Приземление

Как ни парадоксально, но полет – слуга не только страха, но и оптимизма. Вознесенный над землей и океанами; кажется, даже выше звезд, у горизонта; пробиваешься сквозь облака, залитые лунным светом; рвешься вперед на огромной скорости; в салоне приятное освещение; благоухающие женщины снуют между своими подопечными, которые спят или читают под лужицами света… Все это сулит новые начинания, свежие мысли и планы из тех, что лишь после соприкосновения с землей обретут тяжесть и сложность, которых на высоте нет и в помине.

Пока аэробус набирал высоту в разреженном воздухе, схемы и планы почти бесконтрольно являлись Жюлю. В полумраке салона лужицы света выделяли тех, кто не спал и работал, он представлял себе мысли в виде пузырей, которые вылетают из мыльного генератора и парят под потолком, эфемерные и сверкающие. Но его размышления, вопреки соблазну разлететься во все стороны, старались держаться осевой линии надобности.

Пренебрегая моралью во имя необходимости, ему придется оставить осторожную жизнь. Ради Люка он нарушит категорический императив. «Когда в жизни все складывается так, – думал он, – что следование законам губит индивидуума, семью, истину, то нет нужды блюсти категорический императив». Он уже преступил законы государства. То, что было у него на уме сейчас, проступок куда меньший, но все равно незаконный. Хотя первые проблески возникли еще на больничной койке, основная идея пришла к нему во время полета.

Теперь самолет совершал маневр над серым в утреннем свете Парижем. Когда он нырнул под облака, стали видны ранние автомобильные пробки, красные тормозные сигналы отражались в мокром от дождя асфальте. Какое явственное различие между усилиями внизу – тысячи машин, медленно ползущих, буксующих, иногда вообще неподвижных, сбившихся в одну вереницу, – и огромным лайнером, плавно скользящим по воздуху, нацеленным на посадочную полосу, словно пуля, летящая из винтовки.

Несмотря на все невзгоды, которые могут его ожидать, Жюль радовался возвращению домой. Франция – пусть и не громадная, но все равно большая страна, она не растянута, как Италия, не разбита на архипелаги, как Япония, Дания или Индонезия. Франция монолитна, хорошо отцентрирована. В Париже всякий француз ощущает, что его мир расширяется более-менее равномерно во всех направлениях, не прерываемый ни горами, ни морями, ни чем-то бескрайним, вроде русских степей или австралийских бушей. Центр тяжести у Франции там, где надо, эта страна, хотя и известна как шестигранник, – скорее, защитная сфера, которая большую часть времени позволяет французу постигать как искусство жизни, так и совершенство искусств.

Они летели низко над полями, скоростными шоссе, фабриками. Стюардессы сели в кресла и пристегнулись. Теперь Жюль был вне закона, он пристально воззрился на ту стюардессу, бортпроводницу, которая, как ему показалось, проявила – пусть мимолетную – заинтересованность им как мужчиной. А девушка не отвела взгляд. Конечно, он староват для нее, но есть в преклонном возрасте некая устойчивость и надежность, а физически он был еще вполне пригоден. Может, ей он был бы в новинку. А может, больше всего повлияло то, что ее образ, эротические мечты о ней вывели Жюля из состояния ступора, смели все преграды, и она почувствовала, как он благодарен ей за это. Наверное, она почувствовала его состояние, и ей хотелось оказаться вместе с ним на земле и все прояснить до самой сути. Оба они обладали той аурой, которая окутывает солдат, сражающихся без страха и упрека, знающих, что это их последний бой: освобождение, отрешенность, смирение, ощущение земли, победа над временем. Но затем, как всегда, возникла Жаклин в своем отстраненном, ненарушаемом мире, в котором он счастливо и скоро воссоединится с ней. И этого хватило преданному усталому вдовцу, приземлившемуся серым-серым утром в городе, все еще державшем его в этой жизни.

II

Кровь расскажет

ДНК

Если кривая – это последовательность бесконечно малых углов, а точки, согласно утверждениям философов, вообще не существует, то всякий школьник, рассуждая о пространстве и времени, способен логично предположить, что настоящее – это бесконечно малое, возможно, вообще не существующее, пространство между прошлым и будущим. Но Париж все эти умозаключения переворачивает с ног на голову, и свойство это превращает его в центр притяжения. В Париже настоящее преобладает над спектром времени: практически неразличимый зазор между прошлым и будущим он расширяет до гигантских полей, которым ни конца ни края не видать. Париж ошеломителен, подобно музыке, которая либо уже прозвучала, либо прозвучит, но на самом деле присутствует исключительно в настоящем. Прошлое присутствует в отголосках и долготерпении Парижа, а будущее – в чистоте и красоте его обещаний. Например, ликование толп 1944 года, празднующих освобождение, до сих пор отдается таким гулким эхом, что не нужно даже зажмуриваться, чтобы увидеть их воочию. Будущее тоже явственно осязаемо здесь – однако не в безбудущных стеклянных постройках, но в поколениях еще не рожденных, которые точь-в-точь повторят за нами каждую эмоцию и каждую ошибку и так же будут тешить себя иллюзией непричастности к жизненной цепи, неразрывной с начала времен.

По весне деревья Парижа расцветают так нежно, что кажется, будто они парят на ветру. Летом листва в садах становится густо-зеленой, дочерна, и оранжевое солнце вращается, словно тигель, поднятый из плавильни. Зимой меж деревьев на длинных аллеях царствует белое безмолвие, ни дуновения, ни шороха. А осенью яркие краски и темно-синее небо плещутся в холодных северных ветрах.

* * *

После несытного ужина в ресторане, которому не терпелось закрыться, Дювалье Саиди-Сиф и Арно Вайсенбергер сидели, словно измученные зомби, перед двумя громадными компьютерными мониторами в тесной комнатушке комиссариата полиции Шестнадцатого округа в Пасси, где повелел им базироваться «белоавтомобильный» жребий. Полицейские участки и так никогда не пустуют, а к ночи жизнь там начинает бить ключом. Оба детектива весь день пялились в записи с видеокамер, доставленные на переносных жестких дисках через несколько недель после преступления. Такова расторопность власти (они не знали, которой именно), запустившей тысячи камер, дабы отловить настоящее, которого, хотя облеченные властью бюрократы об этом могут и не знать, по утверждению кого-нибудь вроде Франсуа, не существует вовсе.

Поразительно быстро перебирая ножками, обитатели несуществующего настоящего пробегали перед глазами Арно и Дювалье. Можно заставить их бегать еще быстрее, замедлиться, вынудить их остановиться или пятиться. Хотя у обоих фликов был одинаковый видок этаких конспираторов, хранящих чертову уйму страшных секретов, подходы их существенно разнились. Дювалье усилием воли сдерживал себя, чтобы не прогонять видео в немыслимом темпе, когда облака мчатся над крышами с бешеной скоростью. Арно работал более сдержанно и тщательно, наверное, потому, что когда-то ему приходилось смотреть на пылающие листы стали, которые он направлял меж раскаленных валков, стоя в опасной близости от прокатного стана в тяжелой одежде и защитной маске из темного стекла. Часами они вглядывались в экраны, время от времени увеличивая изображения хорошеньких девушек, чтобы на мгновение забыть, что они тут делают и зачем. Детективы даже не знали, кого именно они ищут. Свидетели оставили два противоречащих друг другу описания, но лаборатория определила, что ДНК обладателя первой группы крови с положительным резусом не принадлежит ни одному из троих парней. Возможно, когда-нибудь в будущем техника наблюдения научится определять ДНК любого муравья-торопыжки на экране, но сегодня надо его сперва найти, чтобы обнаружить соответствие. У них была одна существенная улика: предполагаемый убийца – мужчина и, с вероятностью девяносто восемь процентов, имеет ашкеназское происхождение. Так что они высматривали в толпе кого-то в одежде ортодоксального еврея, хотя в этом не было ни особой необходимости, ни существенной важности – им было известно, что только очень немногих евреев можно узнать по одежде, да и никто из свидетелей ничего подобного не упоминал. Им попался такой человек среди записей, снятых приблизительно в указанное время и неподалеку от моста, возле станции «Эколь Милитер». Там камер было предостаточно, дабы защитить подземные сооружения GIC, распыляющие телефонную связь и интернет по всей Франции. Но это был худосочный юнец, едва видимый за стеной дождя, и шел он в сторону, противоположную той, куда, как известно, убежал подозреваемый. И хотя он мог что-то видеть, флики не могли позволить себе тратить время на его поиски, когда надо искать убийцу. Но этого молодого еврея детективы взяли на заметку, так же как и много других важных вещей. Он вошел в метро на станции «Эколь Милитер» и исчез. Они не могли проверить все камеры наблюдения на каждой станции метро, даже в тот не слишком людный час. Если он был на мосту, то почему не пошел на станцию «Бир-Хакейм»?

– Если он там был, то почему пропустил станцию? – спросил себя вслух Арно и немедленно сам себе ответил: – Возможно, парень хотел размяться. Но лил дождь. Известно, что он – не наш подозреваемый. Что мы можем поделать?

Так что они оставили все как есть.

Несмотря на молодость, от многочасового сидения в одной позе перед компьютером их тела костенели, а головы раскалывались. Они потягивались со стоном, щелкали суставами, вставали, прохаживались. В полночь Арно объявил:

– Я ничего не нашел.

– Сколько камер тебе осталось? – спросил Дювалье.

– Сорок или пятьдесят, а тебе?

– Семьдесят-восемьдесят.

– Ты чересчур много пялишься на девчонок. И, кроме них, ничего вообще не видишь.

– Это выше моих сил.

– И что, думаешь позвать их на свидание?

– Некоторых я бы не прочь.

– Отлично. Смотри дальше, – велел Арно. – А я спущусь кофейку выпью, если та кафешка напротив еще не закрылась. Тебе взять?

– Нет, спасибо, я кофе не пью.

– Чая? Печенья?

– Да ничего не надо.

– Дювалье? – позвал Арно.

Дювалье повернулся к нему, ожидая вопроса.

– Чтобы араб – да не пил кофе?

Повисла пауза.

– Вообще-то, я не араб, Арно. Я француз-мусульманин.

– Тогда извини. Чтобы француз-мусульманин не пил кофе?

– Посмотреть на тебя, так ты вылитый француз-протестант, который пьет кофе.

Арно покачал головой.

– Католик?

– Нет.

– Атеист?

– Я верующий.

– Буддист? Индуист? Иудей?

Арно застенчиво улыбнулся:

– Надо же, поставили мусульманина и еврея на дело, в котором, как оказалось, еврей убил двоих мусульман.

– Точно.

– Намеренно!

– Они тогда еще не знали, что преступник вроде как еврей, но знали, что обе жертвы – арабы. Они могли выбрать кого угодно из нашего отдела, но выбрали нас с тобой.

– Ради справедливости для обеих конфессий?

– Может, для того, чтобы не вмешивать христиан в это дело. Это незаконно, но не докажешь. А знаешь, Ушар как раз на такое и способен, мудила.

– Арно, ты не похож на еврея.

– Вот именно, Дювалье, зато ты похож, и я вступлюсь за тебя, если какие-то арабы вздумают тебя избить.

– У меня есть пистолет.

– Ты застрелил бы их?

– Конечно. А ты схватил бы еврея, убившего двоих арабов?

– Обязательно.

– Может, Ушар не такой уж и…

– Я тебе чая принесу, – сказал Арно.

* * *

Когда Арно вернулся – а вернулся он гораздо позже, потому что в это время пришлось прошагать намного дальше, чем он планировал, – Дювалье с довольным видом развалился в кресле.

– Извини, – сказал ему Арно, – чай, наверно, остыл.

– Кажется, я что-то нашел.

– Пока меня не было?

– Гляди-ка. Я прошелся вниз по течению от Понт-де-Гренель. Ничего, правда?

– Я уже смотрел там. Камеры кончились перед поворотом. Я ничего не увидел.

– Ага, но есть еще дорожная камера на левом берегу, которая смотрит через дорогу и, значит, через реку тоже.

– Так далеко. Как ты мог что-то рассмотреть? Разве что кто-то вылез на левый берег? Там освещение было?

– Нет. И никто из реки не вылезал, во всяком случае при свете никто. Вода зверски холодная, так что или он вылез ночью, или сам уже труп.

– Так что же ты нашел? Камера слишком далеко, чтобы что-то увидеть, а светло станет только через несколько часов. Надо камеры у метро больше смотреть, на станциях всегда освещение.

– Возможно. Но посмотри на это.

Они склонились к экрану Дювалье. Он прокрутил видео в ускоренном темпе от момента преступления до рассвета.

– Там ничего не видно, Дювалье. Река совершенно черная, кроме проплывающих мимо барж. Даже батобусы не ходят. Поздно и холодно. Одни баржи.

– Вот именно. Видишь ходовые огни на баржах, высоко над водой?

– Не так уж и высоко.

– Выше, чем у гребных лодок, как на Олимпиаде.

– И что ты хочешь показать?

– Вот это строение, – сказал Дювалье, указывая на экран, – это лодочный домик. Днем оттуда вытаскивают такие лодки. Погода была плохая, так что чуть позже, в сумерках, только две лодки выходили. И на них были фонари, – наверное, правило у них такое.

– И?..

– А в ночь преступления не было ни одного огонька близко к воде, а значит – ни одной лодки на воде, на рассвете тоже ни одну лодку не спускали. Затем, утром, смотри, никто не входит в лодочный домик. Но кто-то оттуда выходит. А перед уходом он что-то выносит на палубу.

– И кто это?

– Откуда я знаю? Вот он на причале. Затем, чуть позже, он уходит. Если увеличить на максимум, то видно.

Он приблизил изображение, и Арно сказал:

– Это мужчина. Теперь вижу. А что на нем надето?

– Кажется, блейзер.

– Как почти на всех мужчинах Парижа. Будто по Лондону ходишь. Но на нашем парне был дождевик.

– Интересно, этот мужик там ночевал? Если нет, значит он вылез из воды. Перед тем как уйти, он ненадолго выходит и заходит обратно.

– Может, он сторож и там живет?

– Возможно, – согласился Дювалье. – Давай выясним. Представь, что убийца часто ходит на веслах от этого причала. Он должен знать реку, знать все течения и что его вынесет в безопасное место, где он выберется из воды и спрячется.

– Насколько это вероятно?

– Совершенно невероятно. Но если он занимается греблей, то он должен быть силен, силен настолько, чтобы убить двоих голыми руками. У нас его ДНК. Все, что нам нужно, – это…

– Представляешь, сколько народу может иметь туда доступ? Мы целую вечность будем их проверять. Оно того стоит?

– Конечно. Не может их быть так уж много, да и что еще у нас есть?

* * *

Следующий день был холодным, но к полудню несколько лодок вышли на воду. Арно и Дювалье видели их, плывущих вверх и вниз по реке. Конечно, существовали какие-то другие гребные клубы, но те находились ближе к Ла-Дефанс. И очень было похоже, что лодки, которые они видели, выходили из этого лодочного домика и туда же возвращались, так что двое полицейских перелезли через воротца, призванные защищать от незваных гостей, и по трапу сошли на баржу. Дверь оказалась не заперта. Они вошли, позвали, но никто не откликнулся.

Узкие лодки были по пять штук сложены одна над другой на деревянных стеллажах, устроенных в трех нишах. Стойка у раздвижной двери одной из ниш была завалена лодочными фонарями, аккумуляторами, забытыми личными вещами и судовыми журналами. Доска на стене сообщала, что три лодки отсутствуют, на ней было указано время возвращения, куда они отправились – на восток или на запад – и вернутся они после одного круга или пройдут мимо причала на следующий круг. Обозревая выставку трофеев на полке над доской, полицейские обратили внимание, что никто ничего не выигрывал вот уже десять лет.

– Гляди-ка, – сказал Дювалье, беря тоненький потрепанный блокнот, – тут члены клуба, их адреса и контактная информация. – Он пересчитал. – Сорок шесть всего.

– Вечность.

– А вот и нет. Здесь одиннадцать женщин, так что сужаем до тридцати пяти.

– Ну, почти вечность.

– Но нас ведь двое. По три дня на нос, шесть дней, а может, и меньше, если поспешим. Всего-то пара вопросов и образец ДНК.

– ОСП на это не расщедрится. Слишком широко. Да и ни один судья не пойдет на такое. Наша теория слишком слаба, чтобы получить под нее тридцать пять ордеров в отношении безусловно честных граждан. А если кто-то из них живет за пределами Парижа? Есть масса мест, где греблей не займешься. Они, наверное, съезжаются отовсюду. Нам понадобится разрешение.

– Мы обратимся к ОСП, а если придется опрашивать кого-то за пределами нашей юрисдикции, то получим ордер. Позвоню судье и расскажу, что мы должны кое-кого опросить и всего лишь взять у них образец ДНК. Если трое или четверо откажутся сотрудничать, то круг сузится, и мы сосредоточимся на них, пока что-нибудь не найдем. Максимально сузив круг подозреваемых, мы сможем получить от начальства какое угодно разрешение. Но прежде чем мы это сделаем, потому что шанс и вправду мизерный, мы будем паиньками и рассмотрим каждого, скажем так, неофициально.

– А список свистнем? – поинтересовался Арно. – Или подчинимся закону и получим ордер?

– Видишь вон ту штуку? – Дювалье ткнул пальцем в угол, где в тени прятался копировальный аппарат. – Наверное, когда-то, еще до появления электронной почты, у них было семьдесят, а то и сто членов. Клубы всегда устраивают какие-то встречи, благотворительные ужины, рассылают извещения, собирают средства и так далее. Будем надеяться, что аппарат еще работает.

Аппарат работал, и как раз к тому времени, как Дювалье выключил его, свернул копии и положил на место оригиналы, в док вплыла лодка, и старик с белым нимбом волос вокруг головы, отчего та походила на вареное всмятку яйцо на подставке, с трудом высадился и втащил на причал лодку и весла. Он их не заметил и не услышал, как щелкнули воротца, когда полицейские уходили.

– Люблю я, когда все вот так складывается, – сказал Дювалье, – ни тебе ордера, ни допросов, вся нужная информация в одном списке, и никто из этих ребят даже не знает, что она у нас есть. Можно собой гордиться.

– Ага, – усмехнулся Арно, – прямо панамская афера.

– Спорим, он есть в этом списке? В Париже миллионы людей, а имя преступника есть на свернутом листке бумаги, который лежит у меня в кармане. Иногда не так уж плохо быть фликом.