Исследование: феноменология и нейропсихология

Незнакомое и знакомое является неизменной составляющей опыта. Мы остаемся невежественными и действуем в условиях неопределенности. При этом люди всегда что-то знают, независимо от того, кто они и в какое время живут. Мы склонны рассматривать окружение как нечто объективное, хотя одна из его основных черт – привычность или ее отсутствие – фактически определяется чем-то субъективным. Эта субъективность также непроста. Нетрудно сказать, здоровы мы или болеем, живем или умираем, то есть дать простое истолкование ситуации. Действительно, определение окружающей среды как неизвестной/известной (природа/культура, чужая/знакомая) может считаться более фундаментальным, чем любая объективная характеристика, если предположить, что то, к чему мы приспособились, является безусловной реальностью. Дело в том, что человеческий мозг и высшие нервные системы в целом научились работать и в области порядка, и в области хаоса. Но этот факт невозможно осмыслить, если считать такие области лишь метафорой.

Обычно мы обращаемся к представлениям о процессах познания, чтобы понять работу мозга (зачастую мы используем собственные модели мышления, если хотим определить с физиологической точки зрения, как должны обстоять дела). Тем не менее нейропсихологические исследования уже доказали, что обратная процедура столь же полезна. То, что известно о функциях мозга, может пролить свет на наши теории познания (и даже понимание самой реальности) и наделить их подходящими «объективными ограничениями». Философия Просвещения стремилась отделить разум от эмоций, что дало мощный толчок к проведению опытных исследований структуры и функций мозга. Но оказалось, что эти два явления взаимозависимы и по сути являются единым целым. В нашей Вселенной постоянно взаимодействуют Ян и Инь, хаос и порядок. Эмоция дает первоначальный ориентир, когда мы не знаем, что делать, когда одного разума недостаточно. Познание, напротив, позволяет нам создавать и поддерживать привычные условия существования, обуздывать хаос – и контролировать выплески эмоций.

Мозг можно обоснованно считать субстанцией, состоящей из трех первичных областей – двигательной, чувственной и эмоциональной, – или составной парой правого и левого полушарий. Каждое из этих определений имеет свои теоретические преимущества. Более того, они не исключают друг друга. Сначала рассмотрим описание единиц, схематически изображенных на рисунке 8.

Рис. 8. Двигательные и чувственные области мозга

Большинство неокортикальных (и многих подкорковых) структур достигли самого значительного и сложного уровня развития у homo sapiens. Это относится, в частности, к двигательной области, которая занимает переднюю часть сравнительно позже развившегося неокортекса (состоящего из двигательной, премоторной и префронтальной долей). Его сложная структура частично объясняет развитие человеческого интеллекта, универсальность поведения и широту опыта, как фактического, так и потенциального, и лежит в основе нашей способности строить планы, составлять соответствующие программы действий и контролировать их выполнение.

Чувственная область, занимающая заднюю половину неокортекса (состоящего из теменной, затылочной и височной долей), отвечает за построение отдельных «миров» органов чувств (прежде всего зрения, слуха и осязания) и за их слияние в единое поле восприятия, благодаря которому мы получаем сознательный опыт. Чувственная область обрабатывает информацию, поступающую в ходе выполнения действий, которые запланированы двигательной областью, и создает из этой информации узнаваемую и знакомую картину мира.

Наконец, «лимбическая область» – филогенетически древняя часть мозга, спрятанная под складками неокортекса, – сопоставляет текущие последствия поведения с существующей в воображении динамической моделью того, что должно было произойти, – с желанным результатом. Таким образом, главными задачами лимбической системы являются установление побудительного значения, или эмоциональной значимости, и неразрывно связанные с этим формирование и обновление памяти. Ведь в памяти «хранятся» важные события, которые преобразуют знание (точнее, изменяют его). Процесс сопоставления обязательно включает в себя сравнение нежелательного настоящего с идеальным будущим (как они понимаются здесь и сейчас). Способность создавать такой контраст, по-видимому, зависит от работы, происходящей глубоко внутри сравнительно древней центральной части мозга, особенно от операций, которые производятся в тесно связанных областях, известных как гиппокамп и миндалевидное тело. Чтобы в общих чертах понять природу такого сравнения, нужно изучить феномен, известный как связанный с событиями потенциал коры.

Когда мозг работает, он постоянно выдает изменяющийся рисунок электрической активности. Приблизительная картина этого рисунка видна на электроэнцефалограмме. Во время ЭЭГ-исследования на кожу головы прикрепляют электроды. Они позволяют выявлять, контролировать и в определенной степени очерчивать очаги электрической активности, возникающие в процессе нейрологической деятельности. (Электрическую активность мозга вполне возможно отследить через череп и окружающие его ткани, хотя производимые ими помехи затрудняют расшифровку электроэнцефалограммы). Довольно ограниченные возможности технологии ЭЭГ были значительно расширены благодаря изобретению компьютера. Он определяет связанный с событиями потенциал коры с помощью данных измерений мозговой активности, показанных на ЭЭГ, усредненных с учетом некоторых задержек при воздействии на пациента определенного стимула. Этот стимул может быть различного характера. В самых простых случаях это что-то, воспринимаемое органами чувств, например сигнал, многократно передаваемый через стереонаушники. В более сложных ситуациях потенциал, связанный с событиями, изучается после воздействия стимула, имеющего эмоциональную значимость, – того, что должно быть «выделено, узнано или иным образом оценено». Возможно, самый простой способ вызвать реакцию такого рода – это произвольно и редко вставлять отличающуюся по частоте интонацию в повторяющуюся последовательность знакомых звуков (хотя стимул может быть и зрительным, и тактильным). Такие странные происшествия характеризуются относительной новизной (новизна всегда относительна) и вызывают особые очаги электрической активности коры. Они не совпадают с теми участками, которые активизировались при восприятии привычных звуков. Любое событие, из-за которого определенным или привычным образом меняется обычное поведение, также создает потенциал, подобный странным происшествиям.

Усредненный связанный с событиями потенциал коры, создаваемый редкими или иным образом значимыми событиями, представляет собой волнообразный сигнал, форма колебания которого зависит от времени. Наибольшее внимание уделяется частям волны, возникающим в течение первой половины секунды (500 мс) после появления стимула. Затем полярность волны сигнала меняется. Пики и спады происходят в разные, но более или менее ровные промежутки времени (и зачастую в предсказуемых местах), поэтому они были идентифицированы и получили свое название. Связанные с событиями потенциалы (ССП) могут быть отрицательными (N) или положительными (P) в зависимости от полярности и нумеруются в соответствии со временем возникновения. Самые ранние аспекты ССП (<200 мс) меняются с изменением исключительно чувственных характеристик события. Волнообразные колебания N200 (отрицательные при 200 мс) и P300 (положительные при 300 мс), напротив, меняются в зависимости от эмоциональной значимости и величины стимула и даже могут быть вызваны отсутствием события, которое ожидалось, но не произошло. Психофизиолог Эрик Халгрен утверждает:

Можно в общих чертах определить обстоятельства познавания, вызывающие N2/P3 как представление новых стимулов, которые служат сигналами для выполнения поведенческих задач. Следовательно, нужно обратить на них внимание и обработать.

Такие процессы сходны с побудительными условиями и функциональными последствиями, которые были выявлены для ориентировочного рефлекса.

Халгрен рассматривает N2/P3 и вегетативный ориентировочный рефлекс как «различные части общего комплекса реакций организма, вызываемых стимулами, заслуживающими дальнейшей оценки», и именует этот общий алгоритм реакции ориентировочным комплексом. Значительный объем данных свидетельствует о том, что системы гиппокампа и миндалевидного тела играют ключевую роль в производстве сигналов N2/P3, хотя в этом также участвуют и другие системы мозга. (Любопытно отметить, что дополнительная форма волны N4 возникает, когда испытуемые подвергаются воздействию абстрактных многозначных возбудителей (произнесенные или написанные слова, человеческие лица, имеющие определенную значимость). В этом случае N4 возникает после N2, но перед P3 и возрастает в зависимости от сложности сопоставления слова с контекстом, в котором оно появляется. Миндалевидное тело и гиппокамп также непосредственно отвечают за выработку волнообразных колебаний и следовательно, за контекстуальное обобщение. Этот еще один исключительно важный аспект выявления смысла также влияет на поведение человека, который стремится достичь определенной цели.

Процессы, которые в ориентировочном комплексе проявляются в особенностях поведения, а электрофизиологически – в волнообразных колебаниях N2/N4/P3, по-видимому, очень помогают нашему сознанию переживать разнообразные ситуации. Другой психофизиолог, Арне Оман, утверждал, что ориентирование запускает «управляемую обработку». Этот непростой и небыстрый процесс сопровождается последовательным осознанием и осмыслением (мы его называем исследовательским поведением). Он отличается от привычной, бессознательной, непосредственной «автоматической обработки» (которая происходит на исследуемой территории). Ориентировочный комплекс, по-видимому, проявляется, только когда испытуемый осознает некоторую связь между информацией, поступающей от органов чувств, и двигательным действием. Аналогично, волнообразное колебание N2/P3 появляется только тогда, когда используемый экспериментальный стимул «захватил внимание пациента и был осмыслен». Таким образом, сознание предстает как явление, неразрывно связанное с новизной и жизненно важное для ее оценки. Лишь с его помощью непредсказуемое можно поместить в определенный и определимый контекст, связав его с изменением поведения на территории неизвестного. Это означает, что сознание играет ключевую роль в формировании предсказуемого и постигаемого мира из области неожиданного. Эти процессы всегда связаны между собой и сопровождаются противоречивыми чувствами надежды/любопытства и тревоги – силами, неслучайно произведенными теми же структурами, которые управляют рефлекторной ориентацией и исследовательской двигательной реакцией.

Постоянное присутствие непостижимого в окружающем мире научило нас приспосабливаться к новым обстоятельствам. Такая реакция характерна для всех подобных нам существ с высокоразвитой нервной системой. Мы эволюционировали, чтобы выжить на территории, состоящей из предсказуемого в вечном парадоксальном сопоставлении с непредсказуемым. Сочетание того, что мы исследовали, и того, что нам еще предстоит оценить, фактически составляет окружающую нас среду, поскольку ее природа может определяться очень широко. И именно с этой средой стала соотноситься физиология человека. Один набор систем, составляющих мозг и разум, управляет деятельностью, когда мы руководствуемся планами – когда мы находимся в области известного. Нечто другое, по-видимому, вступает в игру, когда мы сталкиваемся с чем-то неожиданным – когда мы вступаем в область неизвестного.

Лимбическая область, помимо прочих своих функций, отвечает за выработку ориентировочного рефлекса, который проявляется в эмоциях, мыслях и поведении. Именно он лежит в основе нашей реакции на новое или неизвестное. Этот инстинкт первобытен, как голод или жажда, и изначален, как сексуальное желание. Он имеет древний по своей природе, биологически обоснованный характер и сохранился даже у животных, стоящих у основания пирамиды эволюции. Ориентировочный рефлекс – это бессознательный отклик на странную категорию всех событий, которые еще не были классифицированы. Это реакция на неожиданное, новое или неизвестное само по себе, а не на какое-то особенное происшествие. Ориентировочный рефлекс лежит в основе процесса, который порождает (условное) понимание чувственных явлений и побудительной важности или значимости. Это первичное знание подсказывает, как себя вести в каждой отдельно взятой ситуации, определяемой как внешними обстоятельствами изменчивой окружающей среды и культуры, так и разнообразными внутренними побуждениями, и чего ожидать впоследствии. Это также информация о том, что есть, с объективной точки зрения – запись чувственного опыта, получаемого в результате того или иного поведения.

Ориентировочный рефлекс заменяет привычные усвоенные реакции, когда внезапно появляется нечто непостижимое. Возникновение непредсказуемого, неизвестного, источника страха и надежды, подчиняет себе поведение, направленное на достижение конкретной цели. Это свидетельство неполноценности истории, в настоящее время направляющей поведение. Оно содержит доказательства ошибки в описании текущего состояния, представлении желанного будущего или выборе средств преобразования первого во второе. Неизвестное вызывает любопытство и стимулирует обнадеживающее исследовательское поведение, контролируемое страхом, как средство обновления рабочей модели реальности, обусловленной памятью (обновления известной, то есть определенной, знакомой территории). Одновременное возникновение двух противоположных эмоциональных состояний – надежды и страха – провоцирует конфликт, а неожиданное как ничто другое порождает внутреннее замешательство. Масштабы и потенциальную силу такого конфликта невозможно оценить при нормальных обстоятельствах, потому что на определенной территории все всегда идет по плану. Только когда уничтожаются наши цели, раскрывается истинная значимость объекта вне контекста или опыта. Такое откровение изначально дает о себе знать приступом страха. Мы защищены от подчинения инстинктивному ужасу совокупностью исторических примеров адаптации, полученных в ходе предыдущих исследований новизны. От непредсказуемости нас спасают культурно обусловленные убеждения, предания, которыми мы делимся с такими, как мы. Эти истории подсказывают, как размышлять и как действовать, чтобы поддерживать определенные, общие и частные ценности, которые составляют знакомые нам миры.

Ориентировочный рефлекс – непроизвольное притяжение внимания к новизне – закладывает основу для возникновения (добровольно-контролируемого) исследовательского поведения. Оно позволяет соотнести общие и заведомо значимые неожиданности с побуждениями, уместными в конкретной области. Если в результате исследования обнаруживается фактическое значение чего-либо, уместность определяет обусловленное контекстом наказание или удовлетворение либо их предполагаемые эквиваленты второго порядка: угрозу или обещание (поскольку нечто угрожающее подразумевает наказание, а нечто обещающее сулит удовлетворение). Следует отметить, что данная категоризация сделана в отношении двигательной реакции, или поведения, и не применяется к чувственным (то есть более объективным) характеристикам. Мы в целом исходили из того, что целью разведки является выявление объективных качеств исследуемой территории. Это очевидно, но лишь отчасти верно. Причины, по которым мы создаем такие картины (стремимся их создавать), обычно не рассматриваются достаточно подробно. Каждая исследуемая подтерритория имеет свою чувственную характеристику, но по-настоящему важна эмоциональная или побудительная важность новой области. Нам достаточно знать, что некий твердый предмет светится красным, чтобы сделать вывод о том, что он горячий и поэтому опасный, что, если до него дотронуться, наказание неизбежно. Нам нужно знать, как выглядят объекты и каковы они на ощупь, чтобы отслеживать, можно ли их есть и могут ли они съесть нас.

Исследуя новую область, мы наносим на карту побудительную или эмоциональную значимость вещей или ситуаций, которые привычны для целенаправленных взаимодействий в ее пределах. Мы используем информацию, которая поступает от органов чувств, чтобы определить, что важно. Именно установление конкретного значения, или эмоциональной значимости, на ранее неисследованной территории, а не перечисление объективных признаков позволяет нам подавлять ужас и любопытство, которые автоматически вызывает непознанное. Мы чувствуем себя комфортно в новом месте, как только обнаруживаем, что там нам ничто не угрожает и не может причинить боль (в частности, когда мы скорректировали поведение и схемы представления так, чтобы ничто не могло угрожать нам или причинить боль). Результатом исследования, которое допускает управление эмоциями (что, по сути, порождает безопасность), является не объективное научное описание, а анализ того, как последствия неожиданного события повлияют на наши действия и желания. То есть мы определяем, чем является объект с точки зрения древних эмоций и личного опыта. Конечно, и ориентировочный рефлекс, и исследовательское поведение, которое следует за его проявлением, допускают разложение неизвестного на знакомые категории объективной реальности. Однако эта способность развилась относительно поздно с исторической точки зрения. Она появилась всего четыреста лет назад и поэтому не может считаться основой мышления или оценки. Точное определение коллективно воспринимаемых чувственных качеств вещей, которые обычно рассматриваются как неотъемлемая часть описания современной реальности, служит, повторюсь, лишь вспомогательным средством более глубокого процесса оценки и используется для выявления природы явлений, уместных или предположительно уместных в конкретной ситуации.

Когда все идет по плану, когда люди действуют и получают желаемое, они счастливы и чувствуют себя в безопасности. Если не случается ничего плохого, корковые системы, ответственные за организацию и осуществление целенаправленного поведения, отлично контролируют ситуацию. Но они теряют бразды правления, когда планы и фантазии, порожденные корой головного мозга, рушатся. В игру вступают сравнительно древние лимбические системы гиппокампа и миндалевидного тела и начинают изменять эмоции, толкование событий и поведение. Гиппокамп, по-видимому, особо специализируется на сравнении интерпретируемой реальности настоящего, проявляющейся сфере субъективного восприятия, с фантазиями об идеальном будущем, создаваемыми премоторной областью коры (которая, в свою очередь, выступает в качестве посредника высшего порядка – так называемого короля – всех специализированных подсистем, составляющих более фундаментальные, или первичные, компоненты мозга). Эти фантазии, порожденные желанием, можно рассматривать как побудительные предположения относительной вероятности событий, происходящих в ходе текущей целенаправленной деятельности. Вы создаете модель чего-то ожидаемого – того, чего вы на самом деле хотите, по крайней мере, в большинстве случаев, – используя уже известную информацию в сочетании с тем, что вы изучаете, совершая действия. Гиппокампальный компаратор постоянно и бессознательно сверяет то, что на самом деле происходит, с тем, что должно произойти. То есть он противопоставляет невыносимое настоящее так, как оно понимается (поскольку оно также является моделью), воображаемому в данный момент идеальному будущему. Он сравнивает истолкованный результат активного поведения с мысленным образом предполагаемых последствий такого поведения. Прошлый опыт – умение и представление результата этого умения, соответствующая ему память – управляет нашими действиями, пока не совершается ошибка. Когда происходит что-то непреднамеренное, когда полученный результат не соответствует желаемому, гиппокамп меняет режим работы и готовится к обновлению хранилища корковой памяти. Контроль поведения переходит от коры головного мозга к лимбической системе – по-видимому, к миндалевидному телу, которое управляет предварительным определением эмоциональной значимости непредсказуемых событий и оказывает мощное влияние на центры управления движениями. Это позволяет активировать структуры, отвечающие за ориентацию, ускорение обработки сигналов органов чувств и исследование.

Высший корковый слой контролирует поведение до тех пор, пока не появится неизвестное – пока не произойдет ошибка в суждении и не откажет память – до тех пор, пока деятельность, которой он управляет, не приведет к несоответствию между желаемым и тем, что происходит на самом деле. В случае такой несостыковки тут же возникают страх и любопытство. Но как можно привязать эти эмоции к тому, что по определению еще не встречалось? Обычно ранее незначимые вещи или ситуации приобретают смысл в результате обучения, то есть вещи ничего не значат, пока их значение не изучено. Но перед лицом неизвестного никакого обучения не происходило – и все же при совершении ошибки появляются сильные эмоции. Получается, что реакции, которые вызывает непредсказуемое, попросту не изучены. То есть художественный роман или неожиданное происшествие заранее заряжены эмоциями. Вещи, конечно, не являются несущественными сами по себе. Они становятся несущественными как следствие (успешного) исследовательского поведения. Однако они имеют смысл, когда встречаются впервые.

По-видимому, именно миндалевидное тело отвечает за (раскрепощенное) порождение изначальной значимости – страха и любопытства. Оно автоматически реагирует на все вещи или ситуации, если ему не запретить. Такой запрет поступает (его функции подавляются), если целенаправленные действия приводят к желаемым (предполагаемым) результатам. Однако когда возникает ошибка и текущие планы и цели, управляемые памятью, оказываются несостоятельными, миндалевидное тело пробуждается от спячки и наделяет непредсказуемое событие смыслом. Все неизвестное одновременно опасно и многообещающе: оно вызывает тревогу, любопытство, волнение и надежду автоматически и до того, как происходит то, что мы обычно рассматриваем как исследование или классификацию (в более узком контексте). Операции миндалевидного тела отвечают за то, чтобы неизвестное по умолчанию вызвало уважение. Миндалевидное тело, по сути, говорит: «Если ты не знаешь, что это означает, тебе, черт возьми, лучше обратить на него внимание». Внимание представляет собой начальную стадию исследовательского поведения, которое активирует миндалевидное тело. Начинается взаимодействие между тревогой, побуждающей к осторожности перед лицом чего-то нового (и, возможно, опасного), и надеждой, говорящей, что в незнакомой ситуации есть нечто многообещающее. Исследование, управляемое осторожностью, обогащает память новыми навыками и представлениями, и та блокирует появление изначальных эмоций. На знакомой земле – на исследованной территории – мы не чувствуем страха (и почти не проявляем любопытства).

Желаемый результат поведения (то, что должно быть) обозначен изначально. Если текущая стратегия оказывается провальной, мы приближаемся к непознанному и начинаем его исследовать, не теряя тревожной бдительности. Такая система пристального рассмотрения новой ситуации (и ее абстрактный эквивалент) (1) создает альтернативные последовательности действий, целью которых является разрешение сложившейся дилеммы, (2) помогает переосмыслить желанные цели или (3) заставляет переоценить побудительную значимость текущего состояния. Это означает: 1) что нужно составить новый план достижения желаемой цели; 2) что можно выбрать замещающую цель, выполняющую ту же функцию; или 3) что от данной стратегии поведения стоит отказаться из-за того, что цена ее реализации слишком высока. В последнем случае, возможно, потребуется перестроить само понятие составных частей реальности – по крайней мере, в отношении истории или системы взглядов, используемых в настоящее время. Наиболее опасное положение дел в случае успешного разрешения ситуации схематично представлено на рисунке 9.

Рис. 9: Возрождение стабильности из царства хаоса

Исследовательская деятельность обычно достигает кульминации при ограничении, расширении или перестройке навыков поведения. В исключительных обстоятельствах – когда совершается роковая ошибка – начинается революция: история, на основании которой дается эмоциональная оценка и программируется поведение, полностью перекраивается. Такая кардинальная перестройка означает обновление моделируемой реальности прошлого, настоящего и будущего с помощью информации, накапливаемой в ходе исследовательского поведения. Успешное исследование превращает неизвестное в ожидаемое, желаемое и предсказуемое, устанавливает соответствующие правила поведения для следующего контакта с неизвестным (и обозначает ожидаемый результат). При неудавшемся исследование – отступлении или бегстве – объект прочно укореняется в его первоначальной, естественной, вызывающей тревогу категории. Это закладывает основу для принципиально важного осознания: люди не учатся бояться новых явлений или ситуаций и даже не учатся бояться чего-то, что раньше казалось безвредным, когда оно проявляет опасное свойство. Страх – это изначальная позиция, естественный отклик на все, для чего не была разработана и внедрена некая структура приспособления поведения. Страх – это врожденная реакция на все, что не стало предсказуемым вследствие успешного творческого исследовательского поведения, предпринятого в присутствии этого объекта в прошлом. Джозеф Леду писал:

Хорошо известно, что эмоционально нейтральные стимулы могут вызывать шоковую эмоциональную реакцию, если их временно связать с неприятным событием. Обусловленность не создает новых эмоциональных реакций, а просто позволяет неожиданным стимулам служить раздражителями, которые активизируют существующие, часто генетически обусловленные, эмоциональные реакции, характерные для определенного вида. У крыс, например, чистый звук вызывает условную реакцию страха, если раньше его сопровождал удар тока по лапкам: зверьки замирают, у них происходит множество вегетативных изменений, включая повышение кровяного давления и частоты сердечных сокращений. Такие же реакции появляются, когда лабораторные крысы впервые видят кошку, но после повреждения миндалевидного тела они исчезают. Возникает предположение, что эти реакции генетически обусловлены: крыса видит кошку – природного хищника – в первый раз, и ее миндалевидное тело начинает работать. Тот факт, что электрическая стимуляция миндалевидного тела способна вызывать сходные реакции, еще раз подтверждает предположение о том, что они буквально впечатаны в сознание.

Страх не обусловлен; безопасности нельзя выучиться, наблюдая определенные вещи или ситуации (стимулы), которые являются следствием нарушения явного или неявного изначального предположения. Классическая психология поведения ошибочна, точно так же как ошибочны народные суеверия. Страх не вторичен, не изучен – безопасность же вторична, изучена. Все, что не исследовано, изначально испорчено предчувствиями. Поэтому следует опасаться всего, что подрывает основы привычного и безопасного.

Нам трудно сформулировать четкую картину субъективных воздействий систем, господствующих при возникновении первоначальной реакции на нечто действительно непредсказуемое, ведь мы изо всех сил стремимся к тому, чтобы все вокруг оставалось нормальным. Таким образом, в нормальных условиях эти первозданные системы никогда не работают в полную силу. Можно с некоторым основанием утверждать, что люди всю жизнь стараются избегать столкновения с чем-то вопиюще неизвестным, по крайней мере, случайного столкновения. Если все получается, мы продолжаем оставаться в полном неведении относительно истинной природы, силы и интенсивности возможных эмоциональных реакций. Цивилизация дарит безопасность. Мы можем предсказывать поведение других (если они являются участниками похожих истории); более того, мы достаточно хорошо контролируем наше окружение, чтобы свести к минимуму риск угрозы или наказания. Именно совокупные последствия адаптивной борьбы – то есть нашей культуры – позволяют предсказывать и контролировать ситуацию. Однако существование культуры не дает человеку увидеть его истинную (эмоциональную) природу – по крайней мере, границы и последствия ее формирования.

Прошлые экспериментальные исследования ориентировочного рефлекса не пролили достаточно света на истинный потенциал эмоциональной реакции человека на новизну, потому что они происходили при полностью контролируемых обстоятельствах. Испытуемые обычно получали стимулы, которые являются новыми только в самых обыденных – самых нормальных – ситуациях. Например, звук, который непредсказуемо отличается от другого звука (или появляется в относительно непредсказуемое время), по-прежнему остается звуком. Люди его слышали миллион раз. В лаборатории, больнице или университете его включали заслуживающие доверия специалисты, старавшиеся свести к минимуму дискомфорт во время процедур. Из-за контролируемых обстоятельств, которые на самом деле являются неявными и, следовательно, невидимыми теоретическими предпосылками проводимых опытов, мы существенно умалили важность ориентировочного рефлекса и неправильно поняли природу его исчезновения.

Ориентирование означает внимание, а не ужас в стандартной лабораторной ситуации, и его постепенное притупление с повторным предъявлением стимула рассматривается как привыкание – как нечто скучное, сродни обычной акклиматизации, адаптации или снижения чувствительности. Однако привыкание не является пассивным процессом, по крайней мере, на более высоких уровнях работы коры головного мозга. Оно просто выглядит пассивным, когда наблюдается в относительно незначительных обстоятельствах. В действительности привыкание всегда является следствием активного исследования и последующего изменения поведения или схемы толкования ситуации. Например, корковые системы, участвующие в прослушивании (относительно) незнакомого сигнала в лаборатории, исследуют его базовую структуру. Они активно анализируют составные элементы каждого звука. Испытуемый ожидает появления одного вида звука или догадывается о нем, а слышит другой. Такая неожиданность имеет неопределенное значение в данном конкретном контексте и поэтому считается (сравнительно) значимой – угрожающей и многообещающей. Новый звук раздается снова и снова. Участник эксперимента отмечает, что повторения ничего не значат в контексте, определяющем опытную ситуацию (в них нет ничего карающего, удовлетворяющего, угрожающего или многообещающего), и перестает реагировать. Он не просто привык к раздражителю. Он нанес на карту его контекстно-зависимое значение, которое равно нулю. Этот процесс кажется обыденным, потому что таким его делает экспериментальная ситуация. В реальной жизни все это вызовет что угодно, только не скуку.

Классическое исследование «эмоций» и мотивации животных в то время проводилось в условиях, напоминающих искусственно ограниченные ситуации. Бо́льшая часть таких опытов основывалась на ориентировании человека. Животных, обычно крыс, учили бояться – или подавлять определенное поведение – при наличии нейтрального стимула, многократно сопряженного с наказанием (стимула, побуждающая значимость которого отрицательна при предполагаемом отсутствии обучения или, по крайней мере, при отсутствии определенного контекста). Крыса помещалась в экспериментальную среду и получала возможность ознакомиться со своим окружением. Нейтральный стимул, с которым она сталкивалась, мог быть светом безусловный стимул – ударом электрического тока. Когда загорался свет, по полу клетки проходил разряд. Эта последовательность неоднократно повторялась. Вскоре крыса замирала, как только появлялся свет. Она выработала обусловленную реакцию, проявляющуюся в заторможенности (и, теоретически, в страхе) при столкновении с тем, что ранее было нейтральным.

Такие опыты эффективно порождают страх. Однако неявный контекст или очевидность этих процедур заставляют исследователей делать странные выводы о природе приобретения страха. Во-первых, данные эксперимент подразумевают, что страх в данной ситуации является чем-то усвоенным. Во-вторых, они пытаются показать, что он существует как следствие наказания и возникает только ввиду какой-нибудь угрозы. Слабое место этого толкования заключается в том, что крыса изначально пугалась, как только ее помещали в новую экспериментальную среду, хотя там еще не происходило ничего страшного. После того как ей позволяли исследовать новую территорию, она успокаивалась. Только тогда ее состояние считалось нормальным. Затем лаборант выводил животное из приобретенного нормального состояния, предлагая ему нечто неожиданное и болезненное – безусловный стимул в сочетании с нейтральным стимулом. И крыса училась бояться. На самом же деле неожиданное событие заставляло зверька вернуться в то состояние, в котором он находился, когда впервые вошел в клетку (или усиливало это состояние). Сам факт удара электрическим током в сочетании со светом указывает (напоминает) крысе, что она снова попала на неисследованную территорию. И ее страх там так же нормален, как и беспечность в привычной среде, которую она нанесла на карту и которая не таит никакой опасности. Мы относимся к спокойствию крысы как к ее первозданному нормальному состоянию, потому что ошибочно переносим свойства нашей обычной природы на подопытных животных. Д. О. Хебб писал:

[Любезность, которая характеризует нас]… цивилизованную, дружелюбную, хорошо воспитанную и достойную восхищения часть человечества, не испытывающую постоянного страха… зависит как от того, насколько успешно мы избегаем раздражающей стимуляции, так и от пониженной чувствительности [к возбудителям страха]… Способность к эмоциональному срыву порой практически не проявляется, если [животные и люди] стараются найти или создать среду, в которой стимулы к чрезмерной эмоциональной реакции минимальны. Убедительное доказательство тому представляет собой наше общество, ведь его члены, особенно состоятельные и образованные, могут даже не догадываться о некоторых своих возможностях. Обычно считается, что образование, в широком смысле этого слова, порождает находчивого, эмоционально стабильного взрослого человека, независимо от среды, в которой данные черты должны проявляться. В какой-то степени это может быть правдой. Но образование можно рассматривать и как средство создания защитной социальной среды, в которой присутствует эмоциональная стабильность. Возможно, она защищает личность от необоснованных страхов и гнева, но она, безусловно, порождает единообразие внешнего вида и поведения. Это снижает вероятность того, что у отдельного члена общества появятся причины испытать бурные эмоции. С этой точки зрения восприимчивость к эмоциональным расстройствам не становится меньше. На самом деле она может возрастать. Защитный кокон единообразия внешности человека, его манер и поведения в обществе в целом делает небольшие отклонения от привычного все более заметными и, таким образом (если общий тезис обоснован), все более невыносимыми. Неизбежные небольшие отклонения от традиционных устоев будут становиться все более и более значительными. Члены общества при этом будут считать, что незначительные отклонения они переносят спокойно и, следовательно, весьма неплохо адаптируются к жизни.

Управление эмоциями зависит как от стабильности и предсказуемости социальной среды (от сохранения культуры), так и от внутренних процессов, традиционно связанных с силой эго, или личности. Общественный порядок является необходимым условием психологической устойчивости: именно окружающие и их действия (или бездействие) в первую очередь успокаивают – или расшатывают – наши эмоции.

Крыса (человек) – это существо, вполне довольное собой, когда находится на исследованной территории. Однако, попадая на неисследованную территорию, она теряет покой. Если крысу пересадить из домашней клетки в неизвестную среду, например в другую клетку, она сначала замрет на месте (хотя в новой ситуации ее еще ни разу не наказывали). Если с ней не случится ничего ужасного (ничего карающего, угрожающего или еще более непредсказуемого), она начнет принюхиваться, оглядываться, вертеть головой, собирать новую информацию о пугающем месте, в которое она попала. Постепенно зверек начнет двигаться и исследовать всю клетку с возрастающей уверенностью. Так крыса наносит на карту новую среду, определяя ее эмоциональную значимость. Она хочет узнать, есть ли там что-нибудь, что убьет ее? Можно ли найти что-нибудь съедобное? Есть ли там кто-нибудь еще (кто-то враждебный, дружелюбный или потенциальный партнер для размножения)? Животное хочет определить, есть ли на этой территории что-то, представляющее для него особый интерес, и исследует ее в меру своих возможностей, чтобы составить суждение. Крысу совсем не интересует объективный характер новых обстоятельств – она не может определить, что объективно, а что является ее «личным мнением». Да и к чему это ей? Она просто хочет знать, что делать дальше.

Что произойдет, если зверек столкнется с чем-то действительно неожиданным, с чем-то, чего просто не должно быть в соответствии с его нынешней «системой взглядов» или «убеждений»? Ответ на этот вопрос во многом помогает понять природу ориентировочного рефлекса в его полноценном проявлении. Современные экспериментальные психологи начали изучать реакцию животных на природные источники загадок и угроз. Они позволяют им создавать свою собственную реалистичную среду, а затем подвергают их воздействию неожиданных обстоятельств, с которыми те могут столкнуться в реальной жизни. Появление хищника в безопасном пространстве (то есть на ранее исследованной территории, нанесенной на карту как нечто полезное или не имеющее особого значения) представляет собой один из примеров реалистичной неожиданности. Бланшар и его коллеги так описывают естественное поведение крыс в подобных условиях:

В искусственных норах, приспособленных для наблюдения, живут сложившиеся группы лабораторных крыс обоего пола. Когда зверькам показывают кошку, их поведение резко меняется в течение суток или более. Сначала крысы демонстрируют защитное поведение: они укрываются в системе ходов и нор, на какое-то время замирают и начинают с большой скоростью издавать ультразвуки частотой 22 кГц, которые, по-видимому, служат сигналами тревоги. По мере того как крысы приходят в себя и снова начинают двигаться, они перестают избегать открытой местности и вместо этого начинают оценивать опасность территории, на которой обнаружили кошку. Подопытные животные высовывают головы из отверстий ходов, чтобы тщательно осмотреть пространство, в котором появилась кошка. Через несколько минут или часов они наконец выбираются наружу. Зверьки совершают очень короткие угловые перебежки в открытую зону и снова прячутся [характерное поведение, которое теоретически уменьшает их видимость и уязвимость для хищников]. Эти мероприятия по оценке риска, как представляется, предполагают активный сбор информации о возможном источнике опасности, ведь крысы хотят постепенно вернуться к необоронительному поведению. Активная оценка риска не происходит сразу после того, как животные видят кошку (обычно в этот период они замирают и избегают открытой местности). Она достигает своего пика примерно через 7–10 часов, а затем постепенно снижается. Необоронительное поведение – еда, питье, сексуальная активность и агрессия – как правило, постепенно угасает в течение того же периода.

Неожиданное появление хищника там, где раньше не существовало ничего, кроме знакомого пространства, пугает крыс настолько сильно, что они долго и настойчиво «кричат» об этом. Как только первоначальный страх утихает – а это случается, только если не происходит ничего ужасного или карающего, – любопытство ослабевает, и крысы возвращаются туда, где испытали шок. Место, обновленное самим фактом появления кошки, должно быть вновь превращено в исследуемую территорию как следствие активного изменения поведения (и его схемы), а не пассивной нечувствительности к неожиданностям. Крысы бегают по клетке, «зараженной» недавним присутствием кошки, чтобы выяснить, не скрывается ли там еще что-нибудь опасное. Если все в порядке и бояться нечего, пространство снова определяется как личная территория (то место, где обычное поведение приводит к достижению желанных целей). Крысы проводят добровольное исследование и превращают угрожающее неизвестное в нечто знакомое. В отсутствие такого исследования животных не покидает сильный испуг.

Столь же поучительно рассматривать реакцию крыс на своих сородичей, которые составляют «исследованную территорию», по сравнению с их отношением к чужакам, поведение которых непредсказуемо. Крысы – очень общительные животные, они прекрасно могут жить в мире со своими знакомыми собратьями. При этом они азартно охотятся на членов других родственных групп и убивают их. Со случайными или неслучайными незваными гостями они поступают точно так же. Эти зверьки узнают друг друга по запаху. Если ученый, проводящий опыт, заберет хорошо знакомую крысу из привычного окружения сородичей, вымоет ее, снабдит новым запахом и снова вернет в клетку, беднягу ждет неминуемая расправа. Новая крыса представляет собой «неисследованную территорию»; ее присутствие рассматривается (не без оснований) как угроза всему, что в настоящее время безопасно. Шимпанзе – довольно кровожадно настроенные по отношению к чужакам (даже тем, которые были им когда-то знакомы) – во многом действуют так же.