Мужской разговор

На седьмой день моего отпуска папины друзья пригласили нас в ресторан Дома архитекторов. За столом собрались близкие люди, все испытывали радость дружеской встречи. Нас ждало необычное событие: рядом занимал столик знаменитый артист Александр Вертинский со своей красивой женой, они недавно вернулись из эмиграции, на ковре возле их столика играли две маленькие девочки, его дочки, в будущем ставшие актрисами.

Кто-то из сидящих за нашим столиком сказал:

– Москва полна слухов о Вертинском. Выманивают эмигрантов поодиночке, чего только не обещают, ставят в пример графа Алексея Толстого. Но пока из крупных птиц решился только Вертинский. Ходят слухи, и Куприн собирается в дорогу. А Бунин – непреклонен. Возвращение эмигрантов в Россию – это большая политика, дело тонкое…

После встречи отец предложил мне немного прогуляться, и у нас состоялся разговор.

– Ты вырос, возмужал, – сказал папа. – Молодец, что маме часто пишешь, твои письма для нее – как воздух. Благодарим тебя и за денежный аттестат. (После войны, когда в сорок шестом я вернулся домой, меня просто ошеломило известие, что с сорок второго – года получения аттестата – родители не сняли с него ни копейки.)

– А я, папа, горжусь твоим кыштымским подвигом.

– Не преувеличивай. Мое мнение: ты молодчина. Считай, что в армию пошел добровольцем. Я тогда одобрил твое решение, хотя и понимал, что скоро попадешь на фронт. В Кыштыме ты выдержал первый экзамен. Второй – на фронте: стал офицером. Тяжело тебе там?

– Бывает. Но я уже втянулся. Дважды был ранен.

– Ты не писал.

– Маму берег.

– А самое тяжелое?

– Наверное, первый бой. Из роты в строю нас осталось восемь. Понятно, комсорг полка, подальше от переднего края, но на самом деле – не всегда так. До меня погибли два полковых комсорга и четыре батальонных. Но, папа, фронт – это не только бои…

Что я мог рассказать отцу?! Разве можно объяснить, что хуже всего – это состояние непрерывного напряжения и бесконечный тяжкий физический труд. И еще страх смерти, гибель товарищей, изувеченные люди – когда боль и страдания за гранью возможного и, не в силах перенести муку, человек молит об одном: «Лучше бы я погиб!» Ахолод, и голод, и нестерпимая жара, и сон в снегу, в грязи и воде. Сложные взаимоотношения с подчиненными и начальством. Но фронт – это еще и бесценная солдатская дружба, и вера в оружие в твоих руках. И конечно, еще два обстоятельства – они вне общего перечня. Это высокое чувство воинского долга перед Отечеством. А с другой стороны – предательство.

Сейчас я думаю: как человек мог вынести все это? Наверное, помогала молодость. В юности человек сильнее и гибче, ему легче приспособиться к обстоятельствам. Да, только молодость позволяла выдержать и справиться с этим адом.

– Хочу поговорить с тобой по одному житейскому вопросу. – Папа закурил очередную папиросу. – Меня просила об этом твоя мама. Ты сейчас в таком возрасте, когда всякая девушка кажется необыкновенной. Прошу, пойми нас правильно: не спеши с выбором и женитьбой. Тебе надо учиться, приобрести специальность, найти себя в жизни. Пока я здоров, постараюсь помочь. Сколько разбитых судеб – юноши спешат, а потом раскаиваются. Не обижайся, дети чаще взрослых попадают в сложные ситуации, ищут выход – и легко поддаются внушению.

– Я уже не ребенок, папа.

– Только не для нас с мамой. Ну хорошо, давай не будем больше об этом. Как тебе Москва?

– Честно говоря, не очень. Меня всюду представляют как человека с фронта, но никто ни разу серьезно не поинтересовался фронтовыми делами: как мы воюем, о чем думаем, как живем. Мне кажется, Москва бесконечно далека от фронта, это совершенно другой мир, военная бюрократия…

– Ты не прав, – перебил отец. – Если бы все было так, как ты утверждаешь, фронт не продержался бы и дня. По твоей логике – и я бюрократ.

– Я понимаю, и в тылу живут трудно. Но меня раздражают эти бесконечные разговоры о дровах, карточках, лимитах и поисках куска мыла, лампочки. Идет война!

– Опять ты не прав. Да, война. Но именно тыл освобождает фронт от многих забот. А человек не может существовать вне быта. Людям очень тяжело. Без света, без тепла. Ты обратил внимание, что в Москве исчезли все заборы?..

Мы подходили к дому, и отец сказал:

– Что ж, я рад, что встретил не того юношу, которого провожал в декабре сорок первого, скорее – почти зрелого человека. Как нам с мамой хочется дождаться и увидеть тебя вернувшимся с войны. Конечно, победителем.

– Ты забыл добавить: и холостым!

Папа рассмеялся.

Прощальный вечер

Заканчивался восьмой день отпуска, завтра утром вокзал и… Родители устроили прощальный ужин. Пришли Львовы с Нелей, Ханнан Затучный, старый друг отца; из Тулы приехал давний друг семьи Лева Коростышевский – объявился, как всегда, внезапно. Мама пригласила Розу. Накануне я съездил на интендантский склад, получил сухой паек за девять суток, в том числе американские продукты, вышла приличная добавка к столу.

Вечер, благодаря Львову, вышел необычным и очень сердечным, хотя и печальным. Я узнал, что погиб Сеня, сын Коростышевского, мой друг детства, погиб в первые дни войны, на западной границе. Не радовало и близкое расставание с родителями.

Затучный, перехватив инициативу у Львова, пустился в рассуждения о Втором фронте:

– Всем хочется, чтобы союзники поскорее высадили войска на европейском континенте. Но союзники не готовы к этой операции. Известно, чем закончился бросок в сорок втором под Дьепом – огромными потерями. Что же, союзники сидят без дела и ждут, пока мы с немцами переколошматим друг друга, как большинство представляет себе?

Вот мой ответ. Постепенно наращивая силы в Британии, американцы и англичане вторглись в Северную Африку и под Эль-Аламейном разгромили трехсоттысячную армию итальянцев и немцев. Фактически победа эта означает срыв немецкого блицкрига на Суэцком канале. Было взято в плен двести семьдесят тысяч человек, фельдмаршал Роммель едва успел скрыться на самолете. Значение этой победы в нашей печати умалчивается.

Планы союзников? Отвечаю. Перемещение из Африки – скорее всего на Сицилию. Оттуда, видимо, – в Италию и затем – во Францию. Думаю, таков примерный стратегический план союзников. Знают о нем немцы? Знают, но не могут справиться с воздушной и морской мощью союзников. Армады американской и английской авиации ежедневно бомбят Германию, превращая в руины немецкие города, разрушая их коммуникации. Скажите, разве это не война с нашим общим врагом – фашизмом?

Закончив фактически целую лекцию, заставившую гостей оторваться от еды и внимательно слушать, Затучный обратился ко мне:

– Что думает о моей концепции человек с фронта?

– Я не в порядке упрека, но, пока они разрабатывают свои стратегические планы, каждый год, день, час продолжения войны – это новые и новые жертвы. В первую очередь – наши! Разве это справедливо?! Открытие Второго фронта волнует всех – в тылу и на фронте, но дело затягивается, что заставляет сомневаться в верности и искренности союзников.

Но словоохотливый Затучный уже переключился на другую тему.

– Куда мы движемся? – глубокомысленно вопросил он, воздев правую руку. – От социалистических идей – к панславизму. От советского образа жизни – к служению Отечеству. От красных командиров – к офицерам и солдатам с погонами. Все громче гудят колокола во вновь открываемых в России церквах…

Я не очень разбирался в тонкостях сталинской политики, знал только, что в Москве прошел Всемирный съезд славянских народов.

Мы с Нелей вышли покурить на лестничную площадку. За все дни пребывания в Москве я не выкурил ни одной папиросы, но сегодня, волнуясь, надеясь на встречу с Розой, я закурил. С Нелей мы опять спорили.

– Твой отец рассказал мне, что ты упрекаешь москвичей, будто их не интересует жизнь на фронте, назвал это мещанством. Это правда? – спросила Неля.

– Правда! – упрямо подтвердил я.

– Очень жаль! Неужели ты не понимаешь, как люди устали. Посмотри на эти исхудалые зеленые лица, эти сгорбленные фигуры, отвислые женские груди, я уже не говорю об одежде. Народ отдает фронту все, что может: мужей, сыновей, дочерей, духовные и физические силы – а конца войны все не видно. Не суди по Лене о жизни рядового москвича, Лена ежедневно моется свежими огурцами, а один огурец на рынке стоит двадцать рублей.

А молодежь! Она в страшном положении! Двенадцатичасовой рабочий день на заводе – без выходных, без нормального сна, нормальной еды. Ужасные жилищные условия – миллионы людей живут в бараках. И каждую ночь все эти ребята дежурят на крышах… А молодость проходит! А каково девчонкам! Им хочется любви, личной жизни, надеть приличное белье, а не застиранный до черноты лифчик, иметь хотя бы пару незаштопанных чулок. Я не говорю о куске мыла, духах, – это запредельные мечты! Но хуже всего – старикам, они помирают, как мухи! А нас все призывают и призывают к патриотизму…

Ошарашенный, я слушал Нелю молча, как человек без языка, и думал: кто же из нас прав? Конечно, фронтовику трудно понять, чем живет тыл. Но и людям тыла нелегко понять нас, фронтовиков. Что происходит со всеми нами?.. Захотелось поскорее переменить тему, закончить этот неприятный для меня разговор, и я спросил:

– Зачем ты повела меня на Леонова?

– Пьесу в печати называют самым серьезным откликом на Отечественную, интересно было услышать мнение человека с фронта.

– Актеры играют сильно. Но зрелище скучное, надуманное, далекое от реальной жизни. Так мне кажется. Настоящая пьеса о войне, наверное, еще впереди.

Но в тот вечер, честно говоря, меня больше занимала Роза. Одета она была скромно, без всяких украшений, но со вкусом; мне нравились тонкие черты ее лица, красивые черные волосы, аккуратным пучком уложенные на затылке, большие серые глаза, спокойно и внимательно устремленные на гостей. Но в мою сторону она почему-то не смотрела, вероятно, стеснялась, и краснела, когда мама говорила о ней приятные слова. Понравился мне и ее простой, но искренний тост:

– За добрую маму и ее доблестного воина.

После такого тоста я решил действовать: если повезет, так на рысях.