Огни, пронзающие сумрак

И снова Жюль бежал через парк. Стоял яркий и спокойный солнечный день. Убежденный, что физическая сила – все, что у него осталось, Жюль постоянно заботился о ее поддержании. Накануне музыкальный факультет электронным письмом уведомил его, что нагрузка и, соответственно, зарплата его уменьшатся. Катрин тоже написала: у Люка постоянный жар, большую часть суток он спит и часто кричит – не от боли, просто зовет на помощь. Жюль застрял в Нью-Йорке, потому что поменять билет стоило бы ему еще нескольких тысяч евро, да и отель он оплатил заранее и мог жить в нем до запланированного дня отлета, из экономии покупая еду в супермаркете и на уличных лотках. Ерундовая экономия. Он записал в блокнотике все свои расходы. Когда он вернется домой, учитывая последние изменения обменного курса, его траты составят сорок тысяч долларов, из которых ему не возместят ни цента. Прощай, половина сбережений. В придачу к оставшейся половине у Жюля были золотые монеты, драгоценности Жаклин и крохотный пейзаж Добиньи – все разом потянуло бы еще тысяч на пятьдесят. Рояль стоил довольно дорого, правда неизвестно, сколько именно.

Можно было бы, как многие, жить на одну пенсию, влача полунищенское существование, а остальное отдать Катрин для Люка, но это просто капля в море по сравнению с тем, сколько денег было нужно на самом деле. Жюль останется жить в Сен-Жермен-ан-Ле, пусть и не на вилле Шимански. Сен-Жермен-ан-Ле – его дом. Дух Жаклин витал в тамошнем воздухе, и покинуть его значило бы разорвать нерушимую связь между ними. Когда дом Шимански продадут, Жюль, скорее всего, окажется в какой-нибудь каморке над магазином, с горластыми соседями, грохотом машин за окном, в которое ничего не видно, и неистребимым запахом готовки. Не такого они хотели. Жаклин заслуживала того, чтобы видеть внука, заслуживала жить, заслуживала тихого и спокойного ухода, но ничего этого она не получила. Люк заслуживал провести детство без страданий, он не заслуживал ранней смерти. Жюль подвел их и не мог думать ни о чем другом, кроме сохранения своих сил и здоровья, чтобы, как только представится случай, ухватиться за него.

Но бежал он слишком энергично. Уже не так быстро и не так играючи, как после того поразительно долгого сна. Когда он добежал до северной оконечности парка, почти по-спринтерски слетев с холма, открылось второе дыхание, и он ускорил шаг, все время пытаясь думать о том, что могло бы остановить нисходящую траекторию его жизни.

Дорога свернула южнее и стала взбираться по склону, известному, если не Жюлю, так другим, как «Холм разбитых сердец». Жюль уже бегал здесь в первый свой день в Нью-Йорке, однако в своем Сен-Жермен-ан-Ле он привык к ровной местности или пологим подъемам и спускам лесных троп. А этот холм был совсем иной – крутой, с острыми скалистыми выступами. Здесь замедлялись все, даже те, кто старался держать темп. На третьей четверти подъема у Жюля закружилась голова. Головокружение поначалу было приятным, но оно усиливалось, и Жюль забеспокоился. «Только бы взобраться на гребень холма, – думал Жюль, – а там, даст Бог, головокружение пройдет». Вскоре возникла боль, и свет начал меркнуть, как во время солнечного затмения. Помимо напряжения от подъема, он чувствовал себя нормально. И сердце не шалило. Он бежал по инерции и вскоре уже не слышал ни собственных шагов, ни ветра. А потом он уже летел в полной темноте, как будто ноги не касались земли и гравитация исчезла… пока не ударился об асфальт, даже не вытянув руки перед собой, чтобы смягчить падение. Повинуясь непрекращающемуся импульсу, его тело скользнуло вперед, и сначала он ударился головой, затем грудью. Левую щеку обожгло, когда он шваркнулся ею об асфальт, затем будто теплая водичка хлынула на лицо. Ощущение оказалось даже приятным, и он наслаждался им до самой потери сознания.

С полдюжины бегунов тут же ринулись к нему, и какая-то женщина набрала 911 на своем розовом мобильнике. Кто-то сбросил нейлоновую куртку, свернул и подложил Жюлю под голову, после того как двое других перевернули его на спину. «Он умер?» – спросил еще кто-то, а кто-то начал давить на грудную клетку Жюля под припев би-джизовской песни «Stayin’ Alive» при каждом толчке, как учили на занятиях по реанимации. Звук сирены «скорой помощи» уже слышался где-то за полмили, возле Святого Луки. И все это время сердце Жюля бесперебойно работало, несмотря на неистовую и ненужную первую помощь. И все это время он грезил, хотя сон был таким явственным, что, припомнив его впоследствии, он решит, что побывал в ином мире.

Снилась ему ледовая равнина далеко-далеко от берега. И сошлись на ней в смертном побоище варвары раннего Средневековья в одеждах из звериных шкур. Поле битвы было белым-белым и гладким, как зеркало, а вместо горизонта – лишь туман на все триста шестьдесят градусов. И бились воины не на жизнь, а на смерть. Шли часы, фаланги смыкались и рассыпались, но бой не прекращался до последнего человека с обеих сторон, и двое оставшихся насмерть поразили друг друга. И рухнули на лед, алый от крови, и снег убелил их тела. Повсюду громоздились груды трупов, горы тесаков и копий – костяных, деревянных, железных, как будто их оставило отступившее наводнение, и маски бесконечного ужаса и смертной муки застыли на лицах погибших. Больше ничто не шелохнется, не дрогнет. Ни воронье, ни шакалы не нарушат здешнюю тишь. Она будет царствовать до самой весны, когда растает лед и за полчаса все свидетельства жизни и борьбы пропадут пропадом, все исчезнет, погрузится на дно забвения, мечи и доспехи, расчеты, надежды и страсти поглотит недвижное, бездумное море.

* * *

Пробуждение принесло Жюлю острое, почти физическое ощущение хрупкости и бренности. Зная, что может умереть в любую секунду, он уподобился страннику, который, прежде чем ступить за порог, душой уже простился с родным домом, городом, страной. Смиренный и бесстрашный, он печалился лишь о том, что очень важные дела так и остались незавершенными. Мелочи разрослись в сознании, словно он снова стал ребенком. Ослепительно-белое вафельное хлопковое одеяло, укрывавшее его до ключиц, почти идеально гладкие, хоть и чуточку ветхие простыни, навершие медного шпиля, виднеющееся за окном, жужжание голосов из больничного коридора и воркование невидимого голубя где-то поблизости – все это было таким приятным, утешным, словно кто-то обнял его и прижал крепко-крепко, с любовью.

Боли Жюль не чувствовал, дышалось легко. Что-то случилось, неизвестно что, но ясно одно: пока еще он на этом свете. Вошла медсестра и заметила, что пациент пришел в себя и открыл глаза. Яркая крупнолицая рыжеватая блондинка с заметно выступающими передними зубами.

– Мне очень нравится эта больничная палата, – сообщил ей Жюль.

Услышав это, она остановилась как вкопанная.

– В жизни не слыхала ничего подобного, – сказала она. – Ни разу.

– Нет, правда, мне нравится.

– Лежите смирно, – употребила она какую-то неизвестную Жюлю идиому, – я позову кого-нибудь.

«Кто-нибудь» появился только минут через пятнадцать и представился доктором Бекманом.

– Как вы себя чувствуете?

– Я не знаю, что произошло.

– Вы бежали. У вас, как выяснилось, случилось острое неврологическое осложнение, вы упали, и прежде, чем кто-то сумел этому помешать, вам сделали совершенно ненужный массаж сердца, не сломав вам при этом, как ни странно, ни одного ребра. А запросто могли бы. Вы сбегали с «Холма разбитых сердец», «скорая» оказалась рядом и прибыла очень быстро. За четыре минуты вас доставили сюда, это своего рода рекорд. Сейчас чрезвычайная опасность миновала.

– А какая осталась?

Доктор, профессионал до мозга костей, тем не менее был человек добрый. Он мог бы стать раввином или священником. Некоторые просто рождены для этого.

– Вы знаете, что такое аневризма?

– Да.

– У вас аневризма базилярной артерии. Базилярная артерия располагается возле ствола головного мозга, и ваша аневризма необычайно велика. Они обычно не разрастаются до таких размеров – лопаются гораздо раньше. У вас были серьезные травмы головы? Это медицинский вопрос, не попытка вас задеть.

– Да, были.

– Когда?

– Мне было четыре года.

– Сознание теряли?

– Уверен, что да.

– Понимаю, что это было много лет назад, но вы не могли бы вспомнить, что произошло тогда? Сколько вам сейчас?

– Семьдесят четыре. Мне сказали, что это был удар прикладом.

Доктор на миг потерял дар речи, а потом подсчитал, в каком году это было.

– В тысяча девятьсот сорок четвертом, – произнес он, как будто совершив прыжок во времени, в ту войну, что закончилась задолго до его рождения. – А тот, кто совершил это, понес наказание?

– Вся нация его понесла наказание.

– Кажется, я понимаю. У нас нет для вас лучших новостей. Мы сделали вам МРТ…

– ЯМРТ? – переспросил Жюль. – Знаю-знаю, что никакой радиации там нет.

– Верно. Большинство людей не знают, что им нечего бояться. К сожалению, аневризма сформировалась и разрослась таким образом, что частично охватила ствол мозга. Кровяное давление в мозгу стабильно и управляемо, но все же напряжение от бега в гору в вашем возрасте, возможно, перемена положения, давление на саму аневризму – пока без разрыва, насколько нам известно, – имитировали последствия кровоизлияния… Для вас опасно любое перенапряжение. Аневризма может оказаться неоперабельной, потому что она необычайно велика и обвивает мозговой ствол. Мы тесно сотрудничаем с коллегами из Колумбийского университета, и сегодня днем у нас состоится консилиум. Хирурги порой совершают чудеса. Должен вам сказать, между прочим, что анализы крови у вас изумительные, просто неслыханные для человека вашего возраста. Никогда не видел, чтобы каждый отдельно взятый показатель крови был именно таким, как предписывает норма. Знаете ли вы, что у вас может быть болезнь Жильбера? Собственно, это синдром.

– Да, у меня он есть, – ответил Жюль. – Мне сообщают об этом всякий раз, когда берут анализ крови.

– И билирубин…

– Как всегда повышен. Но мне это никогда не вредило.

– Вот именно, – сказал доктор. – Есть устойчивая корреляция между синдромом Жильбера и способностью жить более ста лет.

– С учетом возможных аневризм?

– Насколько я знаю, нет. – Доктор взглянул на часы. – Я приду вечером, после того как изучу ваши снимки. Тогда мы будем знать больше. А вы спокойно отдыхайте и набирайтесь сил.

– А в случае возможной операции, – спросил Жюль, – могут быть побочные эффекты?

– Разумеется.

– Тяжелые?

– Да.

– Например?

– Смерть.

– А если не делать операции?

– Вы можете умереть завтра или дожить до ста лет. Мы не способны предсказать последствия, пока не понаблюдаем какое-то время и не увидим: есть ли дегенерация и/или расширение. Например, истончение сосудистой стенки и/или расширение аневризмы. К несчастью, они обычно ходят рука об руку. Так что вопрос непростой. И вы не должны сейчас задаваться им.

– Этот вопрос задается мне.

– Кем или чем?

– Моими растениями.

– Не понял?

– Моими растениями. Каждую осень я должен решить: занести в дом некоторые однолетники или оставить на террасе. Если я занесу их и поставлю под лампы, они ослабеют, захиреют и станут безжизненными и неподвижными. Если оставлю снаружи, под солнцем, на свежем воздухе, они будут качаться на ветру и могут дожить вплоть до декабря, но под угрозой заморозков, дождей и того, что вы называете «индейским летом». И пусть они умирают, но это лучше, чем провести всю зиму в параличе под электрической лампочкой.

– А что я называю «индейским летом»?

– Английский мне не родной язык.

– Да, конечно. Вы француз?

– Да, – ответил Жюль, и в мозгу у него начала зарождаться идея, так что он добавил: – Я родился там.

– Но живете здесь и у вас американское гражданство?

– Уже несколько десятилетий.

Доктор весьма этому подивился, поскольку для человека, который так долго прожил в Америке, произношение у Жюля было слишком французским. Но он не собирался углубляться в этот вопрос.

– Хорошо. Это несколько упрощает дело. Нам нужно знать, кто вы. Вы брали с собой на пробежку какие-нибудь документы – права, кредитные карты?

– Нет, у меня ничего не было.

– Не беда. Придет медсестра, возьмет все ваши данные, чтобы оформить вас как следует и связаться с вашей семьей. Она займется бумагами. Прямо сейчас нам понадобятся номера вашего полиса и дополнительного страхового плана. Тут у нас много бланков, которые вы вполне способны заполнить самостоятельно, но можете сделать это и устно, у медсестры есть компьютер. Вам придется только перечитать и подписать. Когда я вернусь, мы проведем неврологическое обследование, а если потребуется, снова поместим вас в аппарат МРТ, просто чтобы убедиться, что ничего не проглядели и не изменилось ли чего за этот недолгий срок. Иногда эти процедуры требуют времени, особенно когда пациенту внезапно необходимо освоиться с новым оборудованием. Не корите себя за несообразительность.

Жюль улыбнулся, потому что он сейчас соображал куда быстрее, чем прежде считал себя способным соображать.

* * *

Давным-давно они с Франсуа проехали почти весь бульвар Сен-Мишель от начала до конца. Они прозевали свои остановки, увлекшись беседой на открытой задней площадке одного из зелено-бежевых автобусов, которые, к вящему удовольствию многих парижан, тогда еще ходили под раскидистыми деревьями. Стоял июнь, друзья были молоды, безвестны и полны сил. Дизельные выхлопы Бульмиша были даже приятны и полезны для деревьев – это был целый навес из толстых глянцевых листьев, пропускавших мельтешащие блики света, как будто людный проспект находился под бурной водой.

А обсуждали они природу парадокса. Франсуа рассказал Жюлю о своем недавнем открытии: последний человек, который покинет корабль, будет одновременно и последним человеком, его не покинувшим. И Франсуа прямо спросил у своих профессоров: «Что такое парадокс?» Они знали, но не вполне были способны сформулировать точное определение, вернее, это далось им нелегко, они обратились к словарям и выдали стандартное: «Абсурдное высказывание, истинное внешне или наоборот». Но Франсуа и Жюлю это определение показалось недостаточным и даже неточным, и они поладили на том, что парадокс – это, скорее, утверждение двух противоречащих высказываний, которые тем не менее истинны оба. Жюлю было довольно просто принять правдивость двух взаимоисключающих утверждений, поскольку в музыке это почти обычное явление, которое отчасти позволяет ей избежать земных разногласий, даже при самых жестких противоречиях.

И вот сейчас, лежа на больничной койке в Нью-Йорке, Жюль понял: парадокс, единство противоположностей в театре куда более грандиозном, чем весь мир, внутри бесконечности времени и пространства, и был для него решением. Он понимал теперь, что никогда не сможет покинуть Париж, и он его не покинет. Но ему придется покинуть Париж, и он его покинет. Вот оно. Все сошлось, и Жюль был счастлив. Но это было сложно, болезненно и требовало определенных усилий. Он мог умереть в любую минуту или жить до ста лет, как и большинство людей, и, конечно же, так было всегда. Но сейчас для него самого его обычное состояние обострилось, будто во сне или в кинофильме, где он обвязан взрывчаткой и должен решить, какой проводок перерезать – красный или синий. Насколько легче пришлось бы героям, если бы все подобные устройства строго следовали правилам, наподобие правил уличного движения, принятых во всем мире. Красный сигнал всегда означает «стоп». Но этот «стоп» для механизма бомбы, или же он предупреждает: «Стоп! Не режь красный провод!»?

Жюль сбросил тонкое одеяло, спустил ноги и встал с постели, думая о том, что любое движение может стать для него последним – даже попытка открыть дверь шкафа и дотянуться до спортивного костюма на полке или наклониться и взять кроссовки левой рукой. Освободившись от больничной одежды, он сел и надел шорты и майку. Было страшно наклоняться к шнуркам, чтобы завязать их, но выбирать не приходилось. Затем он встал и вышел из палаты в коридор. Спортивного вида люди в одежде для бега, идущие по больничному коридору, не столь подозрительны, как, скажем, небритый слабосильный старик, медленно бредущий в больничной рубашке с прорехой, сквозь которую виднеется его зад, когда он с усилием толкает перед собой стойку с капельницей, к которой прикован.

Когда Жюль шел на юг по Амстердам-авеню, его так и подмывало побежать, но он сдерживался. Денег у него не было, так что пришлось пройти три или четыре мили до отеля. Оказавшись у себя в номере, он чувствовал себя превосходно. Нарушив недавний режим экономии, он заказал еду в номер и с удовольствием, созерцая миллион мерцающих огней на величайшем частоколе из небоскребов – близких и далеких, поужинал консоме, салатом и грейпфрутовым соком. У них даже была французская минеральная вода «Бадуа». Сам не зная почему, Жюль решил, что хорошо бы выпить водички, утолить жажду.

Он сидел один в своем номере, уже потеряв все или теряя все с нарастающей быстротой, но не чувствовал страха, восхищаясь светом, очертаниями комнаты, даже формой бутылки «Бадуа» и мириадами огней, пронзающими сумрак подобно звездам. Из своей высокой башни он смотрел на десятки шпилей, озаренных разноцветными лампами, словно отделанные драгоценными камнями верхушки обелисков в стиле ампир. Приятнее всего была тишина. Не слышно было ни улиц внизу, ни потоков воздуха, который даже в тихий день наверняка со свистом проносится за окнами.

Как странно было оказаться в спальне, расположенной гораздо выше Эйфелевой башни, и обозревать далекие дали, по которым рассыпаны здания, сияющие белыми огнями, что новогодние елки, цепи мостов, похожие на синие ожерелья, и громадные корабли, беззвучно проплывающие через гавань, – этакие конькобежцы, медленно шествующие с факелами по черному льду. Но не было здесь ни ветерка, ни почвы под ногами, и он мучительно затосковал по дому. Все эти величественные сооружения ничего не стоят, если на другую чашу весов поместить обычные вещи – такие скромные и человечные. Не об этих изумительных башнях, невероятно уменьшенных перспективой, думал он, а о людях: о Жаклин, об Элоди, о Катрин – маленькой и взрослой – и о Люке.

Люк прочно закрепился в стане слонов, считая их своей защитой от крокодилов. Он любил Бабара, который для него был реален, возможно, реальнее, чем что угодно в этом мире. Как-то раз, когда он еще мог навещать дедушку, Катрин привезла Люка к Жюлю, оставила машину и на поезде отправилась в Париж, чтобы пообедать с Давидом и пройтись по магазинам. Жюль охотно забыл обо всем на свете и с головой погрузился в мир Люка. Они пускали игрушечные кораблики в бассейне Шимански. Они отправляли в полет наполненные гелием шарики и смотрели на них в бинокль. Люк утверждал, что видит их, хотя и направлял бинокль гораздо ниже, в сторону Сены. Они смотрели мультики, ели мягчайший, нежнейший крошечный обед, какого Жюль не пробовал с тех пор, как Катрин было три года.

Пока они строили башню из лего, Люк заснул. Жюль переложил его на диван, подпер подушками, чтобы малыш не упал, и принес большого, чудесного плюшевого слона с тряпичными ушами и погремушками на ногах. Дед поставил игрушку рядом с Люком и сел в кресло, откуда он мог увидеть выражение лица внука, когда тот проснется.

Жюль читал эссе о римских поисках спокойной жизни – все эти памятники, колизеи, инсулы и легионы, по всей видимости, виновны в страстном стремлении римлян к простой жизни на лоне природы, – когда послышался детский зевок. Жюль, не выпуская книгу из рук, бесшумно опустил ее на колени. Люк открыл глаза. Прямо перед ним возвышался огромный слон. Сначала малыш замер. А потом улыбнулся во весь рот, и глаза его распахнулись. Люк рассмеялся и бросился обнимать нового друга. Все великие достижения человека, вместе взятые, – города, дамбы, мосты, ракеты и поезда, даже захватывающий лес огней на Манхэттене – не выдержат никакого сравнения с этим.

Никто в целом мире, кроме Жюля Лакура, не знал, что у него аневризма, которая может убить его, если он, к примеру, вздумает обогнать хорошенькую девушку на длинной аллее в Сен-Жермен-ан-Ле. Он мог по собственному желанию положить конец своей жизни, и это никогда не сочтут самоубийством. За исключением аневризмы, насколько он знал, у него было отличное здоровье. Он всегда поддерживал физическую форму, потому что с детства был уверен, что однажды она ему может понадобиться, чтобы спасти себя или тех, кого он любит. И хотя он не смог спасти ни маму, ни отца, ни Жаклин, он всегда мечтал и молился о том, чтобы ему хватило сил и храбрости сделать это. Понимая, что у него не было возможности прийти любимым на помощь, всю жизнь он мечтал о такой возможности. И хотя храбрости ему было не занимать, а стремление прийти на помощь другим было у него в крови, его потаеннейшее желание так никогда и не сбылось – желание спасти чью-то жизнь, отдав свою.