Да здравствует Сен-Сион!

МИР.

Город оказался не таким, каким я его помнил. В нем воплотилось мифическое понятие «сообщество», которое раньше я не видел реализованным ни в одной части общества, которое мы строили. Люди на улице приветливо общаются друг с другом. И не важно, были они знакомы раньше или нет. Главное, теперь мы уверены, что у нас всех есть что-то общее.

В первый день мы устраивались на новом месте. В городе много пустующего жилья, оставленного изгнанниками, а также теми, кто просто уехал в поисках… самолета, лодки, чего-то более безопасного… Кто знает. Поразительно, но в процентном отношении самая большая массовая миграция людей должна была произойти за последние несколько месяцев.

Нас спросили, согласны ли мы жить в квартирах или домах не по одному, и если да, то с кем.

– Разумеется, можно жить и по одному, – заметил чиновник по вопросам жилья, – если есть свободное жилье.

Я сказал, что не против, и принялся писать список, с кем согласен жить под одной крышей. Первым я записал Роба, потом Натана. После открытия о его отце нам больше не представилось возможности поговорить. Хотел написать Аррана, но передумал из-за его призрака. Также я не решился указать и Дилана, поскольку, по логике вещей, он скорее выберет жить с Таней, а если и не выберет, то влезать между ними тоже не стоило. После длительного размышления насчет Томи в конце концов я записал и ее имя, чувствуя себя виноватым за это промедление.

Заполнив анкету, я пошел в ратушу и у входа в здание столкнулся с Томи. В зале ожидания собралось уже много народу, желающего поскорее уладить формальности.

– Меня написал? – поинтересовалась она, прислонившись к стене.

– Конечно, – ответил я, глядя на здание через дорогу. Теперь в нем находился продуктовый магазин, и снаружи его охраняли шесть вооруженных мужчин. Больше, чем ратушу. – А ты меня написала?

– Нет. Без обид. Мне нравится жить одной.

И я почувствовал себя глупо, поскольку надеялся, что ей не наплевать, с кем я хочу жить.

Томи смотрела на оранжевое облако, которое без моря деревьев казалось намного ниже и более угрожающим.

– С тобой уже провели беседу?

– Насчет чего?

– Не быть американцем – нарушителем их правил.

– Нет. Мне несколько раз напомнили о запрете на хранение оружия, и все. Может, я не тяну на американца-нарушителя.

Томи рассмеялась. Оправившись от болезни, она сильно похудела и стала бледнее. У нее появилась привычка заплетать волосы в длинную косу, что ей очень идет. Когда я спросил ее о косе, она ответила, что не хочет, чтобы волосы спутывались, а еще распущенные волосы не способствуют успешной стрельбе в случае чрезвычайной ситуации.

Мой зуб опять жутко болел. Некоторое время назад я осмелился поверить, что с ним все обошлось, но за последние пару дней боль заметно усилилась. Наверное, стресс приглушил зубную боль. Человеческое тело такое странное. Немного расслабишься, и тут же привяжется какой-нибудь физический недуг.

Чем дольше мы стояли у ратуши, тем неотвязнее становилось ощущение, что Томи хочет что-то сказать.

Я ждал.

– Уезжаешь? – наконец спросила она, теребя косу. – Дилан сказал, ты получил сообщение от жены.

Она произнесла «жены» тихо, будто выругалась.

– Пока не знаю, – ответил я, кривя душой.

– Да все ты знаешь. Чтоб добраться до португальского побережья, нам придется переходить через зоны ядерного поражения.

– Может, получится улететь самолетом откуда-нибудь поближе.

– Каким самолетом?

– Я… что значит «нам придется переходить»?

– Если ты реально такой ненормальный, что собираешься вернуться в Америку, я точно отправлюсь с тобой.

– Вот именно… зачем?

Она пожала плечами:

– Вообще-то, там и мой дом. И кроме того, ну, как ты без меня справишься?

– Разумеется, никак. – Я чуть заметно усмехнулся, и даже этот небольшой изгиб мышц причинил боль. – Ты правда хочешь отправиться со мной? Даже после переезда в город? Здесь же можно начать жизнь с чистого листа.

– Существование – это еще не все.

Меня потрясло, что самый прагматичный человек в отеле согласен на такую очевидную глупость из-за меня, и, как всегда, мое чувство безопасности сразу окрепло от знания, что Томи на моей стороне.

– Еще не уверен до конца, стоит ли ехать, – сказал я, чтобы наш разговор выглядел менее завершенным.

– Ты прав, идея, конечно, безумная. – Она села рядом со мной. – Кстати, если надумаешь плыть через океан, я точно не по пути. Я боюсь его.

– Как это?

– Ну, не океана. Плавать и все такое я умею, а боюсь глубины… Есть такое слово «мегалогидроталассофобия». В частности, оно обозначает «страх перед чем-то большим в воде». Поэтому на самом деле это страх не перед океаном, а перед неизвестностью, что там, в воде. Это понятие связано с плаванием там, где не видишь землю или что-то другое, за что можно ухватиться, в среде, в которой не можешь свободно перемещаться и где не знаешь, что под тобой. А там может быть все что угодно, и оно может оказаться таким крупным, таким огромным, что поглотит тебя целиком, а у тебя ни единого шанса даже заметить его приближение. Внезапно пространство под тобой потемнеет, может, на многие мили, а ты не увидишь его, потому что плывешь, не контролируя себя, ты не можешь уплыть и, хватая воздух, просто пытаешься удержаться на плаву с высоко поднятой головой, а затем, просто так, что-то размером с дорогу или город проглотит тебя.

Я тайком проверил телефон, но новых сообщений не было.

– Слушай, мне правда жаль, что ты так и не завершил свое расследование, – заметила Томи.

Поглядывая краем глаза на входные двери – проверяя, закрыты ли они, – я внимательно посмотрел на нее. Может, это и не моя тайна, но Томи заслуживала знать. Она с самого начала помогала мне. Если кто-то и будет помогать мне и дальше, то это Томи.

Она неловко поерзала:

– Почему ты так смотришь на меня?

Я перевел дух:

– Хочу рассказать тебе одну странную историю о Натане.

Кто бы вы ни были, кажется, я не все рассказываю вам или, по крайней мере, путем недомолвок не всегда пишу всю правду о том, какой я человек. В отеле я оказался, пожалуй, благодаря Наде и нашему с ней разговору. Когда я вспоминаю, как отчаянно хотел оставить свою семью, чувствую себя лицемером, который мучительно, из последних сил, пытается отыскать свой путь к ним.

Вечером перед отъездом, убедившись, что обе девочки уже в постели, я спустился около девяти вниз. Надя сидела, переводя внимательный взгляд с телевизора на экран ноутбука и обратно. Проходил еще один марш Нью-Йорк – Сан-Франциско – Вашингтон – Остин – Сент-Луис. На этот марш мы не пошли, потому что на все марши не находишься.

По телевизору показывали привычные транспаранты:

остановите конец света!

конец гонке ядерных вооружений!

И все в том же духе.

Налив себе бокал вина, я ругал одну из учительниц Марион, гребаную фашистку, и вдруг заметил, что Надя молча сидит на диване. До меня не сразу дошло, насколько молча, пока не увидел, бросив взгляд на ее ноутбук, что у нее открыта моя электронная почта.

– Что ищешь?

– Да просто… – Она даже не потрудилась заранее придумать оправдание, всего лишь встала и выключила телевизор. – Пришло несколько писем, похоже, срочные. Тебе надо ответить на них.

В комнате вдруг резко стало мало воздуха. Разговаривать с Надей в таком настроении – все равно что лететь через зону турбулентности. Многое из того, что я пытался сказать, попадало в застойную зону воздушного потока и стремительно падало свинцовым грузом, так и не дойдя до адресата.

Кажется, я сказал что-то вроде:

– Послушай, просто подожди…

Она ушла на кухню, оставив меня в гостиной.

Пытаясь договорить фразу, я последовал за ней, но ее сосредоточенный взгляд был прикован к вину, льющемуся из бутылки в бокал.

– Послушай, я говорил ей, что не надо писать мне такие письма, говорил, что они неуместны…

Она подняла руку, останавливая меня, и сделала глоток вина. И ничего не сказала.

– Надя, ну, хватит, ты не можешь так просто…

– Не могу так просто что? – Она сделала еще глоток и подлила еще вина. – Понимаешь, самое смешное, я убедила себя, что ты больше так не поступишь. Глупо, наверное, с моей стороны, да? Ты черная дыра эго! Если одна женщина отвернется от тебя на секунду, тебе обязательно тут же надо найти двух других. Не сомневаюсь, ты считаешь себя очень умным, для тебя важно только с двадцатилетними спать. Знаешь, удивляюсь, что у тебя до сих пор есть какая-то работа…

– С тобой невозможно разговаривать, когда ты выставляешь все таким, каким оно на самом деле не является.

– В чем дело, Джон? – Она уперла руку в бок. – Почему твоя навязчивая потребность трахнуть любую студентку, которая улыбнулась тебе, более особенная, чем у любого другого мужчины?

– Я не говорю, что я особенный, я говорю… – Когда я дошел до конца фразы, слова должны были найтись сами собой, но этого не произошло, и она затаила дыхание.

На прошлой неделе я сопровождал ее на очередном антиядерном марше. Мы перестали брать с собой детей после одного из маршей, когда увидели, что полицейские прибывают в защитном снаряжении для борьбы с уличными беспорядками. Надя вела репортаж в прямом эфире прямо из гущи событий, сразу публикуя фотографии в своем Твиттере. Я бы предпочел держаться подальше от первых рядов марша, но Надя хотела подойти поближе, чтобы услышать речи. Пообещав, что мы будем совсем недолго, она выбралась с середины дороги к краю колонны, где было чуть меньше народу. Как всегда волнуясь, я последовал за ней. Когда я догнал ее, она снимала на телефон перебранку полицейского с двумя протестующими, молодыми чернокожими парнями, очевидно студентами колледжа. Надя начала снимать их, не сказав ни слова, а потом полицейский, внезапно отвернувшись от этих подростков, закричал ей: «Здесь нельзя снимать, мэм!» С этими словами он выхватил у нее телефон, удерживая ее на расстоянии другой рукой с дубинкой. Его бледное лицо исказилось, словно ему угрожали. Я поспешил к Наде. Студенты кричали полицейскому, чтобы он отпустил ее, а она кричала на полицейского, чтобы он вернул ей телефон, потому что она журналистка. Тогда я подошел к ним, встал между полицейским и моей женой и сказал что-то вроде: «Эй, не трогай мою жену!», и он ударил меня по голове. Я потерял очки, толпа начала рассеиваться, и колонна смешалась.

Когда эти кадры попали в Надины социальные сети, учительница Марион прокомментировала, что я заслужил этот удар от полицейского, если мы и дальше собираемся публично протестовать против правительства таким образом.

Это был последний раз до отъезда из тех, что мне удалось вспомнить, как сильно я люблю Надю. Если вы не решаетесь проявлять свою любовь каждый день, то можно легко забыть. Коп мог застрелить меня, а мои инстинкты остались бы прежними. Очевидно, не имело значения, ударили меня по голове или застрелили. Она в любом случае оставалась моей женой.

– Ого, ты даже не потрудился ничего придумать! – произнесла Надя.

Взяв с собой бутылку красного, она обошла меня и вернулась в гостиную, а когда я повернулся, чтобы догнать ее, то увидел Рут, стоявшую в дверях, и выражение ее лица было точно таким же, как у Нади, но оно причинило мне гораздо больше боли.

– Подожди. Стой!

Рут побежала наверх.

Почти бросив свой бокал на пол, я добрался до лестничной площадки как раз вовремя, чтобы дверь ее спальни захлопнулась у меня перед носом.

– Рут, все было совсем не так!

– Уходи!

Я знал, что она сидит на полу, прислонившись спиной к двери.

Не желая врываться или слишком боясь, я стоял снаружи, по другую сторону двери, будто она была заперта.

– Ну, давай же открой дверь, – уговаривал я, – ты все неправильно поняла.

– Ты лжец! – закричала она. – Оставь меня, ты всегда врешь!

Ни войти в комнату, ни спуститься вниз я не мог, поэтому долго стоял на лестничной площадке, не решаясь сделать шаг в любом направлении.

На следующий день Надя оставила мне чашку кофе на тумбочке рядом с кроватью, и я заметил, что на деревянной поверхности пролито красное вино и там осталось пятно.

Когда я выкатил чемодан в коридор и погрузился в поиски паспорта и посадочных талонов, она спросила:

– Неужели ты считаешь, что уехать сейчас – правильное решение?

Честно говоря, я не помню свой ответ, но точно помню, что подумал: «Поговорим, когда вернусь. Я все улажу, когда вернусь».

Возможно, тогда я даже верил в это, поскольку не сомневался, что время еще есть.