День шестьдесят первый
Вчера, когда мы вернулись, группа была предоставлена сама себе. Казалось, мы все избегали друг друга. Даже в ресторане почти никто не разговаривал. Семьи и женщины, державшиеся вместе, выглядели нормальными. Но не те люди, с которыми я был близок.
Сразу по возвращении я лег спать и проспал всю ночь, но сначала Таня подтвердила, что нос у меня не сломан. Томи осталась ночевать в моем номере, чтобы присматривать за мной на случай сотрясения мозга.
Сегодня я беседовал с Петером, одиноким мужчиной лет сорока, которого раньше ошибочно принимал за француза, но теперь я знаю, что он немец. Он согласился поговорить, но только в своем номере. Вещей там было мало, зато комната содержалась в идеальном порядке. Я никогда раньше не видел такого бледного обветренного лица, как у Петера: оно будто вырезано из твердой горной породы.
Таня согласилась присутствовать в качестве переводчика и записывать его ответы, поскольку Петер отказался от беседы на английском языке (хотя я знаю, что он говорит по-английски).
Я отредактировал записи Тани, и вот что получилось:
Я: Так ты живешь в этом отеле один?
Петер: Да. Вряд ли в этом есть что-то плохое.
Я: Нет, конечно нет. А раньше где жил?
Петер: В Ораниенбурге.
Я: Где это?
Петер (закатывая глаза): Небольшой городок под Берлином, я там работал.
Я: Ладно, а кем работал?
Петер: Я детский психолог. В основном помогал адвокатам при допросе детей-свидетелей.
Я не ожидал такого ответа, и моя уверенность пошатнулась. Таня на секунду перестала записывать и повторила мне ответ по-английски.
Петер: Что-то не так?
Я: Ничего, извини. Просто всегда интересно узнать, какой жизнью люди жили до того, как оказались здесь. Почему ты приехал в отель?
Петер: Хотел немного побыть один. Собирался поохотиться на оленей.
Я: Какая-то особая причина?
Петер: Жена сказала, что хочет развестись. И я решил уехать на пару недель, чтобы не мешать ее переезду.
Я: Тебе удалось связаться с женой, после того… как все случилось?
Петер: Нет.
Я: Жаль.
Петер: А мне нет.
Я: Ладно. Итак, как долго ты жил в отеле до утра того дня?
Петер: Два дня.
Я: И что тебе запомнилось о том дне?
Петер: Я проснулся поздно, около полудня, поскольку только в три ночи вернулся на такси из города. К тому времени, как вы знаете, большинство гостей отеля уже уехало.
Я: Ты проспал конец света.
Петер (не обращая внимания на мой комментарий): Я собрал свою сумку – у меня немного вещей – и ушел пешком. Вскоре понял, что идти в город крайне бессмысленно, особенно если неизвестно, получится ли уехать в аэропорт. Примерно через милю я развернулся и направился обратно в отель, прошел в свой номер и стал ждать, не придет ли помощь. (Разводит руками.) Как и все мы, до сих пор жду.
Я: Может, заметил, кто чем занимался?
Петер: Кто именно?
Я: Да кто угодно из тех, кто остался в отеле. Ты вообще помнишь их в тот день? Дилана, Софию, Натана… кого-нибудь из них?
Петер: Нет, я тогда не был знаком с ними. Я не сую нос в чужие дела. Мне что, заняться больше нечем, как наблюдать за незнакомцами!
Я: Ладно. Буду более конкретным: ты запомнил кого-нибудь, кто вел себя подозрительно?
Петер (долгая пауза): Нет.
Я: Ты видел в отеле детей?
Петер: Двое японских детей. И еще была женщина с грудничком, этот ребенок сейчас живет у японской пары. И одну девчушку, этакую рыжеватую блондинку.
Я: Сколько лет?
Петер: В смысле?
Я: Девчушке сколько было лет?
Петер: Не знаю. Восемь? Ну, точно не больше десяти.
Я: Где ты ее видел?
Петер: За завтраком перед концом света.
Я: Почему ты обратил на нее внимание?
Петер: Да я и не обращал. Просто помню, что видел ее.
Я: А что-нибудь о ее родителях помнишь?
Петер: Ее отец выглядел огорченным.
Я: Грустным?
Петер: Нет. Он выглядел огорченным.
Я: Почему ты это заметил?
Петер: Почему бы и нет?
Я: Чем тебе запомнилась ее мать?
Петер: Я не видел ее матери.
Я: Ты сказал «родители».
Петер: Это ты сказал «родители», а я сказал «отец».
Я: Девочка была только с отцом?
Петер: Она завтракала с отцом; мать, возможно, была в другом месте. У меня не сложилось впечатление, что здесь что-то не так.
Я: Ты знаком с историей отеля?
Петер: Знаю, что здесь останавливался знаменитый серийный убийца и что это старый отель.
Я: Пока ты живешь в отеле, что-нибудь необычное происходило с тобой?
Петер: Кроме конца света?
Я: Разумеется.
Петер: Иногда у меня возникает ощущение, что в отеле может быть больше людей, чем мы знаем. Он огромен. И эта мысль не выходит у меня из головы. И еще – здание довольно шумное, по ночам часто слышатся удары и стук. Но, по-моему, это всего лишь старые трубы.
Я: Ты видел в отеле кого-нибудь незнакомого?
Петер: Нет. Пока нет.
Я: У вас с женой были дети?
Петер: Нет.
Я: А хотели детей?
Петер: Нет. Жена хотела. Я нет.
Я: Почему?
Петер: Я видел, что происходит, когда люди думают, что достойны быть родителями, а на деле это не так. Люди высокомерны. Считают, что готовы для такого занятия. У них дети появляются в двадцать лет, а то и раньше, а они сами-то еще не понимают, каково это – быть взрослым. Все, неотработанное через обширный самоанализ и терапию, передается вашим детям. Я никогда не допускал, что достоин стать отцом. И сомневаюсь, что многие достойны.
Здесь я на мгновение остановился. Почему-то его ответ задел меня и вызвал раздражение.
Я: Ты любишь детей?
Петер: От ребенка зависит. Не могу сказать, что не люблю детей как таковых. Некоторые дети замечательные, некоторые – нет. Во многом зависит еще и от родителей.
Я: Как, по-твоему, зачем кому-то в отеле убивать девочку и оставлять ее в баке на крыше?
Петер: Не знаю, я не криминальный психолог. Но обычно так поступают родители.
Я: Думаешь ее убили родители?
Петер: Если убита женщина, то это парень или муж. Убит ребенок – то, как правило, родители.
Я: Ты много общаешься с детьми Иобари?
Петер: Нет.
Я: Почему?
Петер: Я не знаю супругов Иобари. И здесь я не на работе.
Я: Как думаешь, это могло быть убийство из милосердия? Я про девочку в баке. Конец света, родители убивают ее, чтобы избавить от последствий.
Петер (пожимая плечами): На мой взгляд, глупая теория.
Я: Почему?
Петер: Нам могут понадобиться все выжившие дети. Или вид вымрет.
В разговоре возникла пауза, пока я просматривал записи, проверяя, подготовил ли я еще какие-нибудь вопросы. Затем Петер, многозначительно посмотрев на нас, спросил, закончена ли беседа, и мы с Таней вышли из его номера.
Таня усмехнулась:
– Он довольно странный. И представляешь, работал психологом.
Я тоже усмехнулся и сказал:
– Нет, не представляю.
Когда я вернулся к себе, возле двери меня ждал Натан. Он записал свой рассказ о том, почему пришел работать в отель. Рассказ написан удивительно хорошо и получился даже более странным, чем я запомнил его. Прикреплю историю Натана здесь.
Натан
Я люблю вас всех больше жизни.
Мне нужно уехать. Не пытайся меня найти.
Жаль, не могу объяснить.
Твой Гарольд (отец)
Вообще-то он – мой отчим. А это была та самая записка, которую мама нашла в канун Рождества десять лет назад. Она не сказала об этой записке моим сестрам. Они были слишком маленькими, чтобы понять. По какой-то причине я, тринадцатилетний, считался для этого достаточно взрослым.
Едва проснувшись, я понял: что-то пошло не так. Я чувствовал, если встану с постели, произойдет ужасное событие, поэтому провалялся почти до двух часов дня и только потом спустился вниз.
В гостиной работал телевизор, и обе мои сестренки устроились на полу перед ним.
Мама сидела за обеденным столом. Я не сразу заметил записку, которая лежала перед ней. Сначала я обратил внимание на выражение ее лица: она смотрела на тысячи миль в будущее. Когда я вспоминаю об этом, думаю в ее взгляде было облегчение.
– У тебя все хорошо? – поинтересовался я.
– Вчера вечером отец разговаривал с тобой? – спросила она, переворачивая записку, чтобы я не прочитал ее. – Я слышала ваши голоса, но не хотела подслушивать. Порадовалась, что вы снова разговариваете.
– Да так, ничего важного. Спрашивал про школу и все такое.
– Что-то конкретное?
– Нет, – солгал я.
– И он выглядел нормальным?
Я выдавил улыбку, притворяясь, что это обычный вопрос:
– Настолько нормальным, насколько это слово применимо к отцу.
Она заплакала. Я видел на ее щеках дорожки от слез. Странно, но с ними она выглядела моложе. Я не спрашивал ни о чем, потому что больше всего на свете хотел, чтобы этот разговор закончился.
Внезапно моргнув, она отодвинула двумя пальцами записку от себя:
– Он опять уехал.
Я и без записки знал, что он не собирается оставаться. Понял это, как только проснулся. А если честно, еще вчера вечером. Я знал, что-то случится, и теперь все встало на свои места. Он уехал. Он не вернется. Отлично. Скатертью дорога, подумал тринадцатилетний я.
– Значит, солнечная Франция, как в прошлый раз? – произнес я.
Она нахмурилась:
– Франция?
– Гм… – Я и забыл, что мне не положено знать так много. – Да это я так сказал. Просто в моем воображении большинство парней с кризисом среднего возраста отправляются именно туда. Или в Вегас.
– Ясно.
Каждый раз, когда она верила очередной моей лжи, я все больше терял к ней уважение. Я, конечно, еще тот лжец, но это не повод проявлять сочувствие, особенно к моей маме. Не уметь распознать, когда тебе врет твой собственный ребенок, – это грустно.
Но то, что я пишу здесь, чистая правда.
Рождественская елка в гостиной вспыхивала красными и синими огоньками.
Я взял записку.
– Да вернется он! – произнес я и повернулся, собираясь уйти к себе наверх.
В своей комнате я еще раз прокрутил в голове нервный срыв, который случился у отца прямо в моем присутствии вчера вечером.
Нервное расстройство появилось у него вскоре после маминого. Мама всю жизнь была христианкой и вдруг перестала ходить в церковь, а потом и вовсе бросила молиться, когда поняла, что Бог не собирается ликвидировать папину компанию. Долгое время она все копила в себе – как отдавала деньги в нашу местную церковь и часами просиживала в неудобном кресле, слушая болтовню всяких чуваков. По ее мнению, было вполне разумно, чтобы Он отплатил ей в час нужды, потому что она никогда прежде прямо не просила Бога ни о чем. Ей и в голову не приходило, что у Него могут быть дела поважнее, чем заключать сделки с представителями верхушки среднего класса Австралии.
«Значит, нет никакого Бога», – решила она.
В канун Рождества, в ночь перед запиской, я сидел за обеденным столом, дописывая сочинение. Близнецы еще не вернулись с отчетного концерта по классу кларнета. Мама была на кухне, а отец сходил с ума. Он вошел в комнату, словно призрак, и сел рядом со мной. Мутные глаза, странная улыбка.
– Можно с тобой поговорить?
– А ты сам не знаешь?
Молчание.
– Конечно да, – добавил я. – Чего тебе?
– Можешь… отвлекись на минутку?
Я положил ручку и повернулся на стуле ровно на девяносто градусов.
– Хотел рассказать тебе кое-что, – произнес отец, кладя руки на стол и снова убирая их.
Хорошо, что на самом деле мы не родственники, нас связывал только их брак. Гарольд напоминал частично расплавленную восковую фигуру. Вероятно, когда-то он обладал волевым подбородком, который теперь сгладился. Его некогда голубые глаза выцвели и приобрели оттенок мутной водопроводной воды.
– Когда я отсутствовал неделю…
– Месяц, – поправил я его.
– Да нет, не месяц.
– Именно месяц. Я же оставался здесь, забыл?
Короткая вспышка нетерпения.
– Ладно, месяц. Я хочу рассказать тебе, где я был и что со мной случилось.
Я приподнял брови, но не стал проявлять слишком заметный интерес.
– Я ездил в Швейцарию, в отель «Сизьем».
«Ну, все, началось», – подумал я.
– Почему именно туда, не знаю, просто выбрал наугад. Нужно было просто куда-то убраться и подумать. Я провел там пару ночей, не пил и ничего другого в этом роде. Я почти не выходил из номера. Но после этих ночей что-то… произошло.
Я немного подался вперед, готовясь услышать что угодно.
«Он умирает?» – думал я.
Выражение его лица наводило именно на эту мысль, отражая нечто среднее между восторгом и горем.
«Может, они с мамой разводятся?»
«У него был роман?»
«Да он слишком нудный, кто с таким закрутит роман!»
Немного подумав, он произнес:
– Я обрел Бога.
Бледный и совершенно неподвижный, я не доставил ему удовольствия увидеть мою истинную реакцию.
– Я обрел Бога, и вот как это было. Однажды ночью я лежал без сна и вдруг почувствовал ужасную боль. Настоящую агонию, сынок, ты и представить себе не можешь. Я решил, что у меня сердечный приступ, но не было сил даже пошевелиться, чтобы добраться до телефона. Я не сомневался, что умираю, а затем я опустил взгляд… – Он перевел дыхание. – И увидел, как что-то вылезает из моей груди. Длинные когти вцепились в оба бока, и эта тварь, этот демон, выбиралась наружу. Боль была… невыносимой…
У меня по рукам побежали мурашки. Я прикрыл рот рукой и смотрел на отца поверх нее.
– А когда он вылез весь, то выглядел как не то скелет, не то ящерица, что-то среднее между ними. Он прополз через комнату в угол и оглянулся. У него… нее… были огромные зубы, и он оскалил их на меня, а потом исчез.
Не могу сказать, чего я ожидал от него, но точно не такого уровня бреда. Передо мной сидел человек, который начинал каждый гребаный разговор в моей жизни словами: «И чем докажешь?» Он был атеистом до мозга костей. Из тех, кто говорит своим детям, что после смерти мы разлагаемся в пыль и почву и что нет ни Бога, ни пасхального кролика, ни Деда Мороза.
И вот мой отец, атеист Гарольд Адлер, сказал:
– И тогда я понял, что Бог есть. Должен быть. Меня омывало глубочайшее умиротворение, нахлынувший покой. Я просто… осознал. Тревоги, сомнения, боль, зло – все исчезло вместе с тем демоном. Мне не хватает слов, чтобы описать мое состояние точнее. Умиротворение и осознание.
Затем мы оба довольно долго молчали. Я понятия не имел, что делать или говорить. Я не верил в Бога, и в этом полностью была заслуга воспитавшего меня отца.
– Осознание, – повторил я, потому что мне было всего лишь тринадцать, и в тот момент больше всего на свете я хотел, чтобы этот эгоистичный ублюдок подсказал, что говорят в таких случаях.
– Для меня важно рассказать тебе об этом, – произнес он, склонив голову.
– Я тебя услышал. – Я кивнул, будто понял. – Ты обрел Бога. Отлично.
– И ты об этом вот так спокойно говоришь?
В ту минуту я ненавидел его больше, чем когда-либо прежде или с тех пор. Я не любил его даже больше, чем маму. Они оба предали меня, но я никак не ожидал услышать от него такую чепуху. Этот чувак, влюбленный в математику, формулы, науку, не смог просто трахнуть двадцатилетнюю телку, или купить глупую машину, или напиться до потери пульса, как все остальные. Нет! Ему надо было обрести Бога. Из всех доступных способов взбунтоваться он выбрал самый оскорбительный.
«Ты мудак», – думал я, потому что это было второе самое плохое слово, которое я знал, но назови я его самым плохим словом, даже в уме, я бы чувствовал себя слишком виноватым.
– А ты не хочешь… ни о чем спросить меня?
Впервые в жизни мне захотелось ударить его. Я не был жестоким и ничего подобного не делал. Да, я бывал зол, но у меня никогда не возникало желания причинить физическую боль другому человеку.
– Нет, – солгал я.
Конечно, следовало бы спросить его, рассказывал ли он об этом моим сестрам. Им было восемь. Они вполне могли принять все за чистую монету. Мне следовало бы спросить, а не считает ли он, что это, очевидно, гребаный сонный паралич, или напомнить ему обо всех случаях, когда он не рассказывал нам на ночь страшные сказки о чудовищах, потому что чудовищ не существует, приходило ли ему в голову, что чувствуют его дети, выслушивая подобное откровение после того, как выросли с самой жесткой установкой отца на тотальный рационализм, который пробивал дыры в любой детской фантазии и болезненно изгонял объяснениями чудо из всего, что мы могли бы принять за волшебство. Да, мне следовало спросить, как ему удалось унизить нас всех еще больше. Разочаровать нас еще больше. Мне следовало спросить, а не приходило ли ему на ум, что, убив себя, он, наверное, сделал бы для семьи лучшее гребаное дело на этом гребаном жизненном этапе.
Но я ничего такого не сказал.
У меня полыхали щеки. Я взял ручку:
– Нет, все в порядке.
По крайней мере, у отца хватило такта выглядеть раздавленным, и в некотором смысле таким образом я получил компенсацию за то, что не смог ударить его.
– Ну, я… э… рад, что мы поговорили.
Я посмотрел на него, всем своим видом однозначно давая понять: «Нет».
Отец неловко поднялся со стула и направился к двери. Прежде чем пройти в гостиную, он остановился и произнес:
– Знаешь, я правда люблю тебя.
Я просто кивнул. Надеялся, что так удастся передать мое отвращение к гребаному неудачнику, каким он был как отец.
Как только Гарольд вышел из комнаты, я отнес свое сочинение наверх, встревоженный мыслью, что вечером снова увижу родителей. Пройдет несколько месяцев, и они оба разбегутся – это было видно даже из космоса. У меня не получалось припомнить, когда я ненавидел их обоих больше, чем тогда.
С тех пор я больше не видел своего отчима.
Я взял записку обратно к себе в комнату, и мама не пыталась остановить меня.
– Не пытайся меня найти.
Не знаю, почему только почти через десять лет я забрал свои вещи от матери. И не знаю, что в конце концов толкало меня предпринимать шаги, которые привели меня к работе в этом отеле. Время от времени я проверял вакансии. И даже видел, как люди устраивались на работу и уходили. Но мне потребовалось десять лет, чтобы совершить задуманное.
Когда я съезжал, мама ясно дала понять, что не надеется на мое возвращение. Я оставил ее оплакивать две потери вместо одной.
Ну, ладно, три потери, если считать Бога.
