дети?

– Он был бесплоден. А я с ним застряла. А теперь, конечно, я уже слишком стара.

– У меня есть дочь и внучек, – сказал Жюль. – Наверное, они уедут из Франции. Мы евреи. Но это только одна сторона.

– Понимаю. Мы тоже уехали из Франции.

– И малыш болен, ужасно болен. Не знаю, правда или нет, но при такой страшной болезни порой единственная надежда – другая страна.

Она смотрела на него так, что он явственно понял: она ищет того, кого она сможет любить, того, кто будет любить ее, как будто она снова девушка, а мир снова юн. И конечно же, он был способен на это. Она видела это по его лицу, читала это в каждой его черточке.