Глава 15

Дорогая мама,

я знаю, что должна писать сейчас этот текст от руки в дневнике, чтобы впоследствии мы могли все обсудить, но – к черту, тема стоит того, чтобы написать тебе мейл, к тому же он почти полностью касается тебя. Я не знаю, обрадуешься ты или огорчишься, но родители моих друзей тебя обсуждают. Вернее, они обсуждают не столько тебя, сколько мамспрингу. Потому что – знаешь что? Она становится трендом!

Все началось с Тринити. Она спросила меня, как проходит твоя мамспринга, и в это время рядом была ее мама. Она захотела знать, что это мы такое обсуждаем, и Тринити ей объяснила. А потом мама Тринити нашла хэштег в соцсетях и увидела, сколько там комментариев, в которых люди пишут, куда бы они поехали, если бы была возможность, и сколько бы они спали (что это вообще за проблема у старых людей со сном? Если ты устала, не надо назначать ничего на восемь утра, как любят это делать взрослые. Разве не так? Это что, так трудно? Это же не высшая математика), и нарушат ли они брачные обеты, если возьмут себе такой отгул. Некоторые люди пишут, что только плохая мать может уехать на мамспрингу, что очень нелогично, если задуматься. Плохой матери мамспринга в принципе НЕ НУЖНА! Как же раздражают эти люди!

Я очень горжусь тобой, что ты задаешь тренд и заставляешь некоторых мам из нашей школы думать о чем-то еще, кроме того, сколько раз их дети должны пересдать выпускные экзамены. Хейтеры будут хейтить, а мы с Джо принимаем гордый вид, когда всплывает эта тема. Когда выйдет журнал со статьей, я куплю миллион копий и буду всем рассказывать, что знаю тебя. Конечно, если только там не будет описана твоя сексуальная жизнь. Тогда я умру со стыда.

С любовью,

твоя щепетильная дочь Кори.

Все, чем со мной делятся дети, всегда оставалось между нами, но сейчас меня так распирает от гордости за то, как Кори восприняла мамспрингу, что я спрашиваю у нее разрешения переслать ее письмо Талии. Она шлет мне эмодзи «ок», и уже через десять минут я получаю от подруги ответ.

Талия: У тебя растет классная дочь.

Эми: Сама знаю. Но поверь, дети не все такие.

Талия: Я уж точно такой не была. Каждый раз, когда я вижу детей подруг и задумываюсь, не родить ли мне, я напоминаю себе, какая у меня генетика: перепады настроения, вечные слезы, вечный бунт.

Эми: У Кори все это бывает тоже. Особенно больно смотреть, как сильно она старается понравиться друзьям по команде. Если тебе когда-нибудь понадобится эффективное противозачаточное, посмотри, как ребенок библиотекаря пытается стать королевой пчел в спортивной команде. А в остальном она очень классная.

Талия: Ты сама как себя чувствуешь среди всей этой шумихи?

Эми: А я ничего не слышу – редко вспоминаю о существовании Твиттера.

Талия: Сходи посмотри, пока я на связи. Вбей хэштег.

Эми: Ок. … Ого. Там очень много твитов.

Талия: Вы с Мэттом задели людей за живое.

Эми: Вижу. Столько людей хотят мамспрингу. Я в шоке.

Талия: Если хочешь настоящего шока, загугли мамспринга + порно.

Эми: Вряд ли я смогу это вынести.

Талия: Ты точно не сможешь это вынести.

Эми: Вырастут ли теперь продажи журнала? Мы же для этого все делаем? Это поможет тебе в переговорах с руководством?

Талия: Честно? Скорее всего, нет. Через два месяца, когда выйдет журнал, будут ли люди искать его на стендах? Будет ли вообще эта тема по-прежнему в тренде? Если нам это что-то и даст, то только отделу продажи онлайн-рекламы. Они продадут больше кликов.

Эми: Кликов. Эх.

Талия: Именно. Не бог весь что. Так что имей это в виду – все эти хэштеги, твиты, посты и критика – это просто клики. Они приходят и уходят.

Эми: Ты хочешь сказать, чтобы я продолжала игнорировать хэштег и наслаждалась реальной мамспрингой?

Талия: Именно так. Кстати, у тебя же сегодня свидание?

Эми: В ближайшие две недели у меня три свидания! Плюс дружеская встреча с красавцем-библиотекарем.

Талия: Ого. Ты крута! Виртуоз свиданий вслепую. Желаю хорошо провести время!

Эми: Спасибо! Так и сделаю! По крайней мере, пока получалось. Напишу тебе, как все пройдет.

Талия: Отлично. Кстати, как там твои брови?

Эми: Они все еще у меня на лице. Это удовлетворительный ответ?

Талия: Пусть Мэтт пришлет мне фотографию. Если они снова взялись за руки, я не премину тебе об этом сообщить.

Марио

Марио строен и высок. В жизни у него такой же взъерошенный вид, как на фото, и это очаровательно. Как только я вошла в бар и увидела его, мой мозг закричал: «Слишком юн!» Но сев с ним рядом за барной стойкой и углубившись в беседу, я чувствую, что и сама становлюсь моложе. «Так вот что Джон чувствовал с Марикой», – думаю я, когда Марио как бы случайно проводит рукой по моей ноге, и я начинаю трепетать. Мы говорим о музыке. После рождения детей музыка перестала быть важной частью моей жизни, но этого точно нельзя сказать про Марио. Для него она – доминанта. Он с ходу называет каждый трек, который звучит в баре. Я киваю, услышав понравившийся, и говорю: «Это что-то среднее между Talking Heads и Pixies». И оказывается, что это комментарий прямо в точку. Мы подвигаемся ближе и ближе друг к другу. Потом мы отправляемся ужинать, не переставая увлеченно беседовать. Благодаря пиву разговор идет все легче и легче. Марио весьма тщеславен, дерзок и совершенно не боится мира, но при этом отличается милым идеализмом и, очевидно, ищет настоящую любовь.

В конце вечера мы заказываем кальвадос – в честь его недавней поездки в Канны. К нему нам подают шарики мороженого с яблочным крем-фрешем в ракушках из меренги, которые идеально сочетаются друг с другом. Марио рассказывает мне о своей работе. Он химик и работает в некоммерческой организации. Чернила на его кандидатской диссертации еще не высохли, но он уверенно заявляет, что никогда не будет работать на Большую Фирму, что бы ни случилось. Я думаю о том, что в недалеком будущем он влюбится; окажется, что она беременна двойней, и он будет с большой радостью работать на дядю за шестизначную зарплату.

Но вполне вероятен и второй вариант, при котором он разработает принципиально новую систему очистки воды, получит патент и будет проводить отпуска в горах, которые начинаются с буквы К. В любом случае очевидно одно: Марио ищет настоящую подругу, а я в обозримом будущем не смогу ею стать. Он приглашает меня к себе домой, в ответ я его долго и страстно целую, говорю: «Спасибо, что пригласил» – и спешно уезжаю домой.

Рэндал

Рэндал ведет меня в «Амброзию» – ничем не примечательный винный бар в Мидтауне, словно созданный для того, чтобы в нем мужчины встречались с женщинами, убеждались, что они не нравятся друг другу, и возвращались на работу в свои юридические фирмы.

Как только мы садимся, он заказывает пять бокалов разных вин. Я нервно кашляю и предупреждаю, что мне нравятся любые вина стоимостью больше шести долларов за бутылку, поэтому в случае со мной дегустация может оказаться бессмысленной. Он продолжает рассказывать мне про каждое вино, и я удивляюсь тому, насколько разными могут быть пять вин, сделанные в один и тот же год из одного и того же сорта винограда. У меня ощущение, что я получила личный мастер-класс, и когда приносят счет, он берет его и объявляет, что все за счет фирмы. И только теперь он объясняет, что сам работает сомелье в другом винном баре, который, по его словам, «гораздо круче».

Когда урок заканчивается, я не знаю, что делать дальше. Рэндал поразил меня широтой своих знаний о винах, желанием поделиться ими и просто прекрасным внешним видом. При этом он не задал ни единого вопроса обо мне и вообще полностью монополизировал беседу. Если я ему и нравлюсь, то только из-за внешности, которая – даже учитывая преображение – не тянет на десять баллов по нью-йоркским меркам. Мне остается предположить, что я ему не понравилась.

Но потом он спрашивает меня, хочу ли я посмотреть бар, где работает он, потому что «он не хочет, чтобы наше свидание заканчивалось». Я смотрю на него, и каким бы пустым ни было наше общение, сама не хочу, чтобы оно заканчивалось, поэтому я соглашаюсь.

В процессе дегустации я пила совсем немного, но, очевидно, велика вероятность, что он закажет еще пять бокалов. От этой перспективы у меня начинает кружиться голова. Я объявляю, что съем по дороге кусок пиццы. Мы покупаем большие жирные куски нью-йоркской пеперони и идем по Бродвею в лучах заходящего солнца. Мы проходим мимо Линкольн-центра и любуемся бликами в зеркальных поверхностях театра «Метрополитен-опера». Кажется, что струи фонтана поднимаются выше, чем раньше. Площадь пуста, мы садимся у фонтана, доедаем пиццу, и я замечаю: «Вино и пеперони вряд ли будут спать вместе». «Дай проверю», – отвечает он, и мы нежно целуемся на площади до тех пор, пока солнце наконец не заходит, чтобы осветить другую сцену.

Уильям

Респектабельного партнера из юридической фирмы зовут Уильям. Он пропускает этап встречи в баре и сразу приглашает меня в укромный ресторан у Центрального парка в конце шестидесятых улиц. Он на порядок изысканнее, чем все рестораны, где я когда-либо бывала. Повсюду невероятно красивые, тщательно выписанные картины маслом, белые скатерти и блестящие стекла бокалов. Красивая женщина в черном в возрасте за пятьдесят чуть ли не парит в невесомости за элегантной стойкой, и ей даже не нужно спрашивать у меня имя – она знает его сама.

– Вы, должно быть, Эми, – ласково говорит она, и я киваю. – Уильям предупредил, что вы придете. Он появится с минуты на минуту. Могу ли я принести вам бокал «Просекко»?

Я соглашаюсь на «Просекко», и, когда через десять минут приходит мой визави, мой мозг уже весь в маленьких пузырьках. Я начинаю вставать, словно он какой-то принц, но он наклоняется, целует меня в щеку и усаживает обратно. Говорит мне, что нет ничего приятнее, чем когда дама на первом свидании оказывается красивее, чем ты надеялся. Предлагает заказать меню для дегустаций и предупреждает, что он обязательно прольет что-нибудь вроде супа себе на галстук. Я обещаю тоже что-нибудь пролить, чтобы ему не было дискомфортно. Лед сломан. Ко второму я уже знаю, что он в процессе второго развода, который выбил его из колеи, и что его инициатором стала жена. Ко второму бокалу вина я узнаю, что он хотел бы ее вернуть. Когда в самом завершении ужина официант приносит нам лимончелло, я признаюсь, что и сама еще совсем недавно переживала смешанные чувства в отношении собственного брака и что у меня совсем снесло крышу по поводу моего друга Дэниэла. А потом Уильям и я совершаем приятную прогулку по грунтовой дороге в Центральном парке, обсуждая за и против воссоединения с его бывшей и начала новых отношений. У станции метро «59-я улица» мы обнимаемся и прощаемся с пожеланием друг другу всего самого наилучшего.

По мере приближения дня нашей с Дэниэлом встречи я чувствую, что во мне зреет какое-то новое ощущение – что-то похожее на уверенность. Шесть свиданий за три недели способны сотворить с женщиной и такое – особенно если они прошли в приятной обстановке, были интересными и совершенно безобидными.

Мы с Дэниэлом встречаемся перед Музеем Национальной истории, переходим улицу и направляемся в новый латиноамериканский ресторан, выбранный за близость и розовый козырек. Внутри – не продохнуть, но вот у барной стойки освободилось два места, мы садимся близко друг к другу и начинаем обсуждать предстоящую пьесу. Это «Юлий Цезарь». Как и большая часть населения земли, я никогда не видела ее вживую, зато Дэниэл знает ее вдоль и поперек. Он советует мне, на что обратить внимание, и говорит, что актер, который будет играть Брута, – выиграл ЭГОТ. Я довольно долго пытаюсь притворяться, что знаю, что означает эта аббревиатура, но в конце концов признаюсь. Дэниэл объясняет, что это все четыре награды – «Эмми», «Грэмми», «Оскар» и «Тони». А я ему говорю, что однажды получу «Грэмми» за лучшее исполнение аудиокниги «Все какают». Какое-то время мы обсуждаем логистику создания на основе этой книги мюзикла – иначе как же мы выиграем «Тони»? Нам приносят мохито из маракуйи и розовой воды, а мы все еще не можем сделать паузу в разговоре, достаточную для того, чтобы заказать еду. Наконец я предлагаю все-таки сделать заказ, иначе мы опоздаем к началу спектакля, а он предлагает мне заказать что-то нам обоим по своему вкусу. В итоге я заказываю севиче, галлитос и мичеладу с острым соусом, который оказывается настолько острым, что я тут же отдаю его Дэниэлу и запиваю приятной на вкус белой сангрией.

Каждый раз, когда мы куда-то ходим, Дэниэл ест так, словно видит еду впервые в жизни. Сегодня мне особенно приятно смотреть, с каким удовольствием он поглощает выбранные мной блюда. Это напоминает мне того мужчину с одного из последних свиданий, который сделал заказ за меня – возможно, он получил тогда больше удовольствия, чем я. Наверное, есть что-то в том, чтобы управлять людьми, если у тебя это хорошо получается.

Когда приносят счет, ситуация коренным образом меняется, и я теряю всю свою власть. Дэниэл хватает чек и не соглашается, чтобы каждый платил за себя. Он протягивает официанту кредитную карточку, отмахивается от меня и произносит какой-то допотопный аргумент типа «Не унижай меня».

– В чем унижение? Мы же друзья, правильно? – У него дергается лицо, и мне трудно сделать вид, что я этого не заметила.

– Да. Конечно. Я просто хочу тебя угостить, вот и все.

Оплатив счет, он берет меня за руку, и на мгновение я начинаю бояться – или надеяться, – что он меня поцелует. Но он просто спрыгивает с табурета и тянет меня за собой из ресторана, чтобы мы успели в театр «Делакорт». Мы прибегаем за три минуты до начала и оказываемся как раз той безответственной парочкой, которая пробирается к месту, когда все остальные – прибывшие вовремя, как взрослые люди, – уже чинно сидят на своих местах. Я внимательно рассматриваю декорации – это абсолютная копия крепости Бельведер, выстроенная прямо за зданием театра в Центральном парке. «Я помню Рим другим», – громко шепчу я Дэниэлу, после чего выключается свет и начинается пьеса.

Изредка мы с Джоном тоже ходили на Шекспира. Это всегда было целое дело – нужно было искать няню, планировать все заранее и нередко пить кофе в антракте, чтобы не уснуть после второго акта. Он обычно покупал билеты в честь дня моего рождения или нашей с ним годовщины – это был подарок мне. Он тихо сидел всю пьесу, и в целом складывалось впечатление, что ему нравится. По дороге домой он говорил: «Было здорово. Нам нужно чаще выбираться в театр», и больше эта тема не поднималась. Мы ходили на «Сон в летнюю ночь», «Ромео и Джульетту» и «Укрощение строптивой», и я всегда была счастлива после наших выходов. Это поистине щедрый дар – когда ты что-то делаешь для другого человека, тратишь много времени и денег, потому что знаешь, что это сделает его счастливым. Джон ни разу не пожаловался и даже не вздохнул, когда Аптекарь произносил свои и без того скучные реплики настолько тихо, что невозможно было ничего расслышать, да еще и немилосердно медленно.

Одним словом – я не в первый раз смотрю Шекспира, но смотреть его с Дэниэлом – это совершенно другое дело. Ужин стал подарком мне, но в театре мы точно не только ради меня. Его удовольствие от просмотра настолько очевидно, что, мне кажется, не будь меня, он бы привел с собой старого вонючего бездомного и насладился пьесой ничуть не меньше. Он сидит на стуле с идеально ровной спиной, не облокачиваясь на спинку, а иногда еще и подается вперед. Перед заслуживающей внимания репликой он толкает меня локтем, и после нее тоже. А в какой-то момент он даже хватается за сердце – прямо как Джулия Робертс в «Красотке».

Когда доходит до антракта и в зале включается свет, он чуть ли не с удивлением замечает, что я сижу рядом, словно я только что здесь материализовалась.

– Ну что, как тебе? – спрашивает он и, не дожидаясь ответа, продолжает: – Удивительно, сколько у Брута общего с Гамлетом, да? Можно предположить, что Шекспир пытается бороться со своими демонами, но достаточно чуть больше узнать о его личной жизни, и эта теория рассыпается в прах.

Его энтузиазм заразителен. Пьеса не очень-то динамична: меня впечатлил уровень игры, но при этом я не могла не заметить, что люди, сидящие рядом, ворочались, листали программки и весь последний час тайком смотрели на свои «Apple Watch». Но Дэниэл всего этого не видел – и театр, и актеры существовали сегодня исключительно для него.

– Возможно, это еще одно доказательство того, что писала Энн, а не Уильям.

Дэниэл выдает еще одну латинскую шуточку:

– Что будет, если у Цезаря пропадет мобильная связь в Тоннеле Холланда? Motorolus interruptus!

Мы отправляемся на поиски шампанского и обходим театр кругом, беспрестанно обсуждая актерскую игру, декорации и что же это означало, когда Брут сказал:

 

Представь его яйцом змеи,

Что змеево содержит чадо, —

И в скорлупе убей!

 

– Во-первых, читать надо вот так, – и Дэниэл декламирует строки пятистопным ямбом.

– Прекрасно. Но кого он здесь имеет в виду? Не змея же должна покончить с собой?

Дэниэл смеется надо мной и признает, что никогда об этом не думал.

– Кто остается в скорлупе после созревания змеиной породы? Рим? Но к тому времени он вполне себе вылупился.

Дэниэл находит текст в Интернете и читает его мне, интонационно выделяя нужные слова, и мы оба понимаем, что все поняли неправильно – Брут говорит, что это мы должны убить змею в скорлупе. Мы оба смеемся и заключаем, что нас стоит лишить лицензий из-за такой вопиющей ошибки. На все это у нас уходит столько времени, что мы слышим звонок и возвращаемся на свои места.

И вот Цезарь уже почетный гость на сцене собственного убийства, и все становится гораздо интереснее. Дэниэл еле удерживается, чтобы не захлопать в ладоши, когда Марк Антоний слишком очевидно напоминает твердолобого американского популиста, а я погружаюсь в причудливые формы архитектуры Древнего Рима в Центральном парке, и следующие три акта пролетают незаметно. Когда на сцене гаснет свет, я пораженно смотрю на Дэниэла.

Он смотрит на меня и говорит:

– Ого. Я и забыл, что ты здесь, – и этим он совершенно меня не обижает, потому что я его прекрасно понимаю.

– Я и сама забыла, что я здесь.

Он кивает и говорит:

– Да, именно так.

Потом мы идем в бар и сидим за низким столиком в темном углу. Каждый из нас взял по бокалу вина, которые мы за разговором пьем целых два часа. Однако оно подействовало на меня так, словно я выпила на голодный желудок и алкоголь поступил прямо в кровь. Люди расходятся, бар пустеет, но бармен дважды говорит нам, что они открыты еще три часа. Мы обсуждаем «Антония и Клеопатру» – своеобразное продолжение сюжета, который мы только что видели. Я вспоминаю Клеопатру в исполнении Лиз Тейлор и отмечаю, что она – довольно странная икона стиля и что однажды один мой умный ученик назвал извращением тот факт, что белая женщина с оранжевым шеллаком играет смуглый идеал красоты. Я говорю, что этот фильм в прокате собрал рекордную сумму. Это было время, когда во многих уголках страны люди называли взрослых мужчин мальчиками. А потом я замечаю, что роман «Прислуга», подай его маркетологи иначе, вполне мог быть позиционирован для подростков, и что я получила дисциплинарное предупреждение за то, что задала семиклассникам читать «Кофе сделает вас черными». И когда я уже выхожу на уровень свободных ассоциаций, рассуждая про книги шестидесятых, он берет меня за руку и говорит:

– Вот так это и случилось.

И его тон, когда он это говорит, настолько разительно отличен от прежнего, что я откидываюсь на стул и убираю руку.

– Что случилось? – Я не понимаю – мы говорим про змеиные яйца, молочные ванны Клеопатры или про то, что он не дал мне заплатить за собственный ужин?

– Ты знаешь, про что я. Про то, как ты меня соблазнила в нашу первую встречу. – Он смотрит мне прямо в глаза, и я вижу в них что-то отчаянное. Что-то похожее на… голод.

Я в замешательстве.

– Никогда, ни разу в жизни я никого не соблазняла, – пытаюсь в шутку ответить я, но понимаю, что ситуация совсем не шуточная.

– А что же, по-твоему, ты сейчас делаешь? Сидишь вся такая красивая и говоришь всякие интересные вещи. Конечно, я только и хочу, что тебя поцеловать. Это невыносимо.

Я, как и он, склоняю голову набок, зеркаля его поведение.

– Спасибо. То есть, я не понимаю. Это был комплимент или критика?

Он ставит свой бокал на стол.

– Это… и то, и другое. Эми, ты – красива. С тобой очень интересно разговаривать. Но в последнее время ты очень сильно осложняешь мою жизнь.

– Но ведь ты сам предложил дружбу. – От удивления я округляю глаза.

– Это была правильная мысль, – кивает он. – Ты сюда приехала на свою секс-мамспрингу, но у меня-то другой период, и я пытаюсь защитить себя. Ты и сама должна понимать – наверное, ты всегда это понимала: дружба – это не то, что я действительно хочу.

– Если идея про дружбу была лукавством, это лукавство – твое. Я всегда считала, что нам нужно окунуться в роман, пусть даже он обречен.

– Этот вариант мне тоже не нравится, – подумав, изрекает Дэниэл.

Я воздеваю руки, как бы говоря: «Но и ничего лучше ты не придумал».

Он вздыхает и смотрит на меня с мольбой в глазах.

– Нам нужно что-то решить. Я уже очень давно ни к кому не чувствовал ничего подобного, Эми. И я уже не могу контролировать процесс. Ты очень хорошо разбираешься в темах, на которые мне нравится думать. Ты совершенно замечательные вещи говоришь о книгах. Идешь по жизни легко, и блестящие идеи приходят к тебе, стоит только щелкнуть пальцем. У тебя, судя по твоим рассказам, есть прекрасные дети и верные подруги. От тебя не оторвать глаз, и чем дольше мы друзья, тем красивее ты становишься. И по-твоему, это справедливо?

Я сижу, сжав зубы, и пытаюсь не утонуть в его комплиментах.

– Мне очень приятно, – наконец выдавливаю из себя я.

Дэниэл сокрушенно качает головой.

– У меня был такой четкий план держать тебя на расстоянии…

Я сбита с толку, у меня кружится голова, и я теряю контроль над разговором. Мне кажется, все происходит как в бреду. Дэниэл снова берет мои руки в свои, и на этот раз я не выдергиваю их.

– Я не хочу, чтобы меня держали на расстоянии. С тобой я всегда суечусь, нервничаю и думаю о сексе. Все это время я надеялась, что ты передумаешь и просто… Я не знаю… Возьмешь и поцелуешь меня.

Он пытливо заглядывает мне в глаза, чтобы убедиться, что я не шучу. Затем медленно проводит рукой по щеке, ведет к губам и берет за подбородок.

Я хочу сказать «нет», напомнить ему, что я не хочу, чтобы ему было больно, что в конце лета я уеду, вне зависимости от того, что произойдет между нами сейчас. Но слова так и не слетают с моих губ. Он беспомощно смотрит на меня.

– Мне кажется, я сейчас поцелую тебя, – шепчет он, – а переживать на этот счет буду завтра.

– Слава богу, – выдыхаю я и, не в силах ждать более ни секунды, наклоняюсь к нему и сама преодолеваю последние десять сантиметров между нами.