Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Командир роты Назаренко скептически оглядел Астахова. Тот, как положено, доложил ему о выписке из госпиталя и прибытии в полк для продолжения службы. Старшему лейтенанту не понравились потёртые заштопанные брюки-галифе, солдатская пилотка и дырявые, хоть и почищенные сапоги. Правда, гимнастёрка была новая, с блестящими рубиновыми «кубарями» на петлицах.
– Ты как бродяга в полк явился. Что, нормальных брюк и сапог не нашлось?
Василий ничего не ответил, глядя поверх головы своего командира. Новую гимнастёрку ему выдали в госпитале взамен старой, разрезанной при перевязке на склоне высоты и пропитанной кровью. Таня подшила белый воротничок и погладила форму.
– Ну покажи, что ли, справку. Почти месяц в госпитале отлёживался.
При слове «отлёживался» скулы лейтенанта непроизвольно дёрнулись. Он хотел резко оборвать Назаренко, но сдержался и ответил спокойно:
– Нет там для вас в этой справке ничего интересного. Сдам в строевую часть штаба, я там ещё не был. Разрешите идти, а после штаба принять взвод.
Отдельного кабинета ротному не полагалось. Обычно он сидел в каптёрке старшины, где было прохладно, имелась койка и можно было отдохнуть после беготни и занятий. Назаренко ещё не отошёл после вчерашних посиделок с выпивкой и неприятного утреннего разговора с комбатом Лазаревым по поводу обучения молодых бойцов. Комбат словно забыл, что Назаренко участвовал в двухдневных ожесточённых боях, отбивал атаки японцев и лично поднимал роту для контрударов, не прячась за чужими спинами.
Командир батальона спросил, когда выпишут из госпиталя Астахова. Назаренко неопределённо пожал плечами, а капитан выговорил ему:
– Можно было сходить и проведать своего взводного. Он у тебя единственный опытный командир в роте остался.
– Я, значит, не в счёт?
– Один ты ничего не сделаешь.
– Зато Астахов горы перевернёт. Не забыли мы про него. Я приказал старшине передачку организовать.
Комбат перебил старшего лейтенанта.
– Передачку носят тем, кто за решёткой. В госпиталь ходят проведывать раненых товарищей. Ладно, иди. Астахов сегодня выписывается. Если чувствует себя нормально, пусть завтра начинает занятия с пополнением.
В каптёрку зашёл старшина Пронин с пакетом под мышкой. Вернулся из гарнизонного магазина, куда ходил за водкой и папиросами. Увидев Астахова, заулыбался и протянул руку:
– Ну привет, герой! Долго лежал. Крепко тебя тот японец подковал. Сейчас как здоровье?
– Нормально, Ефим Кондратьевич.
– Ну и слава богу. Юрий Фатеевич тут с молодняком замучался, будет теперь помощь.
Старшина, видно, крепко скорешился с Назаренко. Развернул пакет, достал две бутылки водки и несколько пачек папирос. Водку аккуратно поставил на полку, прикрыв занавеской, а пачку папирос протянул Василию.
– Кури. Водочку и тушёнку тебе Савелий передал?
– Передал, спасибо.
– Не за что. Это Юрий Фатеевич распорядился.
Почувствовав по выражению лица ротного, что встреча получилась не слишком тёплая, с досадой подумал: «Ну какого чёрта Назаренко везде врагов находит? Василия Астахова бойцы уважают, воевал он храбро, с умом. Комбат к нему хорошо относится. Не сегодня-завтра двинет на повышение – к чему с ним ссориться?» Однако вмешиваться осторожный старшина не стал. Не хотел раздражать командира роты, который и так страдал с похмелья.
– Ладно, Василий, – меняя тон, сказал старший лейтенант. – Поздравляю с возвращением. Шагай в штаб, а когда вернёшься, Ефим Кондратьевич тебе новую форму подберёт. Ты же, считай, мой второй заместитель.
– А первый – это политрук Боровицкий? – насмешливо уточнил старшина, когда Астахов ушёл. – Так он в политотделе целые дни околачивается. Хреновый для тебя помощник. На полевые занятия с молодыми его арканом не вытащишь. В степи жара, солнце печёт, а в штабе прохладно.
– Ты в строевые дела не лезь. Спасибо ему, что политдонесения нормальные составляет. Молчит, что мы тут с тобой водку хлебаем.
– Ох, великий грех, – всплеснул руками Ефим Пронин, – после боёв выпить да закусить. Тем более что ты без семьи живёшь. Кто, кроме меня, накормит ротного командира?
– Ладно, разливай.
– И то верно. На закуску тушёнка есть и паштет. Что открывать?
– Что хочешь.
– Перекусить надо обязательно, – ловко вскрывая банку паштета, рассуждал старшина. – Затем на обед сходим. После можно и отдохнуть. Хорошо, что Савелий Балакин и молодые лейтенанты роту на занятия водят. Теперь Вася Астахов вернулся, он парень старательный и опыт имеет. Зря ты его отталкиваешь.
– Его на место не поставишь, он на шею сядет. Спит и видит, когда его ротным назначат. Будешь тогда перед ним за каждую банку консервов отчитываться.
– Может и так. Самолюбия у него хватает.
А Василий Астахов зашёл в казарму и встретил вернувшийся с полевых занятий свой взвод во главе с Савелием Балакиным. Тот широко заулыбался и обнял лейтенанта. С другой стороны сгрёб обоих здоровяк Антон Ютов – командир отделения. Тормошили, поздравляли с выходом, перебивая друг друга.
Молодняк, человек пятнадцать красноармейцев в новых, не успевших выгореть на солнце гимнастёрках, стояли кучкой, глядя на лейтенанта, про которого им много рассказывали.
– Чего застыли, ребята? – тоже улыбался им Василий. – Я на минутку заскочил, знакомиться завтра будем.
В штабе сдал в строевую часть справку из госпиталя, а возвращаясь в роту, встретил комбата Лазарева. Капитан, не дослушав рапорт, отмахнулся:
– Ладно, всё ясно. Как себя чувствуешь?
– Нормально, Пётр Данилович.
– Рановато тебя выписали. Пойдём ко мне, поговорим.
Ординарец заварил крепкий чай, принёс на блюдце сухарики. Комбат оглядел ещё раз Василия.
– Не отошёл ты от ранения. Первые дня три не бегай по степи в жару, займись обучением пулемётчиков. «Дегтярёвы» в этом климате порой отказывают от перегрева. Сам, наверное, заметил в майских боях.
– Заметил, – кивнул Астахов. – Для многих это первый бой был, люди нервничали, диски один за другим опустошали.
– Ну вот и учи молодых, недолго отдыхать будем. Войска к Халхин-Голу подтягивают, а в воздухе бои не прекращаются. Как с Назаренко встретились?
– Нормально.
– Пей чай, водки не предлагаю. Это хорошо, что нормально. Хотя знаю, отношения у тебя с ним не простые. Но он твой командир, самолюбие не выпячивай. В любом случае ваши отношения не должны отражаться на боевой подготовке. Некоторые запивать без меры стали. Я понимаю, нервы, но не дело это. Ладно, воспитывать тебя не буду, глупо. Просто знай, я на тебя надеюсь. У вас в роте два опытных командира на сто пятьдесят бойцов. Ну сержанты ещё.
Из разговора с комбатом Астахов понял, что полк, толком не пополненный, в ближайшие недели будет снова переброшен на Халхин-Гол. Японцы активно накапливают на границе войска, и Жуков делает всё, чтобы на этот раз их удар не застал советские части врасплох. Однако война обрушилась на затерянный в степи посёлок Тамцак-Булак гораздо раньше, на второе утро после выписки Астахова из госпиталя.
А за день перед этим, 26 июня, было сделано первое официальное заявление советского правительства о событиях на Халхин-Голе. По радио на всю страну прозвучали слова: «ТАСС уполномочен заявить…». На страницах газет впервые появилась информация о боях в Монголии. Как всегда, сглаживали, не торопились сообщать людям правду. Хотя наши бойцы, командиры, лётчики погибали там с мая, отражая нападения японцев.
Ранним утром полтора десятка двухмоторных бомбардировщиков Ki-21 в сопровождении истребителей «Накадзима» сделали попытку атаковать полевой аэродром возле Тамцак-Булака. За прошедший месяц многое изменилось – нанести внезапный удар не удалось.
На перехват поднялись скоростные истребители И-16, часть которых имела пушечное вооружение. Головная пара японских истребителей неслась на звено советских самолётов. Командир эскадрильи знал, что из России прилетели опытные пилоты, но его долг был защитить тяжело загруженные бомберы. Японский капитан верил в победу и своё мастерство.
Русские самолёты, хоть и вёрткие, скоростные, сделаны из дерева, обтянутого перкалем, а корпус истребителя Ki-27 «Накадзима» цельнометаллический. Точная очередь двух пулемётов способна поджечь И-16 с первого захода.
Истребители открыли огонь одновременно. Капитан сумел всадить несколько пуль в головной И-16. В ответ получил удар, встряхнувший его самолёт. Снаряд калибра 20 миллиметров пробил фюзеляж, но японский офицер сумел увернуться от смертельной трассы. Набирая высоту, он увидел, что его ведомый отстал. Лейтенанту повезло меньше – снаряды продырявили в двух местах крыло, рваные дыры мешали держать равновесие, скорость падала.
Капитан хотел крикнуть молодому офицеру «Уходи!», но предупреждать его об опасности было поздно.
Похожий на бочонок русский истребитель догнал лейтенанта и открыл огонь сверху. Снаряды и пули, выпущенные с короткого расстояния, крошили кабину, плясали вспышками на капоте. Самолёт, теряя управление, под большим углом шёл к земле.
Часть русских пилотов стремилась оттеснить японские истребители, а другая часть атаковала бомбардировщики.
Это была непростая задача. Двухмоторные Ki-21 не уступали в скорости И-16 и значительно превосходили устаревшие бипланы И-15 бис. Четыре пулемёта винтовочного калибра и крупнокалиберный пулемёт в верхней башне бомбера Ki-21 вели беглый огонь по наседающим истребителям, простреливая всё вокруг.
Загорелся биплан И-15 бис, получив очередь в брюхо. Но тяжело загруженные бомбами японские самолёты не могли развить полную скорость. Снаряды и пулемётные очереди били по уязвимым местам. У одного из бомбардировщиков вспыхнул мотор, был убит башенный стрелок. Чтобы уйти из-под огня, командир экипажа был вынужден сбросить бомбы в степь.
Ещё один бомбер, получив десяток пробоин, также свернул с курса, торопливо освобождаясь от стоки-лограммовок. И-16, в котором сидел русский лётчик, прошедший Испанию, шёл прямо в лоб тройке бомбардировщиков, открыв огонь с расстояния двухсот метров. Он промчался над японским самолётом, едва не задев хвостовое оперение и снова развернулся для атаки.
На земле подняли по тревоге воинские части. Раненый лётчик Паша Яценко выскочил из дверей госпиталя и, хромая, бежал к месту боя. Не отрывая глаз от неба, грозил кулаком врагу.
– Всех в землю вобьём, гады!
Споткнувшись, упал на траву, подняться не смог.
Его подхватили санитары, матерясь потащили обратно.
– Куда тебя несёт? Вылечись сначала, вояка хренов!
Лейтенант вырывался из рук и кричал:
– Сегодня же выпишусь! Там ребята насмерть дерутся, а я койку пролёживаю.
Пашу Яценко не отпускало напряжение первого и единственного боя, в котором он участвовал. Потерял товарища, сам едва не погиб и кое-как выбрался из полуразбитого ястребка. От резких движений открылась не зажившая рана, кровь пропитала повязку и стекала по ноге. Его сразу понесли в перевязочную. Хирург нетерпеливо ждал, пока медсестра Катя размотает бинты, и выговаривал ей:
– Надо следить за ранеными. У некоторых нервы не выдерживают.
– У меня тоже нервы, – огрызалась избалованная вниманием начальства красивая Катя.
– Они на войне побывали, а у тебя от чего нервы? – успокаиваясь, спросил хирург.
– От вас, мужиков!
Катя устала от постоянных дежурств, тяжёлого запаха израненных тел, кричащих во сне людей. А тут ещё увиливал от обещания жениться заместитель главврача и не торопился перевести её на тёплую хозяйственную должность, которую тоже давно обещал.
Взвод Василия Астахова в составе роты быстрым шагом двигался к аэродрому. Красноармейцы, особенно молодняк, поминутно задирали головы, глядя в небо. Там постепенно заканчивался, перемещаясь к юго-востоку, воздушный бой. Прошли мимо огромного, раскинувшего десятиметровые крылья японского бомбардировщика. Фюзеляж с красным опознавательным кругом был смят, левое крыло отвалилось, а застеклённая кабина змеилась многочисленными трещинами.
– Железная стервь, – сбиваясь с шага, сказал молодой боец. – И пулемёты во все стороны торчат.
– Из дюраля корпус и крылья, – поправил его сержант Ютов. – Сплав алюминия с какой-то хренотой. Грохнулся крепко, а не загорелся.
У самолёта возились командиры и бойцы аэродромной охраны. Возле киля лежали в рядок четверо погибших лётчиков, похожие друг на друга. Низкорослые, в коричневых комбинезонах и добротных сапогах. Головы прикрыли тряпками, поясные ремни с пистолетной кобурой были сняты.
Ещё один лётчик сидел, вытянув ногу. Врач и санитар бинтовали ему голень, рядом стоял разрезанный до половины сапог.
– Глянь, пять человек экипаж, – снова удивлялся молодняк. – Попробуй возьми его.
– Их там шестеро или семеро, – отозвался Савелий Балакин. – Кто-то парашютом успел воспользоваться.
Шестая рота, рассыпавшись цепью, вместе с сапёрами прочёсывала степь. Красноармейцы заглядывали в огромные воронки от бомб. Солнце уже основательно нагрело воздух и траву, а в глубине развороченных ям парила вечно холодная земля плоскогорья.
Одна из авиабомб не взорвалась. Сапёры отметили опасное место, воткнув флажки. Вскоре увидели дымившиеся обломки истребителя И-15 бис. Погибшего лётчика уже увезли.
– Глянь, Василий, – негромко проговорил сержант Балакин. – Одни деревяшки да клочья брезента. Ну как ему с японцем тягаться! Тот влупит очередь и рассыплется наш ястребок.
– Что дают, тем и воюем, – так же негромко отозвался лейтенант, повторив услышанную от танкиста Зубова фразу.
В другом месте увидели «полуторку» и кучку бойцов аэродромной охраны. Здесь же находились несколько командиров и капитан из особого отдела НКВД. Патруль наткнулся на японского лётчика. Подумали, что он разбился.
Когда патрульные приблизились, лётчик открыл огонь из «Маузера». Застрелил лейтенанта и тяжело ранил красноармейца. Японца пытались взять живым, но тот продолжал стрелять, а затем пустил себе пулю в висок. Ротная цепь на несколько минут задержалась, разглядывали мёртвого лётчика. Капитан-особист махнул рукой.
– Чего остановились? Продолжайте прочёсывание. Япошек много посбивали, осматривайте промоины, кусты.
Назаренко повёл роту дальше. Политрук Боровицкий вытер пот со лба и достал из кобуры «Наган». Глядя на него, защёлкали затворами винтовок некоторые бойцы из молодых. На них прикрикнули сержанты:
– Отставить! Постреляете друг друга.
Старший лейтенант Назаренко подковырнул политрука:
– Не торопись в бой, нет здесь никого. Если что, Василий Астахов и Балакин с врагами быстро разберутся.
Сконфузились и спрятали «Наганы» в кобуру оба молодых лейтенанта из недавнего пополнения – Логунов Сергей и Сорокин Ваня. А Назаренко весело подмигнул Василию. Уловив настроение ротного командира, старшина Пронин широко заулыбался.
– Товарищ Астахов умеет воевать. Вот с кого пример берите.
Прозвучало несколько фальшиво, но Василию надоели стычки с Назаренко. Отшутился в ответ. А вечером, хоть и с запозданием, был приглашён отметить возвращение из госпиталя вместе с ротной верхушкой: Назаренко, Боровицким и старшиной Прониным.
В тот день при налёте на аэродром в Тамцак-Булаке японцы не смогли достичь цели. Были сбиты пять вражеских самолётов, аэродром не пострадал. Наши потери составили три истребителя.
Когда Жукову докладывали об успешном отражении авианалёта, один из штабных командиров добавил:
– Пять сбили и подковали крепко ещё несколько штук. Наблюдатели видели. Возвращались самолёты с пробоинами, некоторые кое-как до своего аэродрома дотянули. В общем, дали японцам по зубам, теперь подожмут хвост.
Штабник ещё не понял, что новый командующий не терпит пустословия. Жуков перебил его:
– Хвалиться нечем. На аэродроме под Баин-Бурду-Нур в результате авианалёта уничтожены 16 наших самолётов. Разберитесь и сообщите о причинах головотяпства. Охрану полевых аэродромов усилить. Доклада жду завтра к восьми утра.
Прочёсывание степи закончилось во второй половине дня. Обошлось без происшествий. Нашли ещё одного японского лётчика, выбросившегося с парашютом. Парашют до конца не раскрылся, видно, пилот падал с малой высоты и разбился. Оба молодых лейтенанта с любопытством разглядывали его. Им всё было в диковинку: пистолет «Намбу» со скошенной рукояткой и длинным тонким стволом, голубая эмблема с жёлтой звездой, пропеллером и крылышками на рукаве комбинезона.
Назаренко показал пальцем на петлицы с двумя звёздочками.
– Лейтенант, как и вы. Молодой, не сумел приземлиться.
Оба взводных вежливо кивнули и подержали в руках увесистый пистолет.
– Хорошая штука? – спросил лейтенант Логунов, не решаясь хвалить оружие врага.
Второй лейтенант из пополнения, Сорокин Ваня, смотрел на мёртвого лётчика. Жуткая смерть – падать с высоты, зная, что никто тебя не спасёт. Он только сейчас заметил, что лицо японского пилота перекошено непонятной гримасой. Может, кричал от страха. Растерянность молодого лейтенанта не укрылась от взгляда Назаренко.
– Что, мёртвых боишься? – спросил он и, повернувшись к лейтенанту Сергею Логунову, небрежно заметил. – Пистолет так себе. Из «Намбу» в Василия Николаевича Астахова в упор стреляли. Ничего, выжил.
Старшина Пронин с досадой подумал, что Назаренко опять несёт чушь. Астахов пользуется у бойцов авторитетом. Подобная болтовня снова оттолкнёт его от ротного. Действительно, Василий с трудом сдержался. Оба лейтенанта смотрели на него с детским любопытством и сочувствием. Им надо было что-то ответить.
– Сплоховал я, – выжимая улыбку, сказал Астахов. – Когда последнюю траншею брали, со всех сторон огонь вели. Но пистолеты – это так, ерунда. У японцев станковые «Гочкисы» сильные, и от миномётного огня мы потери большие несли. На стрельбище подробнее расскажу.
– Нечего молодых пугать, – вмешался Боровицкий. – Большие потери, миномёты! Война без потерь не бывает, а япошкам мы крепко тогда вломили.
– Мы не дети, чтобы нас пугать, – ответил Сергей Логунов, светловолосый, спортивно сложенный выпускник Саратовского военного училища. – Экзамены досрочно сдали и сюда добровольно приехали.
– Ладно, двигаем дальше, – спрятав в карман документы японского лётчика, сказал Назаренко. – А ты, Сорокин, останешься с двумя бойцами здесь. Чтобы японца не украли. Я попозже машину пришлю. Погрузите тело и вернётесь в полк.
– Так точно, – козырнул Ваня Сорокин и простодушно спросил: – Кто же японца украсть может?
– Мало ли, – неопределённо пожал плечами ротный. – Оружие у вас есть, отобьётесь в случае чего.
– Понимаешь, Иван, – сгладил подковырку командира роты Василий Астахов. – Были случаи, когда японские лётчики приземлялись в степи и подбирали своих товарищей, которых сбили в бою. Но забирали живых. За мёртвым вряд ли кто прилетит.
Лейтенант Сорокин молча кивнул в ответ. Ему дали задание, и он с крестьянской основательностью готов был его выполнить. Логунов с усмешкой похлопал товарища по плечу и подмигнул:
– Охраняй мёртвого японца. Важное дело.
А старшина Пронин, с сочувствием относившийся к молодым, достал из полевой сумки пачку печенья.
– Вот, перекусите с бойцами. Вода у вас есть. Когда ещё машина придёт.
– Ладно, пошли дальше, – махнул рукой Назаренко. – Нам ещё километров пять прочесать надо.
Вечером Василий встретился с Таней. Не давали покоя комары, и она позвала его в своё общежитие.
– Может, ко мне пойдём? – предложил лейтенант.
– Опасаешься за мою репутацию? В нашем ауле всё равно ничего не скроешь, – засмеялась медсестра. – По крайней мере поужинаешь нормально.
Татьяна вместе с двумя санитарками занимала небольшую комнату с окном, тщательно завешенным марлей от комаров и плотной занавеской. Патрули в посёлке Тамцак-Булак строго следили за соблюдением светомаскировки. Это был один из приказов Георгия Константиновича Жукова.
Санитарка Люся приготовила рис с бараниной, поставила тарелку с консервированной капустой. Нарезая хлеб, сказала, оправдываясь:
– Плохо тут с овощами. Монголы огороды не сажают. Мы пытались зелень вырастить, всё под солнцем сгорело. Воды мало и дожди редко идут.
Люся Гладкова, небольшого роста, крепко сбитая, приехала сюда по договору, оставив у родителей маленькую дочь. В колхозе ничего не платили, а за пару лет в военном госпитале она рассчитывала накопить денег на новый дом и выйти замуж. Куда делся отец ребёнка, Люся не рассказывала.
Медсестра Таня Замятина работала в одной из больниц Хабаровска. В госпиталь попала по направлению военкомата. Мать пыталась её отговорить, неспокойно в Монголии, да и климат тяжёлый.
– Мам, прятаться мне, что ли? В райком комсомола вызвали, я согласие дала. В военкомате комиссию прошла, все бумаги подписала. Не век же на одном месте сидеть.
– Какой век? Тебе всего девятнадцать лет.
Сейчас исполнилось двадцать. Много чего было за прошедший год. Неудачная любовь, холодная ветреная зима, когда долгими ночами слышала на дежурствах вой ветра. В окна билась степная метель, оставляя огромные спрессованные сугробы у дверей. Дорожки раскапывали санитары и красноармейцы из ближней воинской части.
Люся с советами не лезла, а Катя, которая постарше и опытнее, учила:
– Ищи командира из молодых. Даже если забеременеешь, начальство его жениться заставит. Скандалы никому не нужны.
Познакомила со старшим лейтенантом из лётной части. Тот попал в госпиталь с сильной простудой. Когда вылечился, стали встречаться. Отдалась ему легко, без особых раздумий. Ходила приподнятая, стала взрослой, и мать с поучениями не пристаёт. Месяцы через три старшего лейтенанта перевели на дальний аэродром.
За двести километров много не пообщаешься. Какое-то время писали письма друг другу, даже разок встретились. Старший лейтенант стал капитаном, а повзрослевшая Таня поняла, что глубокими чувствами здесь не пахнет. Отношения угасли, письма приходить перестали. Что удивительно, Таня не переживала.
Силком женить его на себе, поплакавшись начальству? Глупо. Да и капитан ей ничего не обещал, винить некого. В конце мая пошёл поток раненых после коротких, но жестоких боёв на Халхин-Голе. Вот тогда насмотрелась, что такое война, забыв про свою любовь-нелюбовь.
Привозили десятками раненых и контуженных. Некоторых в безнадёжном состоянии, когда уже ничего нельзя сделать. Небольшой госпиталь забили до отказа. Ставили палатки, монгольское командование выделило юрты. Работали без выходных. После дежурства помогали хирургам, ухаживали за тяжелоранеными. За считаные недели Таня прошла школу, которую не придумаешь.
Какое-то время подменяла медсестру в палате (скорее – изоляторе), где находились раненные в голову, которых признали безнадёжными. Некоторые ходили, разговаривали, даже пытались заигрывать. Другие лежали молча, уставившись в потолок, ночами бредили, звали мать или жену.
И угасали один за другим. Не выдержав, Таня спросила хирурга:
– Неужели ничего нельзя сделать?
– Можно. Шесть человек отправили в Читу, в центральный госпиталь. Трое в самолёте умерли от перепадов давления, остальных на городское кладбище позже отнесли. Сквозные пулевые ранения с повреждением мозга, осколочные раны – их не заштопаешь, сама видела.
– Господи, а некоторые спрашивали, скоро ли выпишут.
Угадывая, что молодая медсестра находится на грани срыва, хирург обнял её за плечи.
– Держи себя в руках, Танюха. Ещё пару дежурств, и мы тебя заменим.
– Не выдержу я больше.
– Выдержишь.
Налил в мензурку спирта, приказал выпить и отправил спать. Выдержала и снова вернулась к своим. К лейтенанту Астахову, в которого, кажется, влюбилась.
Ужинали втроём, затем Люся Гладкова ушла в госпиталь, предупредив, что раньше чем через два часа не вернётся.
Лежали на узкой койке, прикрывшись лёгким одеялом. Говорили о пустяках, но оба думали об одном и том же. Таня видела, что в последние дни выписывались командиры, не успев долечиться. Ходили слухи, что японцы стягивают к границе войска, а навстречу им перебрасывают наши части.
– Вася, твой полк пока на месте?
– Пока да.
– Неужели снова бои начнутся?
– Нас не спросят. Лучше не загадывать.
Василий обнял девушку, прижал к себе. Таня видела его лицо, глаза, блестевшие при свете керосиновой лампы. За окном было темно, ни одного огонька. Негромко переговариваясь, мимо дома прошёл патруль. Японцы могли повторить вчерашний авианалёт, но думать об этом не хотелось.
С утра рота отправилась на стрельбище. Полковое начальство расщедрилось, выделило по десятку патронов на каждого красноармейца. Пулемётчики получили по пятьдесят штук на «Дегтярёва» и по сотне на каждый из четырёх ротных «Максимов».
Молодые ребята из пополнения стреляли плохо. В период первоначальной подготовки под Читой или Хабаровском большинство из них выпустило всего по несколько патронов перед принятием присяги. Упор делался на изучение материальной части оружия, тактические занятия и, конечно, на политическую подготовку.
Отдача от «трёхлинейки» сильная. Некоторые бойцы, нажимая на спуск, невольно подавались вперёд, другие неплотно прижимали приклады – пули летели мимо мишеней. Сержанты показывали, как правильно целиться, но десяток патронов – слишком мало.
Лейтенант Астахов занимался с пулемётчиками. Обошёл расчёты «Дегтярёвых», которые лежали в ряд. Первые номера в звании сержантов напряжённо прижимали к плечу приклады. Кто-то тянулся за диском.
– Отставить!
– Жарко, – вытер пот молодой сержант. – Полчаса уже лежим.
– Оружие прижать плотно к плечу, – снова напоминал Астахов. – Сошки должны быть вдавлены в землю. Отдача у «Дегтярёвых» гораздо сильнее, чем у винтовки. Будьте готовы к ней, иначе ствол поведёт в сторону или начнёт прыгать.
– Готовы, – откликнулся кто-то из молодняка. – Когда стрелять начнём?
Сержант Антон Ютов улыбался. Он знал, что сейчас последует жёсткая проверка. Астахов прошёлся вдоль пулемётных ячеек и неожиданно подцепил носком сапога ствол одного из «Дегтярёвых». Пулемёт массой восемь с половиной килограммов вылетел из рук не слишком умелого младшего сержанта.
– Так нечестно, – по-детски обиделся двадцатилетний красноармеец. – Я к стрельбе готовился, а вы…
– Что я? – наклонился к младшему сержанту Василий Астахов. – Ты же сошки как следует в землю не вдавил. Вцепился в приклад и про всё забыл. Типичная ошибка новичков, а очередь уйдёт в «молоко».
Остальные пулемётчики дружно засмеялись, но лейтенант хорошо видел, кто держит «Дегтярёв» неправильно. Сделав два шага, так же легко выбил оружие из рук ещё одного молодого сержанта. Смех затих.
– Теперь глядите, как правильно.
Астахов прошёл мимо здоровяка Ютова и с силой поддел пулемёт Гриши Оськина. Конопатый, небольшого роста красноармеец, недавно получивший «сержанта», держал оружие крепко. Ствол лишь слегка дёрнулся.
Затем началась учебная стрельба. Если Ютов и Оськин довольно уверенно дырявили мишени, то молодые кое-как выполнили норматив на слабую «тройку». Они неплохо знали материальную часть, однако сказывалась недостаточная тренировка.
Астахов терпеливо указывал на ошибки. Затем лёг сам за пулемёт и ровными очередями по 5–6 патронов разнёс центр фанерной мишени.
– Конечно, вы в бою настрелялись, – сказал один из новичков.
– В бою учёба дорого обходится. Будем тренироваться сейчас, благо патронов достаточно выделили.
Через час, выпустив по три десятка пуль, сержанты вели огонь более уверенно. Астахов объявил перекур. Усевшись в кружок под навесом, оживлённо обменивались мнениями, глядя на оружие другими глазами.
Командир взвода лейтенант Сорокин Ваня, возрастом моложе большинства своих подчинённых, выбил норматив на «четвёрку». Не скрывая, гордился этим.
– Греется «дегтярь» сильно, – рассматривал он волдыри на пальцах, которыми неосторожно схватился за ствол возле пламегасителя.
– А кожух на что? – хлопнул его по плечу Василий.
– И вообще, не чипайтесь куда не положено, товарищ лейтенант, – сказал под общий смех один из красноармейцев.
– Неплохо ты мишень разделал, Иван Дмитрич, – подвёл итог Астахов. – Новую ставить придётся.
– Старался. С вас пример беру.
Хороший выдался день. Не слишком жаркий. Огромное солнце закрыли облака, дул прохладный ветерок. Пришёл старший лейтенант Назаренко, довольный, что стрельбы идут активно. Уселся вместе с пулемётчиками, пустил по кругу пачку «Беломорканала», обошлось без обычных подковырок.
– Говоришь, неплохо ребята стреляют? – переспросил Василия.
– Сегодня неплохо. Однако навыки ещё не выработаны, завтра те же ошибки повторять будут.
– Завтра нам столько патронов не выделят.
– Без практических стрельб пулемётчиков ничему не научим. Постарайтесь достать, товарищ старший лейтенант. Вас же все знают после тех боёв.
– Знать-то знают, – важно согласился Назаренко. – Дрались мы крепко, и тебя командир полка отмечал. Только быстро всё забывается.
Ротный по-прежнему обижался, что его ничем не отметили. Могли хотя бы в звании повысить. И вакантная должность комбата в полку имелась, но не поставили.
– Ладно, попробую к заместителю комполка подкатиться. Сколько патронов требуется?
– Хотя бы ещё на три-четыре занятия штук по сорок на расчёт.
– Попробую, – повторил Назаренко. – Собираемся на обед.
Хороший день. В роте дела нормальные. Назаренко перестал придираться, а к вечеру сообщил, что боеприпасы выделены.
– Товарищ старший лейтенант, я вечерком часа на два хочу отлучиться.
– В госпиталь, что ли, с собой бы взял. Тоскливо по вечерам. Глядишь, с девкой какой-нибудь познакомил бы. Ты же в госпитале свой человек.
Меньше всего Василий хотел провести вечер в компании со своим непредсказуемым командиром. Что от него ждать, особенно если выпьет? К сожалению, друзьями за год совместной службы они так и не стали, хотя прошли вместе бои. Видно, слишком разные люди. Не возьмёшь с собой – надуется. Ну и хрен с ним.
– Девушек там мало. У каждой жених или приятель.
– А ты кем своей Татьяне приходишься? Женихом или приятелем?
– Не так давно мы знакомы. Видно будет.
– Ну-ну, – меняя тон, сказал Назаренко. – Ты, значит, смоешься, а в роте кто-то из зелёных лейтенантов останется.
– Я останусь.
– Не кипятись. Отпущу хоть на всю ночь. Кстати, как тебе молодые взводные?
– Я сам такой же взводный. Не мне их оценивать.
– Брось, Василий. На кого, кроме тебя, мне надеяться?
– Иван Сорокин – старательный парень. Логунов – тот посложнее. Показать себя рвётся, верхушек нахватался. Но грамотный и тоже старается. В сложной ситуации за ним глаз да глаз нужен.
– Может и так. Я Логунову уже выговаривал за лишнюю болтовню. Ладно, шагай к Татьяне. К подъёму возвращайся.
Двадцатилетнему лейтенанту Ване Сорокину, как и большинству сельских ребят того поколения, досталась нелёгкая жизнь. Был он родом из глухой деревеньки Дворянская Мыза на юге Саратовской области. Рядом протекала речка Дворянка. Наверное, только из-за отдалённости не переименовали после революции деревню со «старорежимным» названием. А жителей Дворянской Мызы, словно в насмешку, именовали «дворянами».
– Ну как урожай, дворяне?
– Хлеб опять выгорел, а картошка и тыквы уродились.
– Хорошо живёте!
– Лучше некуда.
– Да у тебя штаны новые.
– А как же! Из мешковины, славно продувает. Хозяйство не преет.
В голодном двадцать первом году, когда Поволжье накрыла засуха, в семье Сорокиных умерли от недоедания двое малых детей. Бесследно пропала сестра – подозревали, что её выкрали и съели.
Двухлетнего Ваню и старшего брата выходили дед с бабкой, много чего повидавшие на своём веку.
Хорошо зная степь, выливали из нор сусликов. В пересыхающих озёрах дёргали съедобные коренья, ловили корзиной карасей, забившихся в ил. В семье их добыча была основной пищей. Крошечные тушки степных грызунов, суслиный жир, которым поили обоих братьев. Уха из карасей без картошки, но с кореньями и зеленью.
Выжили. Потом мать родила ещё двоих девочек, стало налаживаться хозяйство. Но в двадцать девятом году пришла коллективизация. В Дворянской Мызе люди никогда богатыми не были. Те, кто работал, с трудом дотягивали до среднего уровня – хлеба до нового урожая хватало, одёжка имелась, корова молочная, а кто-то и лошадь покупал.
Колхоз снова порушил у многих жизнь. Лошадей и коров отобрали в общее стадо, где они хирели и умирали от плохого ухода. Бабы плакали, семьи теряли интерес к труду, за который почти ничего не платили.
Мать, отец, дед с бабкой упорно пытались выбраться из нищеты, дать детям образование. С нормальной жизнью не получалось, хотя в колхозе работали и немалое огородное хозяйство вели. Но детям какое-то образование дали.
Ваня со старшим братом, а позже и сестрёнки ходили в школу-семилетку за восемь вёрст в центральную усадьбу.
Брат, так и не получив паспорта, сбежал из колхоза. Добрался пешком до Сталинграда, где устроился на тракторный завод. Первые годы родителям ничего не писал, боялся, что силком вернут в колхоз. Затем, когда получил специальность, паспорт и женился, стал присылать письма, даже звал к себе Ваню. «В городе жить можно, кругом магазины и асфальт. Сахару хватает, а за мясной обед в рабочей столовке всего копеек шестьдесят платишь. Приезжай, помогу устроиться на наш завод».
Ваня Сорокин выбрал другой путь. Со второй попытки поступил в Саратовское военное училище. Вначале брать не хотели – мелкий ростом, щуплый, а Красной Армии нужны сильные бойцы.
Ваня Сорокин доказал, что бегает и подтягивается на турнике лучше многих. Комсомолец, да ещё из бедняцкой семьи. В тридцать седьмом году, когда шла чистка в армии, ребят с таким происхождением зачисляли в училище охотно. Сельский пролетарий ценился выше, чем интеллигенция.
В училище познакомился с Сергеем Логуновым, который закончил десятилетку в Саратове. Подружились. Сергей, более самолюбивый, видел себя большим командиром. Предложил Ване и ещё нескольким курсантам сдать выпускные экзамены досрочно и подать рапорта о направлении на Дальний Восток.
– Только там себя можно проявить, – убеждал он приятелей. – В Испании война кончилась, загонят нас куда-нибудь в глухой гарнизон, а на Дальнем Востоке японцы снова шебуршатся, не миновать стычек, а то и войны.
Иван Сорокин жил более приземлёнными категориями. Дед, прошедший две войны, учил: «От службы не беги, но и не напрашивайся». Не слишком улыбалась перспектива ехать в непонятную даль. Но Серёга умел убеждать, а начальство инициативу курсантов поддержало.
Группа добровольцев сдала экзамены успешно, преподаватели к мелочам не придирались. Молодым лейтенантам выдали пошитую на заказ форму, новенькие «Наганы» и приличную сумму денег, часть из которых Ваня переслал родителям, чем вызвал смех у Сергея Логунова.
– Ты же теперь командир! Тебе самому деньги нужны. Хороший костюм купить, часы… на женщин оставить.
– На каких женщин? – не понял Ваня.
– На красивых! Ладно, позже поймёшь.
До Читы ехали на скором поезде, заняв два четырёхместных купе. Роскошная обстановка в вагоне ошеломила Ваню. Абажур на столике, хрустящие свежие простыни, ковровая дорожка через весь вагон. Мягкие откидные сиденья в коридоре, где можно курить, глядя в окно.
Проводник предложил чай, но старший группы Сергей Логунов отмахнулся.
– Успеем. Отъезд надо отметить.
– Как скажете, товарищи командиры, – почтительно ответил проводник.
За окном мелькали удивительные картины. Уральские горы, быстрые речки, затем пошла тайга. На станциях продавали разную вкуснятину: кедровые орехи, диковинную вяленую и копчёную рыбу, домашнюю ветчину. Ваня, не выдержав, купил большую жареную курицу, золотистую от жира, и торжественно принёс её в купе.
За Уралом люди жили богаче. В его семье кур никогда не жарили. Сначала варили суп из крылышек, головы, потрохов, а остальные куски растягивали ещё на два чугунка супа-щербы. Каждому доставалось по крохотному кусочку разваренного мяса.
Курицу разломили на ломти и с аппетитом подмели под холодную водку. Проводник приносил горячий крепкий чай в стаканах с красивыми металлическими подстаканниками. Такого чая в Дворянской Мызе не водилось. Сахар мать делила мелкими кусочками, раскалывая сахарную головку щипцами, а крошки слизывали самые младшие в семье.
Ваня пил чай, разворачивая яркие пакетики с двумя аккуратными квадратиками сахара, с хрустом разгрызал их и слушал рассуждения грамотного приятеля.
– У японцев, конечно, сильная армия. Особенно авиация, – Сергей, размахивая дорогой папиросой «Казбек», перечислял типы самолётов, их вооружение и скорость. – А главное, тупая преданность японских солдат императору. За него они готовы не колеблясь умереть, а плен считается позором.
– Как насчёт пулемётов и прочего оружия пехоты? – спрашивал кто-то из лейтенантов.
– Ручные пулемёты – барахло, – заявил Логунов. – Дисков или отдельных магазинов нет. Представьте, один японец ведёт огонь, а его помощник в перерывах запихивает винтовочные обоймы в приёмную коробку. Смехотища! Ну как с таким убожеством в атаку идти?
Все дружно смеялись.
– Станковый «Гочкис» у них эффективный, по французской лицензии сделан, – продолжал Сергей. – Но винтовки несерьёзные. Калибр всего шесть с половиной миллиметров. Мелкашки какие-то! Ну а в штыковом бою лучше нашего солдата не найдёшь. Этим матушка-Русь всегда славилась.
– Я читал, – подал голос лейтенант Сорокин, – что винтовка у них бьёт точно, без крепкой отдачи. И штыковому бою японских солдат учат основательно.
– Ты сколько чаю выдул? – насмешливо перебил его Сергей. – Стакана четыре?
– Два с половиной. А что?
– Пей дальше. Кроме уставов, ты, по-моему, ничего не читал. А сахар мой грызи, не стесняйся.
Насчёт чтения Логунов был неправ. Ваня читал не меньше других. И художественные книги, и технические. Просто не любил выпячиваться. Куда ему с такими, как Серёга, тягаться! Тот городскую десятилетку закончил. В сельской школе один учитель по три предмета вёл, а в графе «немецкий язык» прочерк стоял.
Запомнилось Ивану Сорокину огромное озеро Байкал. Весь вагон прилип к окнам, глядя на знаменитое озеро-море. На станции купили связку копчёного байкальского омуля. Грызли икряную рыбу, запивая сладковатым, бьющим в голову бархатным пивом в тёмных бутылках. И рыба, и пиво Ване понравились. Куда лучше, чем деревенская бражка, а водку в Дворянской Мызе пили в те времена мало.
Ещё вспоминал он каждый день встречу с городской студенткой Инной. Красивая девушка, удивительное имя. Сама завела с ним разговор, когда миновали Байкал, а Ваня продолжал стоять у окна в своей лейтенантской форме с туго затянутой портупеей.
– Вы на службу направляетесь?
– Так точно. То есть да, – растерялся он.
– Вам форма очень идёт.
– А у вас платье красивое, – брякнул Ваня.
– Только платье? – засмеялась девушка.
– Нет, не только.
Познакомились, перешли на «ты». Студентка Инна училась в медицинском институте, почти врач. Общительная, разговорчивая, совсем не похожая на девушек из его деревни.
О чём только не говорили. Уходили ненадолго в своё купе, а потом снова встречались в коридоре. Смеялись и грызли мороженое, которое Ваня купил у разносчицы из вагона-ресторана. Достал из кармана новый кожаный бумажник и протянул бумажку в пять червонцев.
– Помельче денег нет, товарищ лейтенант? – попросила продавщица. – Много сдачи давать придётся.
– Найдём и помельче, хотя нам в основном крупные купюры выдали.
– Ну как же, военные люди!
Красивая Инна, почти врач, посмотрела на Ваню с уважением. Так ему показалось. И слишком шустрого приятеля Серёгу Логунова отшил он небрежно, когда тот попытался влезть в разговор.
– Иди в купе, Серёга. Там ещё пиво не допили.
– Я с твоей девушкой хотел познакомиться. Ведь я…
– Иди, иди, Серёжа!
Логунов отлип. Инна, бросив на Ваню короткий взгляд, засмеялась неизвестно чему. Не отстранилась, когда он взял её за руку. А позже, когда в вагоне убавили свет, жадно целовались в уголке. Инна предложила:
– Выйдем в тамбур, там воздух свежее. Весна…
– Весна, – хрипло повторил лейтенант, как привязанный следуя за ней.
В тамбуре словно одурели. Ваня обнимал девушку и руки невольно скользили по шёлковому платью. Замерли на бёдрах, которые напряглись, а Инна, ахнув, откинула голову. Блестели глаза при слабом свете лампочки, поцелуи переходили в нечто большее, чего молодой лейтенант ещё не испытывал.
Пальцы гладили ноги под платьем, поднимались вверх. Когда снова сжали бёдра под трусиками, Инна прижалась к нему ещё крепче, тихо и невнятно проговаривая что-то ласковое. Позволяя многое, если он решится.
– Инночка, родная, я хочу, – не узнавал сам себя Ваня.
– Я тоже, – эхом отзывалась девушка.
В тамбур зашёл проводник, кашлянул и снова вышел. А Инна вдруг так прижалась к нему, что Ваня тоже невольно ахнул. Они пробыли в тамбуре долго. Снова открывались и закрывались двери, люди шли в вагон-ресторан или возвращались из него.
Тогда неохотно разжимали объятья и оба делали вид, что смотрят в окно. И снова продолжались ласки, пока девушка обессиленно не выдохнула:
– Хватит, Ванечка. Я больше не могу.
– Я хочу ещё.
– Негде, милый. У меня в купе две женщины и какой-то дядька. У тебя – целая компания.
Ваня понял, что Инна готова на всё, и едва не задохнулся от возбуждения. Он стоял в одном шаге от того, что приходило к нему ночами и казалось недостижимым. Девушка шепнула ему на ухо:
– Если хочешь, вернёмся сюда через часок, когда людей меньше будет. Только сними свои ремни, они мешают.
Чему мешают, Ваня спрашивать не стал – догадался. Час просидел в купе словно не в себе. Снял портупею. Кобуру с «Наганом» сунул под подушку и попросил Сергея.
– Присмотри за оружием. Я выйду ненадолго.
Логунов кивнул в ответ и молча налил в чайный стакан граммов сто водки, которую Ваня выпил как воду.
Инна стояла у окна в тёмно-зелёном халатике. Ходьба по вагонам прекратилась, наступила ночь. Оба торопливо прошмыгнули в тамбур.
Дальнейшее Ваня вспоминал с трудом. Вокруг шеи захлестнулись тёплые руки, а под расстёгнутым халатом ничего не было. Он увидел обнажённую грудь, венчик волос внизу живота и, задохнувшись, сжал удивительно упругие, гладкие, как атлас, бёдра.
Когда он вошёл в неё, девушка ахнула, и всё кончилось очень быстро. Они обнимались, Ваня гладил набухшие соски, а спустя короткое время всё опять повторилось. Только теперь было острее, и Ваня каждой частицей ощущал женское тело, что-то горячее, вздрагивающее внутри. Инна стонала, шептала быстрые ласковые слова и, сжимая зубы, с трудом сдерживала рвущийся крик.
– Ванечка, ещё… Господи, как хорошо.
Вечная любовная игра мужчины и женщины, совсем ещё юных, только постигавших всю остроту этих чувств. Ваня не запомнил слова, которые они шептали друг другу, в чём-то клялись. В какой-то момент он ощутил слёзы на щеке девушки, но не от того, что ей было плохо, скорее наоборот.
Вернувшись в своё купе под утро, Ваня сунулся лицом в подушку, а часов в десять его растормошил Серёга Логунов.
– Вставай, твоя подруга просила тебя разбудить. Она выходит.
– Куда выходит?
– На станции Улан-Удэ. Быстрее.
На перроне Инну встречали. Она шепнула:
– Не надо выходить из вагона. Простимся здесь.
– Почему не надо? Родители?
– Родители и жених.
– Какой жених? А я?
Ваня произнёс эти слова с таким изумлением, что Инна невольно рассмеялась. Смех был короткий, нервный. Девушка обняла его и поцеловала в губы, не обращая ни на кого внимания.
– Ты едешь в Читу, а потом тебя направят ещё дальше. Пойми, у нас не получится быть вместе.
– Но я люблю тебя. И ты…
– Я просто сон, который ты будешь вспоминать. Прости, если дала тебе какую-то надежду.
Инна почувствовала высокопарность и неискренность своих слов. Казалось, юный лейтенант готов заплакать.
– Всё, я выхожу. Вспоминай меня.
– Нет, так не может быть. Оставь адрес. Я напишу.
– Ни к чему.
Проводник торопил выходивших из вагона.
– Побыстрее, товарищи. Люди на перроне ждут посадки.
Кто-то подхватил чемодан девушки и помог ей выйти из вагона. Серёга тянул Ваню обратно в купе.
– Нечего тебе там делать. Сейчас водки купим, успокоишься.
А позже, когда Ваня хватил стакан полтора «московской» и сидел осовелый, Логунов терпеливо объяснял ему:
– Ты должен был пройти через это. Нельзя оставаться мальчиком и видеть всё сквозь розовые очки. Женщины, они такие…
– Ты тоже врёшь, – с трудом ворочал языком лейтенант Сорокин, а в висках часто и больно колотился пульс. – Где вы нахватались таких слов?
Иван Сорокин пройдёт через одну и вторую войну, много чего испытает. Будут встречи с другими девушками. Но в санбатах и госпиталях, куда он будет попадать после ранений, чаще всего будет приходить в ночном бреду студентка Инна. Он будет упрямо бороться за свою жизнь. И в этом, как ни странно, поможет та очень короткая любовь, оставившая, кроме горечи, что-то очень важное для него.
В Читу они приехали на следующий день. Времени для переживаний не оставалось. В штабе округа их построил и критически оглядел какой-то майор.
– Подраспустились за время дороги. Поправить ремни, головные уборы. Будем решать, куда вас направить.
Потом четверо лейтенантов долго летели на тряском самолёте Р-5 на юго-восток. Внизу расстилалась ещё не успевшая выгореть степь, холмы, редкие озёра и речки. Сорокин и Логунов попали в один полк, даже в одну роту. Начались занятия с красноармейцами.
Характер Ивана Сорокина изменился. Он и раньше не отличался разговорчивостью, а теперь и вовсе молчал, когда приходил в командирское общежитие. Оживлялся лишь на занятиях, которые вёл умело и добросовестно, как привык делать всё остальное в своей жизни.
Это заметил старшина Пронин и высказал своё мнение ротному Назаренко. Тот с ним согласился и объявил Сорокину благодарность. Затем вернулся из госпиталя Василий Астахов и быстро подружился с обоими лейтенантами, заметно выделяя Ваню Сорокина. Деревенский парень не стеснялся учиться и вдобавок к умению командовать стал неплохим пулемётчиком.
– Пригодится в жизни, – говорил Астахов Ване, – а жизнь у нас военная. Я тоже не думал, что придётся из «Дегтярёва» атаки отбивать, но вот пришлось.
– Неужели войны не избежать, Василий Николаевич? – спрашивал Иван.
– Да не выкай, мы же с тобой почти ровесники и взводами в одной роте командуем.
– Хорошо, – соглашался лейтенант Сорокин. – Готовимся вот, а не знаю, как у меня получится. Страшно ведь под пулями.
– Страшно, – соглашался Василий. – Только куда денешься? Ломаешь страх, тем более полста бойцов в подчинении.
Сергей Логунов держался уверенно, всегда старался выделиться и показать себя. Среди курсантов Саратовского училища и преподавателей это получалось. Но в полку, прошедшем через бои, показная учёность не срабатывала. Красноармейцы, знавшие не понаслышке, что такое война, лишь усмехались.
Вскоре Сергей угодил в неприятность, когда по своей привычке начал рассуждать о специфике японской армии и её авиации. Его вызвал к себе командир роты Назаренко и резко отчитал.
– Чего ты всякую чушь мелешь? Японцев в глаза ещё не видел, а берёшься оценивать. Самолёты врага хвалишь, бойцам голову морочишь. Ты знаешь, что будет, если на заметку особистам попадёшь? И мне за тебя достанется. В общем, укороти язык.
– Товарищ старший лейтенант, – оскорбился Логунов. – Я даю объективную оценку вражеской армии. Нас учили…
– Вас другому учили. Как воевать и побеждать врага. В общем, ты понял. Не дай бог, если что-нибудь подобное услышу.
За компанию досталось и Ване Сорокину, которого ротный недавно хвалил за умелое проведение занятий по боевой подготовке.
– Ты чего квасишься? От жары страдаешь или голову напекло? Держись веселее, у тебя под началом полсотни красноармейцев. Тебе их в бой вести.
Лейтенант Сорокин, который сильно изменился после своей любовной истории, огрызнулся:
– У вас есть замечания по службе?
Ваня был добросовестным, хорошо знавшим Устав командиром. Приходил раньше других, порой ночевал в роте. С красноармейцами, в большинстве выходцами из деревни, умел находить общий язык. Этого нельзя было не заметить, и Назаренко смягчился:
– Начинаешь службу неплохо, но побольше оптимизма. Как у нас говорят: «Эй, Андрей, держи хрен бодрей!».
– Есть, товарищ старший лейтенант! – козырнул лейтенант. – Только меня не Андреем, а Иваном зовут.
– Какая разница! Главное, к службе нормально относишься. Японцы на границе шебуршатся. Не боишься, если снова заварушка начнётся?
– Может, в душе и побаиваюсь, однако особого страха нет, – как всегда откровенно и обстоятельно ответил он на вопрос. – Умирать никому не хочется, но свой долг я буду выполнять как положено.
Ваня старался держаться поближе к Василию Астахову. С ним было интереснее, чем с Сергеем Логуновым, который надоедал своими рассуждениями и обидами, что его не понимают.
Оба догадывались, что не так много осталось им спокойных дней, но события в восточной Монголии развивались гораздо быстрее, чем многие ожидали. Через пару дней полк подняли по тревоге и срочно перебросили к реке Халхин-Гол.
Что представляла из себя прогремевшая на весь мир река? По словам очевидца, ширина её составляла 50–70 метров. Сильное течение, прозрачная, годная для питья вода. Много подводных мелей, рыба, в том числе крупная. Берега песчаные и глинистые, поросшие густым кустарником.
Мало кто в России слышал до 1939 года о существовании Халхин-Гола. Затем услышали и узнали. Судьбы многих близких людей: сыновей, мужей, братьев, служивших в Красной Армии, оказались тесно переплетёнными с монгольской землёй и петлявшей среди степи быстрой рекой.
Войти с помощью соц. сетей: