Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
После упорных наступательных боёв подразделения Красной Армии пятого июля 1939 года выбили японцев с высоты Баин-Цаган.
Часть артиллерии и танков враг сумел эвакуировать на левый берег Халхин-Гола по единственному понтонному мосту. Затем японское командование приказало мост взорвать.
Пехоте повезло меньше. Восточный край плоскогорья круто обрывался к реке. Под непрерывным огнём нашей артиллерии и авиации войска противника скатывались вниз и как могли переправлялись через реку. Отступление превратилось в бегство.
На небольшом участке толпились тысячи японских солдат, что привело к большим потерям. Не иначе как журналистами и политработниками Красной Армии было запущено громкое название этих событий «Баин-Цаганское побоище». Тогда же была озвучена цифра японских потерь за эти дни – десять тысяч убитых. Сами японцы утверждали, что потеряли в боях за Баин-Цаган 800 погибших.
Так или иначе, но японцам был нанесён серьёзный удар. Они потеряли важный плацдарм на нашем берегу Халхин-Гола. Сколько в действительности было уничтожено вражеских солдат и офицеров и сколько их утонуло при спешном отступлении, мы уже не узнаем. Но потери были немалые, впрочем, как и наши. Японская группировка на плацдарме насчитывала более десяти тысяч человек.
Сам Георгий Жуков в своей книге «Воспоминания и размышления» дал такую оценку событиям: «Сражение закончилось разгромом главной группировки японских войск. Оно явилось классической операцией активной обороны Красной Армии, после которой японские войска не рискнули переправляться на западный берег реки Халхин-Гол».
Однако не все руководители советской военной группировки считали, что операция была «классическая». На имя Сталина пришло донесение о больших потерях бронетехники в боях за высоту Баин-Цаган. Там говорилось, что Георгий Жуков преднамеренно бросил в бой танковую бригаду без разведки и пехотного сопровождения.
Наши потери в людях, как всегда, никто не учитывал. Была проведена проверка, но Сталин уже видел, что Жуков действует твёрдо и решительно. Именно такой человек был необходим в той обстановке. Материалы проверки списали в архив – победителей не судят.
После поражения японцев при Баин-Цагане ещё несколько дней продолжались активные боевые действия на левом берегу Халхин-Гола. Напомню, что река течёт с юга на север, а левый берег расположен вблизи границы с Манчьжоу-Го. Это исконно монгольская территория: холмистая степь, преддверие Хинганских гор, обширные сопки, редкие озёра и мелкие речки. Японцы цеплялись за этот удобный для них плацдарм на монгольской земле. Даже сумели захватить несколько крупных высот. В упорном бою погиб командир 149-го мотострелкового полка майор Ремизов, именем которого назвали одну из сопок.
Тогда же японские войска оттеснили к реке наши части и сумели вклиниться в оборону. Штурмовой отряд взял под обстрел понтонный мост, по которому шла переброска людей и техники. Огонь японских пулемётов заставил прекратить переправу.
На мосту горел трёхтонный грузовик ЗИС-5, лежали убитые и раненые, несколько красноармейцев упали в воду и утонули. Пули долбили понтоны. Некоторые ёмкости, получив пробоины, частично осели под тяжестью воды. Течение грозило сорвать мост.
Сапёры во главе с комендантом переправы накладывали под сильным огнём пластырь на пробоины, забивали в пулевые отверстия колышки. Пулемётные очереди не давали сапёрам возможности устранить повреждения. Несколько бойцов погибли, комендант был ранен.
На обоих берегах реки было достаточно командиров, но единое руководство отсутствовало. Отдавались противоречивые приказы. Кто-то гнал сапёров снова на мост, они угрюмо огрызались и показывали на тела погибших.
– Вона ребята лежат, уже не поднимутся.
– А двое в речку свалились, даже булькнуть не успели.
– Я тебе булькну, – кричал командир, которому предписывалось срочно переправить своё подразделение на левый берег. – Немедленно на мост! Убрать машину!
– Не ори, – перебил его комендант переправы с наскоро перевязанной рукой. – Сейчас продолжим ремонт и грузовик спихнём.
Пулемётные очереди ударили с новой силой. Погиб комендант переправы, взорвался бензобак грузовика, пламя выплеснулось на доски настила.
Несмотря на сильный пулемётный огонь, сапёры вытащили тело погибшего коменданта, столкнули в реку горевший ЗИС-5 и погасили пламя, охватившее настил. Стараясь не высовывать головы, они продолжали заклёпывать пробитые понтоны и откачивать воду.
– Можно переправляться? – спрашивал пехотный командир. – Время подпирает.
– Мост на ладан дышит, – объяснил старшина-сапёр, заменивший погибшего коменданта. – Лучше япошкам пасть заткните. Мы воду из понтонов откачаем, тогда и вас переправим.
Но выбить «япошек» оказалось не просто. К переправе опасно приблизилось подразделение категории «А». Двести пятьдесят солдат штурмового отряда имели станковые и ручные пулемёты, в его составе действовали снайперы. Командовал отрядом, подготовленным для действий во вражеском тылу, молодой решительный капитан.
Пехота, брошенная в атаку, сразу понесла потери и залегла под огнём. Ротный командир пытался поднять бойцов, но был тяжело ранен. Между тем пулемётные очереди продолжали дырявить понтоны.
Всё это видел командир батареи лёгких полковых пушек Николай Грач. Долго не раздумывая, он приказал взводному Никите Строкову:
– Запрягай лошадей и срочно перебрось одно орудие на прямую наводку. Вместе с Иваном Федотовым погасите пулемёты, иначе они переправу угробят.
Благополучно миновав мост, распрягли лошадей и открыли огонь по японскому штурмовому отряду. Лейтенант Строков и командир орудия сержант Федотов имели опыт майских боёв, а также поддерживали пехоту в сражении за плоскогорье Баин-Цаган. Однако они не предполагали, что их ожидает.
Вначале бой складывался в пользу артиллеристов. Несколькими выстрелами удалось уничтожить станковый «Гочкис», два других расчёта благоразумно укрылись. Снаряды продолжали взрываться, выбивая солдат элитного подразделения.
Тогда японский капитан выдвинул вперёд своих снайперов. Небольшой щит трёхдюймовой полковой пушки не мог защитить артиллеристов. С расстояния трёх сотен метров японские снайперы целились нашим бойцам в лицо, как предписывалось инструкциями. Этим они внушали страх врагу.
Одним из первых погиб лейтенант Никита Строков родом из города Благовещенска. Он считался наиболее опытным командиром в батарее, но пуля его не пощадила. Сержант Федотов продолжал вести огонь. Рядом падали убитые и тяжело раненные товарищи – он старался не смотреть на их исковерканные лица и посылал снаряд за снарядом. Целиться как следует Федотов не мог, сам получил ранение в шею.
Японский отряд, почувствовав, что артиллерийский огонь ослабел, снова возобновил обстрел переправы, не давая сапёрам устранять многочисленные повреждения. Требовалось сделать ещё бросок и взорвать понтоны. У русских имелась в запасе другая переправа, но ослабить натиск красноармейских частей было важно для всей группировки японских войск. «Гочкисы» в условиях монгольской степи не являлись надёжным оружием. Механизмы забивались песком. Пока стреляли два пулемёта, третий спешно чистили и охлаждали.
Японский капитан поднял своих солдат, но сильный огонь «Максимов» не дал приблизиться к мосту. Не желая гибели хорошо подготовленного отряда, капитан приказал отступить. Самоуверенность и дерзость нередко заканчиваются плохо. Отряд пробился к реке, едва не взорвал переправу и устроил переполох. Однако добиться главной цели и вернуться к своим японцам не удалось.
Их взяли в клещи. По отступавшим вела беглый огонь исклёванная пулями трёхдюймовая «полковушка». На помощь Федотову пришли посланные командиром батареи Николаем Грачом артиллеристы. Они доставили несколько ящиков с осколочными и шрапнельными зарядами. С флангов отряд окружили пехотные роты.
Последним убежищем для спецподразделения стала большая песчаная яма-майхан. Капитан рассчитывал вырваться из ловушки ночью. Как всегда, японцы оборонялись отчаянно и в плен сдаваться не собирались. Ночь не принесла облегчения. Взлетали осветительные ракеты, вели огонь русские пулемёты. Красноармейцы подползали ближе и бросали в майхан гранаты. Бойцы доходчиво объясняли японским солдатам:
– Подохните ведь в этой норе. Сдавайтесь, пока не поздно.
Другие матерились и предупреждали:
– Утром танки подойдут, следа от вас, б…ь, не останется.
Но это было крепкое подразделение, получавшее двойное жалованье. Все солдаты и офицеры в нём прошли проверку на крови, расстреливая китайских пленных и крестьян, которые не внушали доверия. Когда взошло солнце, капитан оглядел остатки своего отряда. Он считал их гордостью японской армии. Сейчас повсюду лежали убитые и раненые, а со стороны русских звучали призывы сдаться.
Молодой лейтенант выглянул наружу и сбросил каску. Летнее утро выдалось тихим и прохладным. Виднелась голубая река, склоны огромной горы Баин-Цаган, ярко освещённые солнцем. Хотелось жить и дышать.
Но это была чужая земля, безжалостная к захватчикам. Во взводе лейтенанта несколько солдат погибли, многие были ранены. Его товарищ, такой же молодой офицер, лежал неподалёку, коротко стриженые волосы слиплись от засохшей крови. Охрипший русский переводчик в очередной раз объяснял условия сдачи в плен. Главное, всем гарантировалась жизнь. Лейтенант внимательно слушал. Капитану это не понравилось:
– Ты веришь их словам?
– Не знаю…
– Лучше умереть героем, чем покрыть себя позором плена. Сдаваться мне не будем, так ведь?
– Так, – шевельнул губами лейтенант.
Напыщенные слова о героизме казались лишними.
Неделю назад капитан приказал добить штыками раненого монгольского пограничника. Рядовой цирик (солдат) лишь выполнял долг, защищая свою землю. Он стрелял и ранил японского капрала. Но вряд ли пограничник заслуживал казни. Монгол не просил пощады, и его закололи штыками.
Когда капитан, увязая в песке, зашагал дальше, молодой офицер выстрелил себе в висок из пистолета. Слишком мучительными оказались в ласковое солнечное утро мысли о матери и доме. Единственной возможностью выжить была сдача в плен. Этого лейтенанту бы не простили.
Отряд был полностью уничтожен в коротком ожесточённом бою. Красноармейцы выносили наверх оружие, сдавали командирам найденные документы, фотографии, письма. В карманах обнаружили также деньги, солдатам спецподразделения неплохо платили. Кроме японских банкнот, находились китайские юани и монгольские тугрики – законная добыча завоевателей.
– Что с телами делать? – спросил старшина. – Солнце уже высоко, скоро вонь пойдёт.
– Закапывайте поглубже, – сказал командир батальона.
К вечеру осевшие края майхана зализал ветер, вечный спутник степи. Неглубокую впадину, ориентир среди равнины, отмечали на картах как Могилу самураев. Такое название дали этому месту красноармейцы.
Неожиданное повышение в должности получил политрук шестой роты Борис Яковлевич Боровицкий. В последний день боёв на высоте Баин-Цаган тяжело ранило комиссара батальона. Он угодил под осколки снаряда и был срочно эвакуирован в полевой госпиталь. Комиссар полка видел, как шёл в атаку Боровицкий, возглавив взвод. Сразу предложил выдвинуть его на освободившуюся должность.
На войне всё решается быстро, без долгих согласований. Политотдел дивизии утвердил кандидатуру. Через пару дней Боровицкий принимал дела. Новая должность впечатляла. В его подчинение поступила целая группа политработников: три старших политрука пехотных рот, несколько младших политруков, парторги, секретари комсомольских организаций. Когда их собрали для представления, у нового комиссара перехватило дыхание от гордости.
Перед ним сидели два десятка человек, готовые ловить каждое его слово. Полковой комиссар, личность прежде недосягаемая, запросто похлопал Бориса Яковлевича по плечу и улыбаясь объявил:
– Все вы знаете товарища Боровицкого. Он с вами бок о бок воевал, от пуль не прятался. Прежнюю гимнастёрку ещё не сменил, пробитую в бою. Прошу любить и жаловать.
На совещании присутствовал комбат Лазарев, его небольшой штаб, командиры рот и отдельных вспомогательных взводов. Пётр Лазарев пытался скрыть напряжение. Комиссар батальона обладал не меньшими правами, чем комбат. С прежним комиссаром он ладил, но как сложатся отношения с Боровицким?
Старший лейтенант Назаренко сидел, как всегда, со своей дурацкой ухмылкой. Неужели выпил с утра? Борис сразу вспомнил, с какой лёгкостью тот заставил его взять винтовку со штыком, чтобы идти в атаку во главе взвода. Словно у политрука других дел нет. Ладно, с тобой после разберёмся.
Старую гимнастёрку, в которой он воевал, Боровицкий не снимал. Она была продырявлена, но не пулями или осколками. Зацепился за колючую проволоку, где также порвал бриджи. Старшина роты Ефим Пронин, хорошо чуявший перемены, принёс утром комплект полевого обмундирования и фляжку водки. От водки Борис Яковлевич отказался. Веско заметил:
– Ни к чему. Не та сейчас обстановка, чтобы алкоголь распивать.
Ефима Пронина опередил старшина батальона, имевший куда больше возможностей. Он поторопился вчера вечером выразить своё уважение новому комиссару. Доставил бриджи и гимнастёрку для старшего комсостава, удобные яловые сапоги, портупею. В отдельном пакете – коньяк, банки с консервированным лососем, паштетом, хороший чай.
– Блиндаж для вас срочно оборудуют, – добавил он. – Завтра будет готов.
Свою первую речь в роли батальонного комиссара Боровицкий произнёс коротко и веско. Японцев с нашего берега выбили, но расслабляться не следует. Главное – работа с людьми, ежедневная, кропотливая. Отдыха на войне для политсостава не существует.
Батальон, сильно поредевший, занимал позиции на вершине горы, за которую так упорно сражались. Боровицкий обошёл траншеи, поговорил с бойцами, затем долго рассматривал в бинокль восточный берег. Там продолжались бои. Слышалась отдалённая орудийная канонада, глухие взрывы. В небе гудели наши бомбардировщики СБ. Тройки двухмоторных машин проплывали над головой, их сопровождали истребители.
– Сейчас дадут японцам как следует! – заявил Боровицкий.
– Конечно, дадут, – подтвердил политрук пятой роты.
На позициях шестой роты Боровицкого встретил новый политрук. Доложил, что бойцы несут боевое дежурство, занимаются укреплением траншей, ночная смена отдыхает.
– Где командир?
– На месте.
– Где именно на месте?
Старший лейтенант Назаренко находился в наскоро приведённом в порядок японском блиндаже. Разложив на столе газету, чистил пистолет.
– Привет, комиссар. Пришёл родную роту проведать?
– Обхожу батальон.
– Ну и как дела в батальоне?
– Я тебе должен докладывать? Кажется, это ты обязан доложиться.
Боровицкий торопился провести черту между своей новой должностью и прежней жизнью в роте.
– Ну-ну, – усмехнулся Назаренко. – Пистолет дочистить можно?
– Опять воевать собрался? Японцам вроде вложили и от реки отбросили.
– Вроде бы вложили. А они нам в ответ врезали. Прорвались к переправе, понтоны продырявили, люди там погибли. Вчера японский штурмовик бомбы сбросил, двоих ребят прямо в окопе убило, пулемётчика Гришу Оськина контузило, без сознания в госпиталь увезли. У лейтенанта Сорокина штыковая рана воспалилась, его тоже в госпиталь поместили. Подозревают заражение крови.
– Чего ты разнылся!
– Это я разнылся? – Назаренко даже привстал. – Ты хотел знать положение дел, я тебе доложил. В роте активных штыков, считая старшину, восемьдесят человек осталось… из ста шестидесяти. Ровно половина.
– Война без потерь не бывает. Как новый политрук?
– Пока не понял. Старается…
– Партийное и комсомольское собрание провёл?
– Вроде нет. Да и с кем проводить? Люди по ночам дежурят, я тоже раньше двенадцати не ложусь, а в пять снова на ногах.
– Понимаю твои трудности, – посочувствовал Боровицкий. – Но собрания положено проводить. Боевой листок надо выпустить, отразить мужество лучших красноармейцев.
В ответ старший лейтенант лишь покачал головой. Он понял, что прежний политрук, весёлый бабник, уже погрузился в новую сферу, где много говорят, забывая о реальных вещах. Борис поднялся и обронил:
– Сиди, меня провожать не надо.
Бойцы, дежурившие в траншее, вставали, приветствуя комиссара, некоторые улыбались. Помкомвзвода Балакин не спеша отбросил недокуренную цигарку.
– Здравия желаю, товарищ комиссар!
– Здравствуй, Савелий. Как дела?
– Нормально.
– Завтрак-обед вовремя?
– Не жалуемся.
Борис Яковлевич знал, что доставка продовольствия затруднена. Слишком большие расстояния от баз снабжения в монгольской степи. Кроме того, японские самолёты охотятся за автоколоннами и даже за отдельными грузовиками. На эту тему вёл вчера разговор полковой комиссар. Но сержант Балакин не счёл нужным делиться с Боровицким трудностями.
Василий Астахов вместе с пулемётчиками налаживал трофейный «Гочкис» на треноге. Приветствовал как положено, чётко бросив ладонь к пилотке. Коротко доложил обстановку.
– Трофейный пулемёт осваиваете? – спросил комиссар.
– Есть такая необходимость. В роте всего два «Максима» осталось.
– Ну и как японское оружие?
– Пулемёт вообще-то не японский, а французский. Нормальная машинка, только следить за автоматикой надо. Песком механизмы забивает.
– Значит, «Максим» лучше?
– Наверное, – пожал плечами Астахов. – Но «Гочкис» легче, вода не требуется для охлаждения. Кассеты металлические тоже удобны.
– Надёжнее нашего оружия ничего нет, – обводя глазами бойцов, заявил Боровицкий. – Так ведь?
Не привыкший поддакивать взводный снова пожал плечами. Спорить с комиссаром было неразумно.
– Сколько коммунистов осталось во взводе?
– Кажется, два человека.
– А комсомольцы?
– Почти все.
– Ты сам заявление в партию не собираешься подавать? – требовательно спросил Борис Яковлевич.
– Собираюсь. Но я в полку всего год. Надо подумать.
– Чего долго думать? Принесёшь заявление парторгу, одну рекомендацию я лично тебе дам. Надеюсь, она что-то значит. С роднёй у тебя в порядке?
– Слава богу, все живы.
– Я не это имел ввиду. Раскулаченных, осуждённых нет?
– Дядька по пьянке счетовода отметелил. Неделю в районной милиции отсидел, затем выпустили.
– Житейские мелочи, – усмехнулся комиссар, отметив, что взводный Астахов – парень хоть и старательный, но туповатый.
Это было не так. Выросший в рыбацкой деревушке на Амуре, Василий Астахов с двенадцати лет выходил на промысел вместе с отцом и старшим братом. Арифметике научился не в школе, а продавая рыбу – с мальцов меньше спрос. Только промыслом да ещё охотой кормилась большая семья.
Однажды в шторм баркас перевернулся. Василий как клещ вцепился в просмолённое днище и целый час находился в ледяной октябрьской воде. Сильно простыл, лишь к весне оклемался. Старший брат и ещё один рыбак утонули, а Вася вместе с отцом остались главными добытчиками в семье.
Урывками закончил семилетку. Помогло, что много читал. Поступил в военное училище, где выделялся самостоятельностью, и вот оказался в Монголии. Из дома писали: «Береги себя, Василий, отец хворает, мы за тебя молимся». Астахов переводил половину жалованья матери – две малые сестрёнки и братишка в пятом классе. Тоже от нужды будет отца на промысле заменять.
Именно поэтому легко находил общий язык лейтенант Астахов с бойцами, такими же дальневосточными трудягами, как он сам. И сержант Савелий Балакин, бродяга, рыбак, охотник, стал ему не подчинённым, а лучшим другом.
Ничего этого Боровицкий не знал, да и не слишком хотел знать. В роте порядок, хотя Назаренко и взводные командиры умом не блистают. Зато старательные. И весь батальон неплохо смотрится, пусть и ощипан в боях.
К полудню Борис Яковлевич вернулся к себе. С аппетитом пообедал вместе с начальником штаба, затем поспал. Никто его не тревожил, настроение было хорошее, однако его испортил комиссар полка. Вызвал к себе и спросил:
– Ты знаешь, что батальонный комиссар в плохом состоянии?
Борис сообразил, что речь идёт о его предшественнике, получившем тяжёлое ранение. Его вроде бы списали, к чему этот разговор?
– Не знаю, – осторожно ответил Боровицкий. – Что, совсем ему плохо?
– Плохо, что ты забываешь о товарищах. Сгоняй в госпиталь, проведай его и других раненых из своего батальона. Авторитет зарабатывают не только словами, но и заботой о подчинённых.
Обидную фразу проглотил молча, лишь уточнил:
– Завтра с утра обязательно сгоняю, проведаю старика. Сегодня вроде поздновато.
– Заблудиться боишься? Езжай сейчас же и не тяни. До полевого госпиталя всего шесть километров. Возьми мой броневичок, скажи, что я приказал.
Борис Яковлевич ни разу до этого не садился в броневик. Лёгкая машинка БА-20 с пулемётной башней на крыше оказалась тесной и нагретой, словно кочегарка.
– Броневую заслонку я открыл, – сообщил старшина, командир машины, – ветерком на ходу продует. Ну что, двигаем?
– Двигаем! – бодро отозвался Боровицкий.
Если на вершине горы было ещё терпимо, то в степи жара к пяти часам вечера достигла высшей точки. Старшина сам сидел за рулём, горячий воздух не приносил прохлады, хотя машинка катила быстро. Боровицкий никогда не думал, что броня может нагреваться до такой степени. Как же люди воюют в этих кочегарках?
– Жара всего лишь полбеды, – рассуждал словоохотливый старшина. – Хреново, что японские лётчики за броневиками охотятся. Знают, что это командирская машина. Недавно такой же БА-20 с делегатом связи под бомбу угодил. Из трёх человек водитель лишь уцелел.
– Пули броню не пробивают? – поинтересовался Борис Яковлевич.
– По-всякому. Если издалека лупанут, то рикошет идёт. Пилоты, которые отчаянные, с двухсот метров могут уделать. Тогда броня не спасёт, она всего-то шесть миллиметров.
Комиссар невольно посмотрел вверх. Старшина это заметил и начал рассказывать, как подбили броневик с делегатом связи. Бомба рванула рядом, осколки продырявили броню в нескольких местах, загорелся двигатель.
– Капитан вместе с командиром машины внутре остались. Сгорели оба, как головёшки сделались. Я видел, лучше бы…
– Помолчите лучше, товарищ старшина, – не выдержал Боровицкий. – Голова гудит.
Другую обиду нанёс часовой возле госпиталя. Он обратился к Борису по званию.
– Вы куда идёте, товарищ старший политрук?
Не слишком высокое звание оставалось у комиссара батальона. Какое положено по должности, присваивают не сразу. А «старший политрук» всего лишь уровень роты.
– Я комиссар батальона. Застегните воротник и встаньте как положено.
Красноармеец подчинился и объяснил, как найти нужную палатку. В брезентовом шатре для командиров и политработников было жарко. Брезент у земли подняли, откинули полог. Легче от этого не сделалось. В просторной палатке царила духота, хуже, чем на солнце. Бывший комиссар батальона лежал в лёгкой пижаме, скрестив на груди руки, словно покойник. Боровицкого поразил цвет кожи – бледно-серый, неживой.
– Это я, товарищ комиссар. Здравствуйте.
– Борис? Не ждал… молодец, что приехал.
Раненый произносил слова очень тихо, врастяжку, с заметным усилием. Стало ясно, что дела его неважные. Боровицкий торопливо передавал приветы от сослуживцев, пытался весело рассказывать о положении дел. Сообразив, что комиссар не реагирует, спросил:
– Может, вам чего нужно?
– Водки, – раненый приподнял жёлтые и сухие, как у ящерицы, веки. – Я бы водки выпил и холодной воды. Печёт в животе.
– А где врачи? Почему никого не лечат?
Бесцеремонно вмешался в разговор раненый, лежавший на соседней койке.
– Нормально лечат. Ты не привязывайся к бате, политрук. Не слышал, он водки просит?
– Нельзя водку, – растерянно отозвался Боровицкий, уже не обращая внимания, что его понизили до рядового политрука.
– Всё ему можно, да и я бы не отказался выпить.
– Не захватил я ничего. Слишком быстро собирался.
– Какого хрена с пустыми руками ехал? Болтовнёй заниматься, как на своих политзанятиях?
– А вы, собственно, почему грубите? Я…
– Плохо мне, Борис, – громко и отчётливо вмешался в перепалку комиссар.
– Сейчас врача позову.
Боровицкий поднялся и шагнул к выходу. Хорошо, что появился повод исчезнуть отсюда. На выходе он обернулся. В углу сильно кашлял другой раненый, а тот, который грубо обругал Бориса, подвинулся ближе к комиссару и успокаивал его:
– Нормально, батя, помирать нам не время. Ты Гражданскую войну прошёл, а тут какие-то япошки. Будем жить и не кисни.
На спинке раскладного парусинового стула висела лётная гимнастёрка с двумя шпалами в голубых петлицах – майор авиации. В лучах заходящего солнца блестели два ордена Красного Знамени и отливала вишнёвой эмалью Красная Звезда. Награды, полученные за воздушные победы в Испании и в небе над Китаем. Ордена, о которых Борис Яковлевич мог только мечтать. Заработать их можно, лишь ставя каждый день свою жизнь на кон, отбрасывая страх. К этому батальонный комиссар Боровицкий готов не был.
Другой лётчик, гораздо моложе прославленного майора, поднялся в те дни в воздух в составе истребительной эскадрильи. Это был Павел Яценко, недавно выписанный из госпиталя в городке Тамцак-Булак. Выписывать его не хотели, считая, что рана до конца не зажила.
Паша настаивал. Кроме того, на медиков давили. В передовых частях не хватало командиров и в первую очередь лётчиков. Лейтенант получил самолёт И-15 бис, точно такой же, на котором летал до своего первого боя. Однако новый истребитель, запущенный в серию всего два года назад, не вызывал у молодого пилота прежнего восхищения.
Деревянный биплан с крыльями одно над другим имел скорость 380 километров в час. Цельнометаллический японский истребитель Ki-27 «Накадзима» летал значительно быстрее. С ним мог драться на равных лишь наш ястребок И-16, но Павел не успел пройти переобучение. В любом случае лейтенант был готов сражаться.
Это был первый боевой вылет Паши Яценко после месяца лечения в госпитале. Он совершил несколько пробных полётов, с машиной справлялся неплохо, и командир звена похвалил его.
– Молодец, Паша. Уверенно держишь истребитель. Только чаще головой крути, верхнее крыло частично обзор перекрывает. Зато у тебя четыре пулемёта, а у японца лишь два.
– Так точно, товарищ капитан. Это серьёзное преимущество.
Личный состав в полку быстро менялся. Пришли новички, не успевшие понюхать пороха. Павел, участвовавший в единственном бою и сумевший сбить вражеский бомбардировщик, считался подготовленным пилотом.
Эскадрилья приближалась к реке. Яценко чётко держал дистанцию и поглядывал на молодого лётчика, который то отставал, то рывками догонял командира тройки. Пилот был молодым добровольцем, сдавшим экзамены в училище досрочно. Он прибыл в Монголию в мае, но к боевым вылетам его не допускали. Проходил обкатку и сегодня, после двух месяцев тренировочных полётов должен был впервые вступить в бой.
Успокаивая товарища, Павел качнул крыльями и сделал знак рукой – не отставай от командира. Под ними проплывало плоскогорье Баин-Цаган, о котором много говорили. Японцам крепко дали по зубам, но в боях потеряли немало наших самолётов. Они оказались серьёзным противником как на земле, так и в воздухе.
На восточном берегу Яценко разглядел обломки самолёта СБ (скоростной бомбардировщик). Двухмоторная машина с размахом крыльев двадцать метров развалилась при вынужденной посадке. Отдельно лежали крылья, корпус и отброшенный ударом хвост. Толчок о землю был крепкий, уцелел ли кто из экипажа?
Невольно вспоминая технические характеристики лучшего на то время бомбера, Павел снова отметил, что скорость его собственного самолёта значительно ниже, чем у СБ. А ведь всего год назад его убедили: наши истребители лучшие в мире, а японская авиация безнадёжно отстаёт. Кому нужна эта ложь?
Через несколько минут он заметил две пары японских истребителей. Они шли навстречу советской девятке. Вряд ли четыре Ki-27 рискнут сразиться с превосходящей по количеству эскадрильей. Впрочем, от японцев можно ждать чего угодно.
Слепило глаза восходящее солнце. Павел потерял из виду вражеские истребители, зато увидел ещё две пары Ki-27. Они промчались мимо, рассыпая трескучие очереди носовых пулемётов. С запозданием открыл огонь молодой пилот слева. Очереди были излишне длинными – лётчик нервничал, самолёт забирал вверх.
По мнению высоких руководителей Красной Армии, истребители И-15 бис могли успешно действовать против японских истребителей «Накадзима». Авиаспециалисты осторожно возражали и высказывать откровенное мнение опасались. Но если внимательно поглядеть, то разница между советскими и японскими истребителями очевидна.
К сожалению, она была не в нашу пользу. И-15 бис даже по внешнему виду мало напоминал истребитель. Громоздкий, с двумя парами крыльев, он больше походил на вспомогательный аэроплан У-2, известный под названием «кукурузник». В противовес ему Ki-27 «Накадзима» имел обтекаемый металлический корпус, был более лёгким и скоростным.
Всегда подчёркивалась храбрость наших лётчиков, готовность жертвовать собой, что должно было заменить техническое несовершенство. Однако японские пилоты не уступали в этих качествах «сталинским соколам». Именно поэтому такой ожесточённостью отличались воздушные бои в той забытой войне.
Две пары истребителей «Накадзима» атаковали машины командиров эскадрильи и одного из звеньев. Знали – там находятся наиболее опытные пилоты. В случае успеха японцы могли рассчитывать на растерянность остальных.
Скорость и манёвренность помогли. Не меньше десятка пуль угодили в массивный капот И-15, которым управлял капитан, командир звена. Яценко снова увидел знакомую картину, пляску мгновенных вспышек от попаданий зажигательных пуль и отлетающие куски обшивки. Командир эскадрильи увернулся от огня и, в свою очередь, атаковал врага.
Самолёт командира звена пытался выйти из пике, двигатель дымил и захлёбывался. Выручая старшего товарища, Яценко отгонял огнём японский истребитель. Все четыре пулемёта работали нормально. На серебристом фюзеляже «Накадзимы» отпечаталась строчка попаданий, которые не задели жизненно важных узлов.
Зато при наборе высоты, когда скорость японского истребителя достигла предела, крылья начали опасно вибрировать. Павел не смог догнать вражеский самолёт и переключился на другую цель. В воздухе кружились и обстреливали друг друга шестнадцать самолётов. Машина командира звена разбилась и горела среди низкорослой сухой травы. Капитан приземлился на парашюте, его никто не преследовал.
Но самурайские обычаи были в тот период давно забыты. Когда другой наш подбитый самолёт шёл на вынужденную посадку, его перехватил у самой земли японский лётчик. Добить хорошо подраненного врага трудов не составляло. Оба носовых пулемёта с короткой дистанции буквально изрешетили И-15. Лётчик пытался спасти машину и собственную жизнь. Не получилось. При ударе о землю подломились шасси, пилота выбросило из открытой кабины, а самолёт развалился.
Победитель торопился продолжить бой и поднимался вверх. Один из опытных лётчиков советской эскадрильи сблизился с японцем. Безжалостная точная очередь четырёх пулемётов издырявила блестящее, как у судака, брюхо истребителя. Пули перебили ноги японского пилота. Неуправляемый самолёт стал оседать на подъёме, закрутился и ударился о песок крылом.
Японский лётчик удачно штурмовал аэродром возле посёлка Тамцак-Булак, любил гоняться по степи за монгольскими всадниками, не разбираясь, военные это или пастухи-араты. Стрелял он не слишком метко, но рёв мотора заставлял лошадей испуганно ржать и метаться. Было весело. Сегодня он добил русского пилота, и это ему зачтётся, как и расстрел монгольских всадников. Лётчиков в армии любят, он наверняка получит ещё одну медаль. Оставалось лишь спасти себя. Это оказалось гораздо труднее.
Двигатель горел. Фонарь кабины откинулся легко, но не слушались ноги, на которые японский лейтенант старался не смотреть. Мешали привязные ремни, не хотели расстёгиваться. Пилот обрезал их коротким мечом таши и кое-как выбрался. Боль в перебитых костях заставила его вскрикнуть. Он полз, отталкиваясь локтями, затем бессильно уткнулся лицом в горячий песок.
В воздухе продолжали реветь моторы истребителей. Русские самолёты хуже, они получат сегодня. Сам он свой долг выполнил – сбил русский истребитель. При этом японский офицер забыл, что лишь добивал раненого. Нарастающий жар заставил пилота беспокойно оглядеться.
Его новый Ki-27 горел. Невидимое при ярком солнечном свете пламя жадно облизывало фюзеляж. Вспыхнул дюралюминий, который сгорает, разбрасывая ослепительные язычки искрящегося огня. Затем часто и быстро стали взрываться патроны, шарахнул сразу целый контейнер. Огонь перекинулся на кабину, пошёл чёрный дым. Лопнул бензобак, уцелевшее крыло стало сгибаться, с него быстро капала вода. Оказалось, что плавился алюминий и застывал на песке причудливой серебристой лужей. Порыв ветра перекинул огненный язык, который дотянулся до пилота. Лопнула кожа на лице, следовало отползти подальше. Сейчас, сейчас…
Ноги мешали двигаться. Дымился комбинезон, затем загорелся на спине. Лётчик с усилием перекатился на спину и потерял сознание от боли в перебитых ногах. Дым сдавил дыхание, избавив от мучений. Подстреленные им пастухи в раскалённой монгольской степи умирали порой куда медленнее. Сердце японского лётчика остановилось через несколько минут, а комбинезон снова загорелся.
Павел Яценко увидел, как на молодого пилота его звена пикирует Ki-27. Звена как такового уже не существовало. Командир был сбит, молодой растерялся и мог стать лёгкой добычей. Пытаясь выручить товарища, Паша открыл огонь издалека, чтобы отвлечь японца.
Но сверху вниз летели очереди носовых пулемётов. Молодой лейтенант, наверное, не успел ничего почувствовать. Он мог и не увидеть врага – мешало верхнее крыло. Это уже не имело значения. Пилот погиб от нескольких пуль, а его самолёт, раскручивая штопор, неотвратимо нёсся к земле.
Лейтенант Яценко упустил самолёт, который сбил товарища. Приобретённый опыт заставил его действовать более обдуманно. Теперь он не пытался гнаться за японскими истребителями, а набирал высоту. Двадцатилетнему лётчику предстояло заменить в одиночку целое звено. И он добился победы.
Как это случилось месяц назад, Паша Яценко пошёл наперерез японскому истребителю. Не спешить, подобраться ближе и целиться в кабину. Если и не достанешь лётчика, то разобьёшь приборы, продырявишь капот. Очереди четырёх пулемётов сотрясали машину. Фонарь вражеской кабины покрылся трещинами. «Накадзима» продолжал свой стремительный полёт, но истребителем никто не управлял. Он завалился набок и по крутой траектории врезался в землю.
Из девяти самолётов на свой аэродром вернулись лишь пять. Почему не семь или восемь? Я был бы этому только рад, но действительность сурова. Наши потери в авиации над Халхин-Голом оказались больше, чем японские.
А Павел Яценко после второй победы получил почётное прозвище Игнатьич. Нечто вроде награды. За ужином он сидел рядом с командиром эскадрильи, который разливал водку в стаканы.
– Ещё сто граммов, Игнатьич?
– Можно, – солидно отвечал двадцатилетний пилот, которого никто уже не называл молодым.
Второй стрелковый батальон капитана Лазарева продолжал занимать позиции на вершине высоты Баин-Цаган. Ждали пополнения. Поредевшие роты растянулись в цепочку. Каждая охраняла участок метров семьсот и более. Бойцы находились шагах в пятнадцати друг от друга. Слишком важна была высота. Никак нельзя допустить, чтобы её снова захватили японцы.
Заштопывая прорехи, присылали тыловиков: бойцов комендантской роты, снабженцев, ездовых и даже штабных писарей.
Сбежал из госпиталя лейтенант Иван Сорокин. Приехал на попутной машине в халате, тапочках и с пистолетом в кобуре, которую прижимал к груди вместе с портупеей.
– Ты что, Ванька, охренел? – стучал по лбу пальцем ротный Назаренко. – Знаешь, чем такое самовольство может закончиться?
– Я же не в тыл бежал, а в свою часть. Мне сказали, вас перебрасывают на тот берег, а где там в степи свой полк найдёшь?
– Типун тебе на язык, – ругался Юрий Фатеевич, который не слишком рвался в бой.
Жена с детьми наконец собралась приехать из Читы в Монголию. Семьи временно не пускали, но мысль, что жена и дети хотят быть с ним, приятно согревала. Снова рисковать жизнью в атаках не хотелось.
– Одёжку мы тебе найдём, – рассуждал Назаренко. – Но вдруг начальство в госпитале шум поднимет? Тебе ведь справка нужна, где ты полторы недели болтался.
– Не болтался, а лечился!
– Юрий, давай я в госпиталь съезжу, – предложил Василий Астахов. – Надо захватить кое-какие трофеи, умаслить врачей.
За последнее время Назаренко и Астахов сдружились. Война меняет людей. Ротный прекратил свои придирки, увидел, что у него появился крепкий заместитель, на которого можно положиться.
– Подружку свою хочешь проведать?
– Не знаю, здесь она или в Тамцак-Булаке осталась. Неплохо бы встретиться.
Для врачей и начальства госпиталя приготовили подарки: небольшой трофейный браунинг, бутылку китайского вишнёвого вина, складной шёлковый веер и другие мелочи.
Василий умел разговаривать с людьми. Приехав в госпиталь, сразу всё уладил. Госпитальные руководители махнули рукой на грубое нарушение дисциплины. Выписали справку для Сорокина, а старшина выдал потрёпанное обмундирование взводного.
Медсестры Тани Замятиной в полевом госпитале не оказалось, её оставили в посёлке. Астахов также узнал о смерти батальонного комиссара.
– Чего же нам не сообщили? – вырвалось у Василия. – Мы бы всё как положено организовали.
– Кому надо сообщили, – ответил начальник отделения. – А хороним мы их сами. Вон, целое кладбище выросло.
Астахова попросили захватить в поле двух санитарок. Одна из них, к удивлению Василия, оказалась Люся Гладкова, подруга Тани.
Оказалось, что на переднем крае слабо организована первая помощь раненым. Ротные санитары не обладают достаточной квалификацией, не всегда могут остановить кровь при тяжёлых ранениях. В госпиталь и санбаты попадают бойцы в безнадёжном состоянии, других удаётся спасти с большим трудом.
– Вот, направили к вам на укреплинию, – улыбалась Люся.
Вторая санитарка, помоложе, смотрела на лейтенанта с явным интересом.
– Не разевай рот, – толкнула её в бок Люся, когда садились в кузов «полуторки». – Найдёшь и получше, в полку много неженатых командиров. А скорее всего, нас при штабах оставят. Начальство без женского тепла не может.
– Я не за тем еду, – запротестовала юная санитарка.
– За тем или другим… неважно. Главное, что полк – это уже передний край. Прибавка к зарплате, день за три идёт.
Юную санитарку оставили при штабе полка – глянулась кому-то из высоких командиров. Люся Гладкова, постарше и попроще на лицо (ей было двадцать три года), попала во второй батальон. Комбат Пётр Лазарев сказал комиссару:
– Подумай, куда её направить. И накорми с дороги.
Боровицкий соображал быстро, не хуже своего папы-адвоката. Небольшая, туго сбитая фигурка Люси ему понравилась.
– Пусть в батальоне пока останется. Проведёт занятия с ротными санитарами, поучит их.
– Пускай, – согласился Лазарев, обременённый множеством забот.
Со дня на день ждали пополнения, не хватало взводных командиров. Бельё и брюки на монгольской жаре сгорали. Простая вещь – портянки, а их надо было менять дважды в неделю. Иначе пойдут болячки на ногах.
Имелись трудности с питанием. Две полевые кухни пока справлялись, но третью разбило при бомбёжке. Если в батальон прибудет хотя бы сотня новых бойцов, то без третьей не обойтись.
Целая проблема – комары. Никогда бы не подумал капитан Лазарев, что в раскалённой степи бывают такие полчища кровопийц. Едва стемнеет, люди не успевают отбиваться. Накомарники лишь обещают, да в них не видно ни хрена. Мази не хватает, одеколон тоже не выход (в нём спирт), а в полковую санчасть то один, то другой боец попадает с расчёсами.
На плоскогорье ветер частично сдувает комарьё. Но после жары наступают холодные ночи, красноармейцы простужаются. Кому объяснишь, почему среди лета бойцы попадают в санчасть с простудой.
У батальонного комиссара Боровицкого свои заботы. Следить, чтобы каждый день в ротах проводились политинформации и читка газет. Политруки забывали о комсомольских и партийных собраниях, выпуске боевых листков. Именно от этого зависел в первую очередь правильный настрой красноармейцев и командиров.
Бывший приятель Назаренко только ухмыляется, а в роте у него порядка нет. Сбежал из госпиталя лейтенант Сорокин, хорошо, что обошлось без лишнего шума. Бойцу во время ночного дежурства почудилось, что к нему подбираются японские разведчики, а это шуршал песком ветер. Бестолковый парень бросил гранату, переполошились пулемётчики, открыли огонь. Звонили из штаба дивизии, узнать, что случилось.
Боровицкий стал выговаривать ротному за паническое поведение, тот огрызнулся.
– Какая паника? Боец правильно среагировал. Забыл, как в третьем батальоне зевнули? В моей роте такие штуки не пройдут.
Действительно, случилось такое неделю назад. Выбирались из окружения трое японских солдат во главе с офицером. Двигались осторожно, а когда их окликнул боец из девятой роты, они его закололи штыком. Преследование среди ночи превратилось в беспорядочную пальбу. Получили ранения двое красноармейцев, а офицер с уцелевшим солдатом благополучно перемахнули реку.
Боровицкий всё помнил хорошо. Не забыл и ту унизительную атаку, в которой бежал навстречу пулям с винтовкой наперевес. Принюхавшись, сделал Назаренко замечание:
– Поменьше водку хлебай. Плохой пример для подчинённых.
– Ты меня не учи!
– Если в политдонесении это отразится, то повышения тебе не видать, – выдал веский аргумент комиссар. – Жуков порядок любит.
Старший лейтенант примолк. Из него вырастал грамотный командир, быстро схватывающий науку войны. О Назаренко и его заместителе Василии Астахове нередко вспоминали в штабе полка. Надёжные ребята. Портить себе карьеру Назаренко не хотел, даже буркнул несколько слов, невнятно извиняясь перед комиссаром. Боровицкий сразу взял быка за рога.
– Ты врачам не поленился хорошие вещицы передать, а про своих руководителей забыл. Комиссар полка трофейным оружием интересуется. Подумай, может найдёшь пистолет или кинжал приличный. Тебе ведь «капитана» надо получать.
– У меня «Маузер» есть. Новый, с патронами, в полированной кобуре. Могу отдать.
– Ну и правильно. Он в роте на хрен не нужен. А я комиссару полка вручу от твоего имени.
– Тебе, Борис Яковлевич, мы тоже что-нибудь подыщем. Вася Астахов в блиндаже термос из нержавейки нашёл. Красивая и полезная вещь. Литр воды вмещает, она там до вечера не нагревается.
– Пригодится, – согласился Боровицкий. – Целый день по жаре бегаешь, приятно холодной водичкой освежиться. У японских офицеров старинные вещицы попадаются. Если найдёшь кинжал или короткий меч, то я приму подарок. Будет память о боях. Мы ведь с тобой жизнью рискуем.
– Рискуем, – подтвердил Назаренко, на губах которого играла давно знакомая язвительная улыбка. – Ещё как рискуем!
К вечеру снова налетели японские штурмовики и сбросили бомбы. Их отогнали наши самолёты, но взрывы тяжёлых стокилограммовок попортили немало нервов. Тем не менее Борис Яковлевич решил не отменять ужин, на который пригласил новую санитарку.
Люся Гладкова прекрасно понимала, чем закончится ужин, но относилась к этому спокойно. В любом случае ей нужен покровитель. Часов в восемь вечера, когда спала жара и на горе установилась тишина, она вошла в блиндаж Боровицкого.
Неудачное замужество, вынужденный отъезд из родного села, непростая городская жизнь изменили когда-то смешливую деревенскую девушку. Люся научилась разбираться в мужчинах и не питала иллюзий насчёт глубоких чувств. Тридцатилетнему комиссару требовалась женщина, и не более того.
Он грамотный, из зажиточной семьи, занимает высокую должность. Вполне вероятно, что начнёт обращаться с ней снисходительно, свысока. А вот это у тебя не получится! У Люси сформировался крепкий характер.
Чтобы соблюсти приличия, Борис посадил за стол командира взвода снабжения, техника-интенданта лет сорока. Тот крепко держался за свою должность, уважал комиссара и оказывал мелкие услуги. Стол с помощью старшины и снабженца был накрыт очень неплохой. Боровицкий сразу хотел сразить молодую санитарку.
Люся отказалась от водки, но поддержала тост за победу, сделав несколько глотков вина. Вежливо отказалась и от красной икры, неторопливо грызла яблоко. На столе находились открытые банки с лососем, паштетом, хорошо прокопчённая колбаса, коробка зефира из военторга, а рядом с водкой соседствовал коньяк.
Зато с аппетитом ужинал техник-интендант, выгребая ложкой куски лосося и накладывая с горкой красную икру. Опасаясь, что снабженец в одного прикончит деликатесы, Боровицкий крикнул вестовому:
– Неси жареную картошку. Надо закусить как следует после трудного дня. Да брось ты, Аркадий, эти банки, налей мне и себе водочки, а я угощу нашу красивую гостью коньяком.
С этими словами он набузовал в кружку Люси хорошую порцию армянского коньяка.
«Значит, снабженца зовут Аркадий, а комиссар жмётся за свою икру», – Люся цепко подмечала любые детали, выстраивая линию поведения. Аркаша, по сравнению с чисто выбритым, в новеньком мундире, комиссаром, гляделся неопрятно, был лысоват. Зато широко улыбался широкоплечий вестовой, парень лет двадцати со светлыми волосами. Красавчик!
Что-то почувствовав, Боровицкий сразу отослал вестового и предложил тост за товарища Сталина. Такие тосты выпивают стоя, торжественно и до конца. Люся привыкла в госпитале к крепким напиткам. Не чинясь, спокойно приняла граммов сто коньяку и стала закусывать жареной картошкой.
Беседа за столом клеилась плохо. Интендант не решался много говорить в присутствии комиссара батальона. Люся на вопросы отвечала коротко, хоть и улыбалась. Приходилось напрягать своё красноречие Борису Яковлевичу. Он говорил о поездках по Дальнему Востоку, рассказывал о сказочной бухте Золотой Рог во Владивостоке, об истории удивительной страны Монголия.
Интендант, бывший торговый работник из Читы, с трудом сдерживал дремоту. Он неплохо поужинал, выпил и, наконец, вставил фразу:
– Я, пожалуй, пойду.
Вслед за ним сразу поднялась Люся.
– Мне тоже надо идти.
Интендант ушёл, а Люсю удалось уговорить остаться ещё на десяток минут.
– Знаете, Борис Яковлевич, не очень это прилично выглядит. Я два дня всего в полку и остаюсь вдвоём с мужчиной в его блиндаже.
При этом она посмотрела на широкий топчан, накрытый одеялами, и с двумя подушками в изголовье. Намотавшийся за день комиссар, уставший от приготовлений к ужину и хорошо принявший водки, с вызовом обронил:
– Будто вы ни разу не оставались наедине с мужчинами!
– Я пойду, – повторила Люся.
– Куда?
– В свою землянку, которую делю со связистами. Нас там шестеро, но никто ко мне не пристаёт.
Борис понял, что девушка не так проста. Хорошо накрытый стол и общие разговоры её не устроят. Тогда он повёл речь прямо, что было не в его правилах. Обычно Боровицкий опутывал понравившихся женщин паутиной комплиментов, красивых слов, завоёвывал их расположение ласковой вежливостью. С самостоятельной девушкой, много чего повидавшей, этот номер не пройдёт.
– Ладно, оставим пустые разговоры. Я расскажу, что вас ожидает впереди. Читать лекции при штабе батальона и обучать ротных санитаров у вас не хватает квалификации. Через пару-тройку дней вас направят в одну из стрелковых рот в качестве обычной санитарки. Вы будете выявлять у бойцов вшивость, расчёсы, грибок между пальцев ног. Когда начнутся бои, окажетесь на передовой, будете перевязывать раненых, есть кашу из котелка и спать где придётся.
– Я к этому готова, – спокойно ответила Люся. – Уважение людей тоже что-то значит.
– Не сомневаюсь, что бойцы вас будут называть сестричкой и беречь от пуль. Однако ночью к вам будет приставать командир роты, а если вы ему откажете, спать станете вместе с комарами. Я могу предложить кое-что получше. Нам нужен медработник при штабе батальона.
– У меня для этого низкая квалификация, – язвительно отозвалась Люся.
– Не цепляйтесь к словам. Я устал, выпил, мог сказать не то. Извините.
Люся закончила в своё время двухмесячные курсы санитарок, что трудно было назвать медицинским образованием. Правда, она приобрела неплохой опыт в больнице и госпитале, заменяя порой медсестёр.
После возвращения в Читу она рассчитывала доучиться на медсестру и приехать в село не только с деньгами, но и с хорошей специальностью. Нужные бумаги от военных, а особенно боевая награда (медаль «За боевые заслуги»), упростили бы дело.
В полевом госпитале такие медали у некоторых имелись. В стрелковом полку комиссар батальона наверняка сможет помочь. Хотя Люся по-прежнему не доверяла Боровицкому, познакомиться с ним поближе стоило. По крайней мере, он не так противен, как некоторые лысые мужики в возрасте за пятьдесят, которые к ней иногда подкатывались.
Люся решительно выпила предложенный коньяк и принялась за икру. Следующий тост на брудершафт предполагал поцелуй. Через полчаса она раздевалась (хорошо, что надела хорошее бельё), а Борис отдавал торопливые указания вестовому, чтобы его до утра не тревожили. Затем при свете керосиновой лампы откинул одеяло и задохнулся от подступившего желания.
Тело девушки белело в полутьме, грудь была упруга, а руки тёплые и мягкие.
– Иди сюда, – шепнула она. – Я тоже хочу.
Поцелуи были короткими и быстрыми, зато ночь оказалась долгой. Маленькая санитарка Люся хорошо постигла тонкости любовной игры, ласки были откровенными и смелыми. Они пили в перерывах вино из одной кружки, Борис гладил бёдра, а девушка совсем не стеснялась своей наготы. Соски набухали, и Борис осторожно трогал их языком.
– Ещё, да? – смеялись её губы, приглашая к продолжению.
– Конечно, да!
Вокруг шеи захлёстывались руки, а он сдавливал напрягшиеся бёдра, снова входя в неё.
Вестовой в тамбуре, не выдержав стонов и выкриков разгорячённой парочки, выскочил наружу и жадно закурил. Звёздная ночь окутывала плоскогорье, песок приятно охлаждал ладони.
Сержант-пулемётчик тоже знал, что происходит в блиндаже. Приняв от вестового папиросу, добродушно проговорил:
– Пускай себе любятся. Война войной, а жизнь не остановишь.
Ещё две ночи подряд Люся оставалась в блиндаже у комиссара. Через несколько дней батальон был срочно поднят по тревоге и переброшен на восточный берег Халхин-Гола.
Войти с помощью соц. сетей: