Огонь и дым весны

Жюль отправился на медосмотр, к которому, сам того не подозревая, готовился всю взрослую жизнь. Но, как и на войне, подготовка не гарантировала победы. Неполадки в организме случаются вне зависимости от воли, самоотдачи, дисциплины или мужества. Это может произойти в любую минуту и обязательно происходит, когда человек стар, а потом все катится как снежный ком к неизбежному концу. Анализы могли выявить процессы и разлады, которых он не мог предвидеть и на которые был бессилен повлиять напрямую. Единственное, что ему оставалось, – прийти на осмотр, сохранять спокойствие и молиться, но молитва для Жюля всегда была не столько словом, сколько ощущением. У евреев Восточной Европы, чьи синагоги веками ютились в неотапливаемых лачугах, всегда существовали воздушные храмы, которые усиливали скромные молитвы, идущие из глубины сердца, сливая их в единый, согласный хор. Если ассимилированные Лакуры из Голландии и Франции и считали себя отличными от евреев востока, то война стерла различия.

Катрин и Давид сейчас готовились к смерти Люка, и чем больше он угасал, тем сильнее становилось их отчаяние. Все, что им оставалось, – заботиться о сыне день за днем. Все остальное рухнуло. Казалось, смерть, в том числе их собственная, стоит у порога. Оба родителя Люка выглядели старше, чем были на самом деле. Жюль прекрасно понимал, что со смертью Люка прервется его род, длинная цепь жизней, начало которой положено на заре веков. Это происходило ежедневно, но обыденность никак не облегчала боли. Пусть все его пожитки – картины, фотографии, книги, письма, одежда – были лишь материальными объектами, они хранили на себе отпечаток его жизни и жизни его маленькой семьи в молодости. Все эти вещи будут рассеяны и уничтожены. Сколько фотографий людей, которых любили без памяти, нашли свой конец в лавках старьевщиков и на развалах блошиных рынков – диковинки, перебираемые без всякого трепета, без почтения к душам, которые, если приглядеться повнимательнее, видны сквозь патину времени! Фотографии и письма достанутся Катрин, а после – кому?

Хотя Жюль почти не знал Элоди, он любил ее, словно ему было двадцать, но ему далеко не двадцать. Значит, она, как и сочиненная для американцев пьеса, его карьера и вся его жизнь, стала еще одной вехой в череде его неудач. И ему осталось только одно – последнее дело, которое тоже могло провалиться, хотя в одном он был уверен: как и все, он успешно поразит самый центр черной мишени, к которой, по его ощущением, он приближался все стремительнее, и, как только цель будет достигнута, игра окончится. Жюль не только не мог замедлить это бешеное ускорение, теперь он, наоборот, рвался вперед, устремляясь с безрассудной скоростью, – ракета, влюбленная в точку удара.

С такими мыслями он записался на обследование в «Клиник де Грев» – заброшенной, третьесортной больничке, доктора которой, наверное, в чем-то сильно провинились, за что их и сослали в эту богадельню. Может, они и врачами-то не были, хотя утверждали обратное. Жюль думал, что, учитывая обстоятельства, давление у него будет такое, что впору срывать банк в Монте-Карло.

* * *

– Невероятно! – поразился врач, измерив давление Жюля. – Сто десять на семьдесят. Я думал, аппарат барахлит или рукав разболтался. Пьете какие-нибудь таблетки?

– Никаких.

– Вы уверены? В вашем возрасте…

– Никаких лекарств я не принимаю. Вообще.

– Разве такое бывает? С ума сойти. Анализ крови в пределах нормы, только билирубин высокий – синдром Жильбера. Вы будете жить вечно.

– Мне это уже говорили, – сказал Жюль. – Но я считаю такой прогноз слишком оптимистическим.

Тридцативосьмилетний лысый русский доктор не скрывал изумления:

– Я еще не встречал никого старше пятидесяти с нормальной функцией печени, особенно среди французов. Всегда хоть что-то да не в порядке.

– Никаких лекарств я не принимаю, – продолдонил Жюль, словно какой-то идиот или фанатик. – С оглядкой принимаю даже аспирин. Практически не пью. Не употребляю кофе. Шоколад – да, ем. Табака даже не пробовал. Тренируюсь, как спортсмен перед соревнованиями. Сплю как сурок. Часами праздно просиживаю на террасе. Занимаюсь музыкой.

Жюль засмеялся, сообразив, как безумно это все звучит, и смех только усилил впечатление. Но доктор был русский, так что это не имело значения, русские не видят разницы.

– Потрясающе, – восхитился доктор по-французски, а затем прибавил по-русски: – Хорошо! Наверное, у вас отличные гены. Как долго прожили ваши родители, я предполагаю, что их больше нет с нами?

– Они погибли во время войны. – (Уж это русский доктор понимал, как никто.) – Даже не знаю, сколько бы они прожили. Конечно, сейчас их уже не было бы в живых. Когда им должно было бы исполниться сто лет, я почувствовал что-то вроде облегчения, потому что наконец-то истекло время, что было отнято у них.

– О’кей. Лягте.

После тщательного и неинтересного осмотра Жюлю предстояла рядовая электрокардиограмма, рентген грудной клетки и оценка психического состояния. Он все успешно прошел. Затем, не снимая с Жюля датчиков ЭКГ, его отправили на беговой тренажер.

– Вы и стариков заставляете бегать?

– Потихоньку, – ответили ему.

Началось действительно не слишком быстро, но, когда Жюль привык к возрастающей скорости дорожки и высотой подъема, стало не так уж и «потихоньку». Так напряженно он не бегал с того памятного падения, но сдаваться не хотел из опасений, что они решат, будто у него не все в порядке. На самом деле тест он успешно прошел бы гораздо раньше, но доктор, которому попался столь неповрежденный экземпляр в столь преклонном возрасте, у которого пульс и ЭКГ оставались как у молодого, из чисто научного любопытства все увеличивал скорость дорожки и угол подъема, пока, потея, как во время марафона в пустыне, Жюль не достиг максимального подъема со скоростью четырнадцать километров в час. Жюль не хотел умереть, но попросить остановиться он не мог.

– Хорошо себя чувствуете? – поинтересовался доктор.

Жюль кивнул, что, дескать, да, но лицо у него было слишком измученное, чтобы подтвердить это. Затем, хвала Господу, адская машина остановилась.

– Результат у вас как у молодого. Как вам это нравится? Не снимайте датчики, просто присядьте. Мы просто проконтролируем ваш пульс, пока он не вернется в нормальное состояние, для пущей уверенности.

– Я прошел?

– Более чем!

– Я имею в виду вообще.

– Страховщики не выйдут за рамки статистических показателей для вашего возраста, но, кабы могли, они выписали бы вам хоть миллион полисов. Они любят вашего брата. Любят синдром Жильбера. Любят тех, кто не курит. Вы – отличный бизнес для них. А что за компания?

– «Эйкорн».

– Большая?

– Да.

– Значит, вы будете жить вечно.

– Вообще-то, – сказал Жюль, – я буду жить, пока не умру.

* * *

Неделю спустя Арман Марто лично доставил Жюлю полис. Он был спасен, и погода, будто в унисон его счастливому настроению, разразилась бурной преждевременной весной. Он привез четыре экземпляра.

– Большинство, – проинформировал он Жюля, – помещают один в депозитную ячейку, один хранят дома и по одному экземпляру раздают каждому получателю. Таким образом, я привез для вас четыре и еще карточку, которую вы сможете носить в бумажнике. Давайте еще раз просмотрим соглашение, чтобы вы подписали форму семь шестьдесят А, удостоверяющую, что вам объяснили все условия и вы их принимаете.

Полис был зафиксирован – для Люка, для Катрин и часть (десять процентов, один миллион) для Элоди, для которой копии не будет. Страховая компания найдет ее. Катрин должна иметь свой экземпляр под рукой, чтобы получить деньги как можно скорее. Ее полис будет лежать в конверте, который она вскроет только после смерти Жюля, но он подтолкнет ее к обдумыванию плана будущих действий. Она будет возражать, что это невозможно и поэтому бессмысленно, но согласится – не ради него, ради Люка.

Арман Марто аккуратно еще раз перечитал Жюлю условия. Десять миллионов евро. Перед ними все прочее меркло.

– Пять миллионов в виде траста для Люка Хирша, под управление Катрин Хирш, урожденной Катрин Лакур, его попечителя. Четыре миллиона евро для Катрин Хирш, урожденной Катрин Лакур. И один миллион евро для Элоди де Шалан. Хорошо, если бы вы смогли предоставить мне адреса, контактную информацию и, по возможности, фотокопии документов, удостоверяющих их личности, хотя это не обязательно.

– Я посмотрю, что можно сделать. Не уверен, что смогу предоставить копию документа мадемуазель де Шалан. А как меня оценили медики? – поинтересовался Жюль. Он знал. Но хотел удостовериться.

– По высшему разряду для вашего возраста.

– А банковские подтверждения?

Арман Марто залился краской:

– Да, они в порядке.

– Но?

– Тот траст. Банк не может предоставить информацию о его собственниках. Деньги на нем, как вы и сказали, есть, и цифры, и название в порядке, но ни одного имени.

– Налоги. Вы же понимаете.

Арман огляделся и понизил голос:

– Да. Я применил к вам презумпцию невиновности. Обычная процедура такова, что мы ищем, пока не найдем ответ, но я это спустил на тормозах.

– А что, если бы, чисто гипотетически, собственником траста оказался бы не я? Что тогда? Это считалось бы подлогом?

Как лицо заинтересованное, Арман, наверное, был не слишком дотошным ревизором, впрочем продавец и не обязан им быть.

– Нет, это не считается подлогом. Когда мы проверили данное положение, то взяли на себя ответственность, поскольку мы обязаны проявлять осмотрительность. Мошенничество, скорее, могло касаться неправдивых сведений о вашем здоровье или происшествий после подписания, таких как ложная смерть. Это наша работа определять, подходите ли вы для данной страховки, а не ваша. В конце концов, нет такого закона, который запрещал бы нам выписать страховку на десять миллионов евро цыгану, к примеру.

– Бедному цыгану?

– Большинство из них бедные. Я думаю, пожалуй, все они бедняки. Просто пока вы платите взносы…

– Арман, – произнес Жюль. Арман был достаточно молод, чтобы Жюль мог позволить себе такую фамильярность. – Почему вы не продолжили проверку?

– Из-за этого дома, – ответил Арман, оглядываясь по сторонам. – Он предполагает, что в проверках нет необходимости. Ваши манеры, обхождение, доброта тоже подтверждают это. – Теперь Арман знал: что-то не так. Он понял это по глазам Жюля, по его выражению лица. – А еще потому, мсье Лакур, что у меня есть семья.

– У вас есть семья.

– Да.

– Которая оказалась бы, – спросил Жюль наугад, – в большой беде, не продай вы этот полис?

Мгновенно зажмурившись, Арман подтвердил предположение Жюля. Оба молчали, пока Жюль на спросил:

– Что будет, если они узнают, что не я владелец траста?

– Они не узнают. Не смогут.

– Почему?

– Подтверждения сделаны в виде электронных писем, и каждые полгода серверы полностью вычищаются. Так «Эйкорн» делает по всему миру, если позволяет законодательство. Определенные записи мы хранить обязаны, но не более того. Полагаю, понадобилось бы слишком много проверок. Никто еще ни разу не озаботился проверить целесообразность продажи. Учитываются только страховые взносы и, как вы видели, исключение самоубийства или попытки нанять киллера, чтобы убил вас, или что-то в этом же духе. Если завтра вы умрете, то для них это очень плохо. Меня они тут же уволят, это как пить дать, но я получил бонус в двести тысяч евро только за подписание контракта. И получаю еще двести тысяч, когда полис окупится, и они не смогут этому воспрепятствовать.

– Вам они не нравятся.

– Нет, – нервно выдохнул Арман. – Не нравятся.

Жюль слегка усмехнулся:

– Мне тоже.

Разоблаченные, они несколько оторопело уставились друг на друга, и, хотя ни один не осмелился заикнуться об этом, оба чувствовали, что ненароком стали сообщниками. Из-за этого, словно боясь друг друга, они стали подчеркнуто вежливыми и отстраненными.

– Итак, – спросил Жюль, провожая Армана, – когда, вы говорите, они очистят серверы?

– В августе.

– Какого числа?

– Первого.

– Вы уверены?

– Я там работал некоторое время.

– Вы очень мне помогли, мсье Марто.

– Вы мне тоже, мсье Лакур. Благодарю вас.

На полпути к воротам Арман обернулся, чтобы махнуть рукой на прощание Жюлю, который все еще стоял в дверях и глядел Арману вслед.

* * *

Теперь, зная примерную дату своей смерти, впервые в жизни Жюль чувствовал себя по-настоящему свободным. Хотя он и не верил, что действительно сможет увидеться со своими родителями, Жаклин или с Миньонами, величайший покой давало ему знание, что, последовав за ними, он станет таким, как они. Не то чтобы он с нетерпением ожидал смерти, но он был счастлив, что она придет, если придет – согласно его плану, – когда он достигнет наивысшего напряжения сил, раскрасневшись под солнцем на свежем воздухе. На дорожке высоко над Сеной, в разгар летнего зноя он ударится о гравий и падет, сражаясь.

А напоследок ему осталось прошлое и настоящее Парижа, цвета его, и свет, и звук его – слой за слоем, и музыка, плывущая над белеющим городом, словно дым весенних костров.