Август

Оставшись ни с чем, Дювалье и Арно решились на тактику, которой их обучили еще во время подготовки и которую каждый курсант надеялся никогда не использовать. Если все твои действия безуспешны, значит расследование основывается на ложном фундаменте. Таким образом, ты удаляешь самую мощную опору, на которой зиждется все остальное здание. В убийствах на мосту лучше всего работал метод исключения. Анализ ДНК отсеял всех подозреваемых, в том числе и самого недавнего – Жюля. А что, если кровь, впитавшаяся в мостовой настил, принадлежала не нападавшему или жертвам, а кому-то другому? Кровь у подножия лестницы не совпадала с кровью на мосту. Убийца съехал к Лебяжьему острову верхом на второй жертве, как на санях, но, даже если он не оставил по пути ни капли крови, мог ли он не оставить ни единого кровавого следа ни на второй жертве, ни на набережной, пока убегал? Криминалисты обыскали по метру с каждой стороны пути, по которому, согласно показаниям свидетелей, скрылся убийца, и не нашли ни даже самой крошечной капельки.

А без ДНК следствие оказывалось в еще более безнадежном тупике, так что пришлось начать сначала. Снова тщательное изучение видеозаписей с камер наблюдения и расследование действий каждого члена гребного клуба, кто физически был бы способен совершить нападение, прыгнуть в Сену и выжить. А поскольку речь шла о гребном клубе, то практически каждый его участник был достаточно силен, чтобы все это исполнить. Детективы прошерстили базу данных и начали долгий процесс повторных опросов сверху списка до конца, хотя, чисто интуитивно, уже подчеркнули красным четыре фамилии. Этих четверых, среди которых был и Жюль, они хотели опросить, когда придет их черед, чтобы не нарушать порядок и в то же время не упустить того, кто, возможно, на первый взгляд и не слишком подходит.

Начали они в мае, чередуя просмотр пленок (хотя записи были цифровые, они по-прежнему звали их «пленками»), от которого костенело все тело, и опросы подозреваемых. На встречи они часто ходили пешком, чтобы размяться, побыть на свежем воздухе, потом обедали в разных занимательных ресторанах, после чего отправлялись в какой-нибудь парк и там сидели, читали газеты, обсуждали дело и просто нежились на солнце. Иногда делали необходимые покупки. Они настолько хорошо изучили это дело, что могли читать мысли друг друга.

В первые дни августа, когда французы массово покинули Париж, Арно и Дювалье продолжали трудиться чисто машинально. Большинство людей из списка уехали из города, все текло медленно, о детективах почти забыли, никто не следил за их работой, и стояла такая жара, что даже птицам было лень петь. Под конец дня десятого августа, в понедельник, они вернулись в участок, слегка очумев от яркого солнца на улице. Убитые жарой сухие листья, устилавшие дорожки парков, напоминали, что скоро осень принесет с собой яркие краски и прохладный ветер.

Арно вышел плеснуть холодной воды в лицо, а Дювалье погрузился в кресло, стараясь больше не думать о деле, и краем глаза увидел большой конверт на столе у Арно. Когда Арно появился в дверях, Дювалье сообщил напарнику, что его комиссариат прислал какие-то документы. Арно уселся за свой стол:

– Какие-нибудь очередные изменения в правилах. Вечно они надоедают всякой ерундой, чтобы нам было чем заняться.

Откинувшись на спинку кресла, он открыл конверт – так обращаются с надцатой по счету макулатурной депешей из целой кучи, когда главная забота – не порезаться бумагой.

– Это еще что? – спросил он, когда из конверта выпал еще один конверт и записка из комиссариата; на конверте была наклеена турецкая марка. – Что это такое? – обратился он к Дювалье, поднимая меньший конверт.

– Türkiye Cumhuriyeti. Так же как и на арабском – «джумхуриети» означает «республика».

– А что это за сооружение?

Дювалье посмотрел на здание, изображенное на одной из марок:

– Не знаю. Но тут написано: «Askari Yargitay» и «сто лет». Так что это столетие Askari Yargitay. Askari – это солдаты. Yargitay – я думаю, это суд. Наверное, какой-то военный трибунал. Так и что? Это просто марка. Что в записке говорится?

– Это от Коко, – ответил безрадостно Арно.

– Что за Коко?

– Один идиот, который… Его не могут отправить в патруль, поэтому терпят в конторе. Он выполняет обязанности секретарши. И как он только ухитрился пройти подготовку. На второй или третий день дежурства он, сидя в патрульной машине, прострелил себе бедро и голень.

– Одним выстрелом и бедро и голень?

– Нет, двумя.

– Как это можно случайно выстрелить в себя дважды?

– Он сказал, мол, ему показалось, что кто-то в него выстрелил, и он выстрелил в ответ. Теперь хромает, конечно. Вот что он пишет: «Дражайший мой Арно…»

– А родной язык у него какой?

– Французский. «Это письмо пришло вам около двух недель назад из ГУВБ без пояснений. Я оставил его у вас на столе, но вы так и не появились, так что посылаю его вам. Конверт по ошибке вскрыли и заклеили скотчем, как заклеивают письмо, когда его рвут ненарочно или что еще. Я его не читал. И никто не читал. Надеюсь на скорую встречу, Коко».

– Может, тебе надо перевестись в наш комиссариат? – сказал Дювалье.

– Может, и надо. – Арно разрезал скотч, но прежде, чем вынуть письмо, глянул на почтовый штемпель. – Оно пришло в середине апреля. Сейчас август, так что это безусловно очень срочно.

В конверте лежало письмо и сложенный счет из парижского ресторана «У Рене», бульвар Сен-Жермен, 14. Арно скользнул взглядом по первым строчкам письма:

– Это от Рашида Бельгази. Ему разрешили уехать. Он вообще ни в чем не подозревался.

– Готов поспорить, он отправился в Сирию, – сказал Дювалье. – Я прав?

– Да. И что же он тут пишет?

Арно протянул письмо Дювалье.

– А пишет он…

– Я думал, ты не знаешь арабского.

– Ну, чтобы это прочесть, моих знаний вполне достаточно. Тут написано: La Allah illa Allah, wa Muhammadu Rasul’ Allahi. La qanun illa ashariyatu – «Нет иного бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – посланник Аллаха. И нет иного закона, кроме шариата».

Он отдал письмо Арно.

– А это? – Арно повернул письмо лицевой стороной к Дювалье, чтобы тот перевел.

– «Во имя Аллаха, милостивого и милосердного», почерк на арабском такой корявый, как у пятилетнего, – не скажу, что у меня намного лучше.

Остальное было по-французски. Арно читал, без конца запинаясь. Не так-то уж часто ему приходилось практиковаться в чтении вслух – он же был полицейским, причем бездетным полицейским.

– Он пишет: «Надеюсь, к тому времени, как вы это прочитаете, я уже стану мучеником. Халифат ширится. Еще при вашей жизни Франция станет мусульманской. И в ней не будет неверных. Нотр-Дам станет мечетью, а единственной книгой станет Священный Коран. Вы дали мне свою карточку, чтобы я сказал, если что-то вспомню. Теперь, когда я веду джихад и стану мучеником, я с гордостью сообщаю, что мы втроем собирались грабануть и убить еврея. Мы нашли одного на мосту и избили его, но прежде, чем мы смогли отрезать ему голову, какой-то мужик налетел сзади, тот, которого вы ищете. Он был старше, чем я тогда сказал, а выглядел он так, как вы говорили. Он действительно крикнул что-то по-немецки, но я не знаю что. Я напридумал много, потому что не хотел, чтобы вы его нашли. Тогда бы он сказал, что спас еврея, так что я наврал. Я бросил наш нож в реку и поднял с земли вот это, которое он уронил. Теперь вы, наверное, его найдете, и он сдохнет в тюрьме от руки братьев до того, как войска халифа войдут в Париж и очистят его от всей этой скверны. И они это сделают, по воле Аллаха! Рашид Бельгази».

Арно и Дювалье застыли на мгновение, прежде чем обратить внимание на счет, который они брали кончиками пальцев за уголок. Счет был забрызган кровью.

– Достань пластиковый конверт, – сказал Арно.

– А почему ты сам не можешь достать пластиковый конверт? – спросил Дювалье.

– Потому что я не знаю, где они лежат.

– За столько месяцев так и не узнал?

– Мне они ни разу не понадобились.

– Они в ящике рядом с пакетиками для биоматериалов, – сказал Дювалье, выходя. – Это который возле ксерокса.

– Буду знать, – сказал Арно, – когда в следующий раз нам пришлют из Сирии заляпанный кровью ресторанный счет.

Упаковав улику, они рассмотрели ее более тщательно. Бланк был заполнен стремительным женским почерком: «Кресси, беф-бург., газ. вода 2 б., колб. лион., хлеб, шок. мусс 2 п., нал., серв.». Завитушки букв напоминали петли американских горок и поросячьи хвостики, и возле каждого наименования стояли цифры. Общая сумма была 63 евро. Неудивительно, что дата на счете совпадала с днем убийства, хотя официантка и не указала год.

– Два человека, Дювалье, один из которых – наш.

– Может, они платили кредиткой? Пошли.

– Позже, – сказал Арно.

– Почему позже?

– Мне нужно сходить к дантисту. Ресторан открыт до ночи. Может, сейчас он вообще закрыт.

– Ладно, я скопирую счет, чтобы показать его в ресторане, а оригинал отдам, чтобы сняли отпечатки и провели анализ крови. Как ты можешь ждать? Как ты это выдерживаешь?

– У меня зуб болит. Мы уже столько месяцев канителимся с этим. Никто никуда не уйдет. Дантист велел мне есть поменьше сладкого. Он прав. На самом деле я даже не люблю сладкое. Слишком оно приторное. Но мне нравится аромат. Вот если бы сладости делали без запаха, как думаешь?

* * *

В ресторан они приехали рано, и там почти никого не было. Одна старушка, которая, наверное, еще помнила оккупацию и освобождение Парижа, потягивала красное вино за столиком в углу. На ней была угловатая шляпка сороковых годов прошлого века и пальто – это посреди августовского зноя. Обоим детективам подумалось, что у такой, как она, чей супруг давно скончался, чьи дети, если они у нее есть, уже состарились и чья жизнь угасла, есть все резоны пить вино в углу, поскольку ждать ей уже нечего и она это знает.

Тонкие усики метрдотеля делали его похожим на актера немого кино. Как только предполагаемый супруг или отец той самой «Рене», или кем там он ей приходился, подошел к ним с папочками меню в руке, они предъявили удостоверения и показали счет.

– Вам он знаком? – спросил Арно.

– Да, это наш счет.

– Вы его выписали?

– Нет, Жозетта.

– Она еще здесь работает?

– Она и сейчас здесь, – ответил метрдотель, указав на женщину, протиравшую бокалы; обоим детективам пришлось только обернуться к ней.

– Да? – сказала она.

– Это вы писали? – спросил Дювалье, протянув счет ей.

– Я.

– Что вы можете об этом сказать?

– Заказ на двоих. Пюре кресси. Мы подаем его в сезон, названо благодаря отменному качеству моркови, которую выращивают в Кресси. Беф-бургиньон, двадцать евро. Две бутылки «Бадуа», лионские колбаски, пятнадцать евро. Хлеб. Два шоколадных мусса. Налог. Сервис. Вы знаете, мы не покупаем морковь из Кресси, но никто и не чувствует разницы. Наверное, я не должна это говорить, потому что вы полицейские, но он точно не почувствовал разницы.

– Кто?

– Парень, который заказал пюре кресси.

– Он заплатил картой?

– Наличными. Кредитки мы отмечаем.

– Вы помните, кто это был?

– Конечно, он знаменитость.

– Знаменитость?

– Да. Его показывают по телевизору. Иногда в новостях, иногда поздно вечером. Однажды целый час сидел и говорил-говорил. Я бы на телевидении, наверное, и слова не смогла выдавить, не то что он.

– Кто?

Овечьи глаза презрительно уставились на них. В них явственно читалось, что она полагает их непроходимыми тупицами, не знающими человека, которого она имеет в виду. Затем презрение сменилось радостным превосходством.

– Франсуа Эренштамм, – улыбнулась она, словно говоря: «Что за неслыханные идиоты!»

– Франсуа Эренштамм? Неужели?

– Он захаживает.

– А не помните, с кем он заходил?

Они пришли в возбуждение, ведь список сузился до предела, теперь осталось только двое: Эренштамм или его компаньон.

– С кем он захаживал? – поправила она (как ей казалось). – С разными людьми. Иногда один.

– А в тот день?

Она покачала головой, что, мол, не знает, и в подтверждение еще и пожала плечами.

* * *

Доминирующим цветом в квартире Эренштамма был красный. Как будто они с его молоденькой женой, державшей на руках чудесную голубоглазую дочурку, жили внутри лепестков летней розы. Наверное, это было сделано с умыслом как часть его философии: пока живешь, любой ценой ищи тепла, жара, полнокровия, жизненной силы, плодовитости. Кто еще выкрасит стены в насыщенный красный цвет? Он приятно обволакивал и в то же время возбуждал – сама жизнь, во всей полноте ее. Аквамариновые глаза ребенка на красном фоне внушали Дювалье и Арно ощущение, что они покинули мир, который знали, и детективы испытали зависть к красоте и теплу мира, в котором внезапно очутились. Как и большинство известных людей, которые могут позволить себе роскошь быть щедрым, Франсуа принял гостей с величественным радушием. Он пригласил детективов в гостиную, где книжные полки выстроились от пола во всю высоту четырехметрового потолка, и, поскольку ужин уже прошел, предложил им отведать десерт. В правилах не было строгих предписаний отказываться от угощения, так что они и не стали. Юная мадам Эренштамм с малышкой в слинге спереди – любознательное дитя крутило головой, следя за гостями, всякий раз, как мать меняла местоположение, – подала шоколадный мусс и чай.

– Ваш любимый, – заметил Дювалье.

Лишь слегка удивившись, потому что предположение попало в точку, Франсуа ответил:

– Да.

– Вам нравится ресторан «У Рене»?

– Весьма.

Франсуа безмятежно ждал дальнейших вопросов. Он предвкушал удовольствие, потому что ему не были в новинку вопросы, загвоздки и словесный спарринг, и он совершенно справедливо считал себя по меньшей мере равным самому подкованному адвокату. Однажды ему довелось одержать победу на суде, где в ходе враждебного перекрестного допроса он оказался полным хозяином положения.

– И вы любите пюре кресси.

– Да, люблю. Вкус детства, как мадлен.

– Мадленка Пруста, – сказал Арно.

– Мадленка Пруста, – повторил Эренштамм, уже не так снисходительно.

– Итак, – продолжил Дювалье, – помните ли вы, когда в последний раз ели пюре кресси и шоколадный мусс «У Рене»?

– Не совсем, это было, кажется, уже довольно давно.

– Минувшей осенью.

По лицу Франсуа пробежала тень, он как будто вспомнил.

– Может быть.

– И вы ужинали с приятелем, заказавшим беф-бургиньон.

– А вы откуда знаете?

– У нас есть свидетели и документ.

– У вас есть свидетели моего ужина в ресторане? И документ?

– Да. Нам известны дата и время, все, что нам нужно узнать, – это кто был с вами.

– Зачем?

– Это предмет расследования.

Чувствуя, что он и так уже достаточно навредил Жюлю, Франсуа не спешил рассказывать.

– Кто это был? – спросил Арно.

– Это было так давно. Я часто ужинаю со старыми друзьями, коллегами, интервьюерами, издателями.

– Да, но вы знаете, кто это был?

– Откуда вы знаете, что я знаю?

– По выражению вашего лица, вы что-то скрываете.

– Вы в этом уверены?

– Да, уверен. Это наша работа. Уж простите, – сказал ему Дювалье, – но наказание за препятствие расследованию – это не шутки.

– Расследование ведь не касается чего-то серьезного, правда? – спросила мадам Эренштамм.

– Нет. Просто угон автомобиля.

Зная, что Жюль никак не способен угнать машину, и подумав о себе и о своей молодой семье, Франсуа признался Дювалье, кто это был. Но, увидев выражение ошеломления и удовольствия на лицах своих визитеров, которые хоть и были профессионалами, но не смогли сдержать ликования, Франсуа понял, что снова предал Жюля.

* * *

Решив умереть в течение недели, Жюль уже отчасти шагнул в лучший мир. Если бы он чувствовал потребность описать это состояние – хотя такой потребности у него не было, – то, наверное, он сказал бы, что это будто плывешь в открытое море, бросив последний взгляд на землю, оставшуюся позади. Ритм волн был ровный и бодрящий. Жюль не испытывал страха. Музыка, которую он слышал, возносясь над жизнью, влекла и успокаивала. Ему вдруг открылось, что, когда умирание обретает цель, смерть становится гораздо менее пугающей, чем когда умираешь просто по ее велению.

Было часов девять или десять – он не знал точно, но уже стемнело, – а он все сидел на террасе возле сосен и глубоко вдыхал их успокаивающий аромат. Он уже попрощался с Катрин. Он обнял и поцеловал внука в покрасневшую солоноватую щечку. Жюль очень любил Катрин, но не дал ей ни малейшего повода заподозрить, что они не увидятся больше, только сообщил, что собирается кое-что предпринять для помощи Люку. У Катрин было выражение лица ребенка, для которого родитель – снова тайна, которую, как она наивно полагала, она разгадала еще подростком.

Погрузившись в думы и воспоминания, Жюль не заметил, что кто-то стучится в дверь. Но садовник, знавший Франсуа, сказал ему, что Жюль дома, и поэтому Франсуа не сдавался, пока Жюлю не пришлось встать с кресла.

Он медленно прошел через огромную гостиную в холл и открыл дверь неохотно, чуть ли не брезгливо. Франсуа показалось, что Жюль смотрит мимо него.

– Жюль? – позвал он, как будто сомневаясь, что это действительно Жюль.

– Франсуа.

– Прости меня, я так виноват!

– Да все нормально, – бесстрастно ответил Жюль.

– Впустишь? Я должен тебе сказать кое-что очень важное.

Жюль повернулся и, не закрыв двери, повел Франсуа в гостиную.

– А где же рояль? – спросил Франсуа.

– Продал. Шимански отбыл насовсем. Я должен съехать до первого сентября.

– И куда?

– Я отправлюсь в прекрасное место, правда, лучше не найти.

– Вижу. Дом почти пустой. Ты уже начал переселяться?

– Я распродал большую часть имущества.

– А виолончель, – спросил он, глядя на инструмент, – в руках повезешь?

– Она отправится отсюда в последнюю очередь, прямо передо мной, но нет, не в руках, я договорился о пересылке.

– И куда?

– В Четвертый округ.

– Дорого, наверное.

– Помнишь девушку, о которой я тебе рассказывал? Она там живет.

– О, ты начинаешь новую жизнь? – Франсуа был удивлен и уже собрался утолить свое любопытство, задав кучу вопросов, но Жюль, как хозяин положения, не дал ему этого сделать:

– Франсуа, почему ты явился на ночь глядя и без звонка? – Такого он еще никогда не говорил ему.

– Мне не велели этого делать полицейские. Они мне угрожали.

Жюль кивнул.

– Ты знаешь?

– Думаю, да.

– Ты угнал машину?

– Нет, не угонял. Как ты думаешь, могу я угнать машину?

– Конечно нет. Эти двое, наверно, свихнулись. Они действительно мне угрожали, но я должен был тебе сказать. Надеюсь, они за мной не следили. Я добирался кружным путем. Весь день проторчал в гребаном Диснейленде.

– Хорошо развлекся?

– Да не ходил я внутрь. Они не могли за мной уследить, я столько петлял.

– Франсуа, ты философ, ты интеллектуал, и я полагаю, тебе не пришло в голову, что для того, чтобы проследить, не общаешься ли ты со мной, помимо прослушивания твоего телефона, им достаточно просто припарковаться позади моего дома и избавить себя от поездки в Диснейленд.

– Об этом я не подумал. Наверное, я идиот.

– Ты не идиот, ты философ. Ты мало чинил кранов и мало собственноручно занимался стиркой. Это научило бы тебя тому, чему ты никогда не учился. Зачем ты пришел?

– Они явились ко мне домой.

– Арно и Дювалье?

– Ты их знаешь?

– Сюда они тоже приходили. И чего же они хотели?

– Прошлой осенью, в дождь, после того как мы ужинали с тобой «У Рене», ты пошел домой пешком и выронил чек из кармана. Я настоял тогда, чтобы заплатить, но ты взял чек.

– Я потерял его в ресторане?

– Не знаю где. Ресторан направил их ко мне. Они хотели знать, с кем я ужинал. Сказали, что ты украл машину. Я знал, что это невозможно, поэтому сообщил им твое имя. Не думал, что это может тебе навредить. Ты уверен, что не угонял машину?

– Разве что во сне. Зачем мне красть машину? Франсуа, у меня есть машина. Я виолончелист. Виолончелисты не угоняют автомобили.

– Я так и не думаю, честное слово, но я провожал их до дверей и слышал их разговор в прихожей. Они собираются получить ордер, но судья по этому делу в Анфлере до конца августа, так что завтра они поедут туда. А на следующий день, они сказали, тебя арестуют. Один сказал, что надо бы взять подкрепление, а другой возразил, что ты не опасен и нужды в этом нет. Что происходит? Почему они хотят тебя арестовать?

– Это не имеет значения.

– Не имеет? Тебя арестуют!

– Никто меня не арестует.

– Как ты это понял?

– Прошлое вернется, и темп ускорится. В общем и целом это вряд ли будет заметно. У меня впереди вечность, так какое это может иметь значение?

Франсуа смотрел на Жюля в полном замешательстве, не потому, что не понимал того, что сам же называл «бергсоновщиной», а потому, что Жюль казался таким счастливым, словно ему сделали инъекцию морфия.

– Я посмотрю на Париж, на потоки машин на улицах и бульварах, на город, который дышит, как живое существо, и Арно с Дювалье покажутся мне маленькими, будто песчинки. Прошлое и настоящее сольются. Я увижу эшелоны, идущие в Верден, Гитлера посреди безлюдных Елисейских Полей, освобождение, увижу одновременно многие века, наслоившиеся друг на друга.

– Жюль, у тебя все в порядке?

– Да. И я вижу. Музыка – единственная сила, достаточно могущественная, чтобы отодвинуть завесу истории. И пускай лишь на мгновения, но все становится ясным, совершенным, смиренным и праведным, когда мы возносимся вместе с ней. Тысяча девятьсот сорок четвертый, Франсуа. Мир по-прежнему жив.

* * *

После поездки к Жюлю Франсуа, которому хотелось бы считать себя этаким французским Полом Ревиром, не сомневался, что его друг сошел с ума и что все-таки, несмотря на это, Жюлю ничто не угрожает.

Наутро Арно и Дювалье отправились в Анфлер, но не на полицейской машине, а на «фольксвагене» Дювалье. Он был легким и, несмотря на не слишком мощный двигатель, обладал ускорением, как у спортивной машины. К тому же у него был люк на крыше. По пути, как раз сворачивая на восток от Лизье, они разминулись с Арманом Марто, который направлялся в Париж. Детективы не были знакомы с Арманом, а он не знал их, все трое были сосредоточены на Жюле, но не догадались бы об этом, даже если бы застряли в одном лифте или сидели бы за одной стойкой бара. И все же, если бы существовал некий колокольчик, сигнализирующий о таких совпадениях, он непременно бы звякнул, когда их автомобили с общей скоростью 190 километров в час проехали всего в каких-то десяти метрах друг от друга.

Пожилой судья был весьма элегантен, впечатление портила досадная редина между зубами. Арно и Дювалье практически застали его врасплох, когда он возвращался с пляжа, одетый в шорты и легкомысленную футболку, на которой красовался котик в красно-белом полосатом колпаке. Детективы были в летних костюмах и при галстуках, но смутились куда больше, чем судья. Он принял их в саду, куда доносился приглушенный плеск морских волн. Сбросив шлепанцы, судья задрал ноги на большую оттоманку с квадратной подушкой. Его жена принесла тосты с икрой и кувшин сангрии.

– Нам нужно возвращаться, мсье судья, – сказал Арно после третьего бокала.

– Почему бы вам не побыть – искупаетесь, отработаете позже. У нас достаточно курятины?!! – гаркнул он вдруг так громко, что Дювалье расплескал сангрию.

Поскольку судья смотрел прямо на него, когда орал, Дювалье проблеял:

– Не знаю.

– Да я не вам, это я со своей женой разговариваю. У меня артрит, и я не могу повернуть голову. У нас! Достаточно! Курятины!

– Для чего?!

– На четверых!

– Нет! Но есть еще окорок!

Это было весьма необычное слушание дела, после которого два полицейских – еврей и мусульманин, – с удовольствием откушав свинины на обед, отправились на пляж, оставив пистолеты под присмотром судьи. Плавки судьи вполне подошли Арно, но Дювалье пришлось подвязать свои веревкой, чтобы не свалились. До того как идти купаться, детективы поведали судье все, что накопали, включая самую свежую информацию о том, что кровь на чеке совпала с кровью на мосту, что на чеке остались отпечатки Рашида Бельгази и еще двоих, и они уверены, что один из этих двоих – Жюль.

– Но точно вы не знаете, – заметил судья.

– Узнаем, как только возьмем его. Наша теория насчет лодочного домика подтверждается, похоже.

– А если вы ошибаетесь?

– Мы уверены. И готовы рискнуть.

– Прежде чем вы его арестуете, нужно, чтобы ГУВБ дало добро.

– Мы бы гораздо раньше раскрыли дело, если бы ГУВБ не задержало письмо от Бельгази.

– Это не они. Письмо перехватила служба разведки, получив его прямо от турок, оно даже не успело покинуть страну. А почему бы ГУВБ не вмешаться? Как вы думаете? Это их работа. Надо подождать до завтра. Как вы считаете, велик ли риск побега?

Лицо Арно изобразило скептицизм.

– Он стар, всю жизнь прожил в Париже, ему некуда и не к кому бежать. Старики почти никогда не убегают.

– Я подпишу, – пообещал судья, – но после согласования с ГУВБ.

– Вы можете связаться с ними сегодня?

– Нет, человека, с которым я контактирую, нет на месте. Завтра. Оставайтесь на ночь! Завтра будний день, и на обратном пути особых пробок не будет. Как только я получу подтверждение, вы сможете вернуться в Париж и арестовать его.

– А обойти ГУВБ нельзя?

– Нет. Ваш Рашид Бельгази связан с ИГИЛ. В ГУВБ относятся к этому очень серьезно, и они обладают большей информацией, чем мы, так что придется обождать. К тому же я им обещал.

– Вы знали?

– Конечно знал. Это письмо отправили вам уже давненько, я думал, вы несколько месяцев как работаете над ним.

* * *

Арман Марто битый час кружил по Сен-Жермен-ан-Ле, отыскивая, куда бы поставить машину. Он приехал из Нормандии, чтобы сообщить Жюлю информацию, которая вполне уложилась бы в минуту телефонного разговора, но ему не хотелось, чтобы разговор зафиксировали. Да, кто-то мог заметить его появление, но Арно точно знал, что это будет не Нерваль. Даже если за Жюлем никто не следит, Арману не хотелось, чтобы случайный штраф за парковку обнаружил его местопребывание, поэтому не пожалел времени и отыскал хорошую стоянку.

Жюль не удивился, увидев Армана у двери.

– А, Марто, входите, – пригласил он.

– Лучше давайте прогуляемся по саду.

– Хорошо, – согласился Жюль, закрывая дверь. – А почему? – поинтересовался он, когда они шли по дорожке.

– Жучки.

– Уже август, и в саду больше жуков, чем в доме. Или вы о других жучках?

– О других.

– В моем доме? Их там нет.

– Откуда вы знаете?

– А кому это надо?

– ГУВБ.

– С какой стати?

– Мы не знаем, но сперва полиция, а потом ГУВБ запретили Нервалю к вам приближаться. Полиция обошлась с ним довольно сурово. Он только собрался действовать в обход их приказа, но не успел начать, как его прижало ГУВБ. Пришел приказ от начальства нашей компании. Несомненно, вами заинтересовались правительственные структуры, тогда все обретает смысл, учитывая, что вы живете здесь и можете – прошу прощения – могли бы снять трубку и позвонить в Елисейский дворец… Я приехал сообщить вам, что Нерваль отстранен от вашего дела, но теперь вами занялось ГУВБ. Сервера очистили с опозданием из-за августовских отпусков. Такое случается. Но они это сделали в конце прошлой недели. Ваш полис существует только на бумаге. Все материалы проверок и расследований исчезли навсегда.

Арно оглянулся на роскошный дом:

– Вы ведь в нем не живете, правда? В смысле, он не ваш?

– Как вы узнали?

– Случайно. Мы ремонтируем свою ферму, и я живу там с конца июля. Там валяется множество старых журналов, и в одном из них было интервью с Шимански после того, как его обвинили в подкупе. Там нет фотографий поместья и вокруг и не сказано, где оно находится, но я узнал кабинет, в котором вы меня принимали, и картину на стене. Это ведь его дом?

– Теперь его сыновей, и они его продают.

– Так что вы должны съехать. Но вы не собираетесь съезжать, не так ли?

– Нет.

– Это ваше последнее пристанище, насколько я понимаю.

Судьба Катрин и Люка теперь зависела от белобрысого толстяка-фермера из Нормандии, которого Жюль едва знал.

В минуты потрясений и опасности правда всегда сияла Жюлю путеводной звездой, и отчасти поэтому он так и не преуспел в жизни. Правда всегда казалась соблазнительнее успеха.

– Да, – подтвердил он. – Вы поняли правильно. Это мое последнее пристанище. Что вы собираетесь сделать?

– Я возвращаюсь в Нормандию, буду поднимать свою ферму.