Глава двадцать третья

В основном работать в Бронзфилде приходилось только в медицинском блоке: вести терапевтический прием и осматривать новоприбывших. На срочные вызовы в жилые блоки меня срывали в самых крайних случаях: обычно с этим справлялись медсестры. Дежурство по будням продолжалось с 9:30 до 16:30 (хотя я никогда не успевала все закончить к этому времени) либо до 21:00, если включало в себя вечерний осмотр новичков. Работа была разнообразная, временами утомительная и эмоционально тяжелая, но, вне всякого сомнения, по-настоящему благодарная. Со мной вместе трудились еще пять врачей, и дежурила я в среднем три раза в неделю.

Первым делом в начале смены я осматривала резидентов в отделении наблюдения и ухода или в медицинском блоке, меняя порядок обхода через день. После этого начинала прием тех, кто записался к врачу, а также заключенных, прибывших накануне поздно вечером, когда обычный прием уже был закончен. Если новички поступали с абстинентным синдромом, к ним даже после девяти вечера вызывали врача, но лишь для того, чтобы выписать необходимое лекарство, а подробный осмотр откладывался до следующего дня.

Вторая половина дня в основном была посвящена рутинной работе – внесению информации в компьютер, оформлению медицинских карт и повторных рецептов.

Несмотря на загруженность, было приятно, что женщины охотно общаются со мной. Их истории казались мне завораживающими, иногда трагическими и почти всегда слишком шокирующими, чтобы по-настоящему их осознать. Для многих я стала «жилеткой», в которую они могли поплакаться, но нисколько не сожалела об этом. Напротив, мне было интересно их слушать, и я всегда жалела своих пациенток. Временами мы от души смеялись вместе, особенно когда они использовали выражения (обычно крайне грубые), которых я ни разу не слышала раньше.

Страх относительно работы в женской тюрьме оказался необоснованным. Женщины приняли меня с первого дня, и мне льстило их доверие. Самое приятное, что мне доводилось услышать после консультации, было: «Спасибо, что не осуждаете».

Некоторые были очень одиноки и напуганы, но большинство тех, кто оказывался в тюрьме часто, охотно болтали и шутили со мной. Поразительно, сколько женщин говорили, что в тюрьме они чувствуют себя спокойнее, чем дома. Одна такая заключенная, 7 лет прожившая с мужчиной, контролировавшим каждый ее шаг, сказала, что в первую ночь в тюрьме испытала давно забытые ощущения безопасности в собственной постели! Еще одна утверждала, что в тюрьме к ней вернулось чувство свободы, ведь там не было мужчины, державшего ее под неусыпным контролем целых 20 лет.

Ужасно, невозможно! Вскоре я поняла, что значительное число женщин в тюрьме – сами жертвы, и это особенно потрясло. Их истории о жестокости, насилии, избиениях, физическом и психологическом контроле были поистине страшными.

Перед тем, как приступить к работе, я беспокоилась, что женщины могут решить, будто я из привилегированных слоев, не их поля ягода, подумают, что мне не понять их обстоятельств. Факт их доверия очень воодушевлял.

Преступления, за которые они сидели, зачастую были прямым результатом домашнего насилия. Я неоднократно слышала рассказы о том, как они убили своего партнера после многих лет издевательств с его стороны, чтобы защититься самим и спасти детей. Бесчисленные женщины, подобно Пауле, описывали, как попали в замкнутый круг наркозависимости и преступлений, начавшийся с того, что их изнасиловали. Воспоминания об этом так их терзали, буквально заставляя прибегать к наркотикам в попытке заглушить боль, убить время, стереть память. Другая крайность – они наносили себе увечья. Или хуже: пытались покончить с собой – очень многие заключенные имели на своем счету одну или несколько попыток суицида.

В апреле 2017 года мне предложили вести прием в кабинете по лечению зависимостей в первом жилом блоке. Это означало столкнуться лицом к лицу с последним из моих внутренних демонов, и, хотя я обладала достаточной квалификацией, совсем не хотелось взваливать на себя этот груз. Дело в том, что раньше я сталкивалась с зависимыми пациентами только в приемнике, в тот момент, когда они чувствовали себя совсем плохо из-за симптомов абстиненции. Некоторые старались вести себя вежливо и адекватно, но многие держались очень грубо, озлобленно, раздраженно и желали только одного – скорее получить лекарство, от которого им станет легче. Я понимала это и сочувствовала им, но, честно говоря, не очень-то стремилась работать с распоясавшимися и озлобленными заключенными.

Я удивилась, когда поняла, что эта работа мне нравится: очень быстро стало ясно – большинство женщин, оказывавшихся на приеме, чудесно держатся, когда не мучаются от абстиненции. Их истории были жуткими и печальными, но в то же время очень трогательными и поучительными. С каждым днем я узнавала все больше о физической и эмоциональной зависимости от наркотиков.

Одна очаровательная дама по имени Андреа объяснила, что героин для нее – нечто вроде теплого одеяла, благодаря которому она чувствует себя в безопасности, под защитой.

– Как будто ешь «Реди-Брек».

– «Реди-Брек»? Кукурузные хлопья? – переспросила я.

– Ну да. В рекламе говорится, что от них все светится внутри. Помните: там люди их едят и начинают светиться? Это чувство тебя убаюкивает, обнимает, успокаивает. Никакие демоны не страшны, если принять героин. Он придает сил. Становится твоим лучшим другом. Он и мать, и отец – все члены семьи в одном, и все рядом с тобой. Вот что такое героин. Все проблемы, депрессия, тревожность словно убраны в долгий ящик. Можно спокойно посматривать на них издалека и думать, что они как-нибудь сами разрешатся, – так действует героин. Он меняет отношение к жизни. Все становится другим, не таким, как есть.

Она поглядела на меня своими запавшими глазами.

– Дает жизнь, которой у тебя никогда не было.

Слова ее повисли в воздухе, полные трагизма. Она явно умалчивала о чем-то, о причине, по которой стала принимать наркотики. С Андреа наверняка произошло нечто ужасное. Она была совсем худая, с испуганным взглядом. Сидя напротив меня, казалась настолько изможденной, словно из нее высосали все жизненные соки.

Я ободряюще ей улыбнулась.

– Сколько лет вы употребляете наркотики?

Андреа заложила за ухо прядь спутанных светлых волос: корни были грязные, кончики – сухие и посекшиеся, да и вообще волос осталось совсем немного.

– Двадцать пять лет, – тихо сказала она, – хотя бывали периоды, когда я держалась.

Заключенные мне не раз говорили, что поначалу стеснялись рассказывать о своих привычках и образе жизни, боясь осуждения с моей стороны.

– Все в порядке, – успокоила я ее.

Она немного расслабилась. Закатала рукава свитера и показала мне свои бесцветные, все в шрамах руки.

– Сюда колоть я больше не могу. Исколола все вены на руках и на ногах.

Стараясь не расплакаться от стыда, она медленно подняла палец и показала на крошечные венки под глазами.

– Поэтому колю сюда. Единственное место, куда еще можно.

Я ужаснулась:

– Боже, Андреа!

Она потрясла головой, чтобы сдержать слезы, и сглотнула в попытке успокоиться. Моим пациенткам в Бронзфилде трудно было кому-то открыть душу. Раньше их доверие неоднократно обманывали, творя с ними ужасные вещи.

Моя работа заключалась в том, чтобы подобрать для Андреа подходящую дозу метадона для подавления симптомов героиновой абстиненции, от которой ей было плохо. Но ничуть не меньше мне хотелось узнать, почему она когда-то начала принимать наркотики. Я спросила об этом.

– Я подсела в двадцать семь лет, – ответила она, – после того, как на меня напали с молотком.

Шокированная, я широко распахнула глаза.

– Я читала лекцию по компьютерному программированию, и компания, пригласившая меня, сняла номер в отеле в Лондоне. Вечером, когда я туда возвращалась, двое мужчин попытались вырвать мою сумку. Но я не дала. Хоть в ней ничего особенного и не было, я все равно не хотела уступать.

Голос ее внезапно сорвался.

– У вас есть платок, доктор Браун?

Я уже привыкла носить с собой несколько упаковок. Покопалась в сумке и протянула ей платок. Она промокнула слезы, стоявшие в уголках глаз, едва выдавливая слова, пробормотала:

– Сейчас я жалею, что ее не отдала.

Я сочувственно кивнула. Что еще мне оставалось делать?

– Я стала сопротивляться, и тогда один из них выхватил молоток. Все произошло так быстро: он сунул руку за спину, и тут же мне на голову обрушился удар.

Я сморгнула, представив себе эту кошмарную сцену.

Андреа медленно наклонилась и раздвинула волосы, показав отчетливо проступающую впадину на макушке.

– О Господи! – прошептала я.

– Сначала стало ужасно больно, а потом я перестала чувствовать. Помню, как кровь закапала на лицо, она была такая теплая!

Я попыталась встать, но не могла пошевелить ногами. Они никак не слушались. Подумала, что те мужчины сбежали с моей сумкой и бросили меня, но потом увидела их ботинки – они стояли надо мной. Я хотела закричать, но не могла открыть рот. Тело перестало мне подчиняться.

Руки у Андреа дрожали; она нервно крутила платок между пальцев.

– Один схватил меня под мышки, и они поволокли меня по улице. Я не могла держать голову и почти теряла сознание. Пыталась кричать, но мне зажимали рот.

Слезы текли у Андреа по лицу, и я почувствовала, что мои глаза тоже увлажнились.

– Наверное, я все-таки лишилась чувств, потому что не помню, как меня затащили в дом. Когда я открыла глаза, то поняла, что нахожусь в спальне. Там был коричневый ковер, и кровать без белья; один матрас в пятнах. Дверца шкафа была приоткрыта, кажется, там висела чья-то одежда. Я попыталась пошевелить ногами, но они по-прежнему не работали. Пошевелила руками, и тут оказалось, что меня привязали к батарее.

Они услышали, что я очнулась, и заглянули в дверь: двое мужчин, говоривших на иностранном языке. Один громко расхохотался. У него была борода и коротко стриженные волосы. Когда он подошел ближе, я почувствовала запах спиртного. Он расстегнул на мне джинсы, спустил их до щиколоток, а я ничего не могла сделать.

Андреа, всхлипывая, потрясла головой, сминая платок в комочек.

– Я ничего не могла сделать, чтобы его остановить. Из-за того удара по голове у меня парализовало половину тела. Я видела, что происходит, но не могла ни закричать, ни пошевелиться. Просто лежала там, и все.

Он расстегнул ремень и молнию на штанах, и я поняла, что сейчас будет. Глаза меня слушались, и поэтому я крепко их закрыла, а потом стала молиться, чтобы все закончилось поскорее.

Слезы текли у нас обеих по щекам: у Андреа и у меня.

– Три дня они держали меня там и постоянно насиловали.

Голова ее упала, и раздались громкие рыдания. От ее слов я ощущала физическую тошноту. Казалось, я никогда еще не слышала ничего до такой степени шокирующего. По какой бы причине Андреа ни оказалась в тюрьме, это не умаляло тяжести кошмара, который она пережила.

Я протянула ей всю пачку носовых платков.

– Спасибо!

Она высморкалась и вытерла слезы с лица. Минуту мы сидели в молчании: Андреа пыталась успокоиться, а я – переварить то, что она мне рассказала. Вновь заговорив, она закончила свою историю: когда похитителям наскучило ее насиловать, они выбросили девушку в переулке рядом с грудой мусора. Она очнулась в госпитале, терзаемая невыносимой болью.

– Хирургам пришлось вскрыть мне череп. Я перенесла тяжелую операцию. Одна сторона тела была полностью парализована, я много месяцев пролежала в госпитале, заново училась ходить и говорить.

– Просто представить себе не могу! – ответила на это я. – А тех мужчин поймали?

– Нет, полиция их так и не нашла, хотя на улице были камеры наблюдения. Даже свидетели были.

Я потрясла головой от разочарования. Андреа поглядела мне прямо в глаза.

– Наверное, мне повезло, что я выжила. Они ведь могли меня убить.

А потом добавила:

– Но иногда я жалею, что они этого не сделали.

Слышать такое было страшно, но я ее понимала. Не требовалось объяснять, почему Андреа начала принимать наркотики – чтобы заглушить душевные и физические страдания.

– На сколько вы здесь? – спросила я.

– Меня приговорили к полутора годам, – ответила она.

– Вы совершили преступление, чтобы раздобыть деньги на наркотики?

Она кивнула.

– Когда в последний раз сидели в тюрьме?

– Пятнадцать лет назад, в Холлоуэй.

– Вам долго удавалось ее избежать!

– Да, я старалась. Даже находила работу.

Она тяжело вздохнула.

– Но потом всегда возвращалась к героину, и меня увольняли. Самое худшее – это сон. Мне до сих пор тяжело засыпать, постоянно мучают кошмары. А когда не можешь уснуть, жизнь кажется еще страшнее, вот и принимаешь наркотик, чтобы как-то справиться. Я ненавижу клянчить деньги, поэтому одно время ходила на свидания с людьми, с которыми знакомилась по интернету, меня приглашали в качестве эскорта на обед или на ужин. Платили 110 фунтов в час, – пристыженно добавила она.

– За секс?

– Обычно и секса-то никакого не было, только один раз. Но все лучше, чем заполучить проблемы с полицией.

Многие женщины рассказывали мне, что начинали заниматься проституцией, чтобы как-то выжить. Одна такая, проработавшая проституткой много лет, как-то призналась:

– Я словно машина: ничего больше не чувствую.

Другая говорила, что проституткой в 14 лет ее сделала мать, потому что семья нуждалась в деньгах. Еще одна выросла в борделе, где работала ее мать.

Это объясняло, каким образом Андреа удавалось так долго не попадать в тюрьму, несмотря на отсутствие работы.

– Но у меня была зависимость, и, как только денег стало не хватать, я начала совершать преступления.

Андреа находилась в тюрьме две недели; 30 граммов метадона ей не хватало. Ее мучила тошнота, боли во всем теле, обильное потоотделение, диарея и спазмы в животе.

– Вообще я собираюсь слезать с метадона, – сказала она. – Хочу вообще не употреблять, потому что это замена одной зависимости на другую, но мне очень страшно. Наверное, лучше всего будет увеличить дозу метадона, а потом, когда станет полегче, начать детоксикацию.

Я не впервые выслушивала подобные рассуждения и давно, еще только начиная работать с наркоманами, поняла, что у каждого есть свой способ борьбы с зависимостью. Некоторые говорили, что не представляют себе жизни без наркотиков, другие – что устали от них и хотят жить нормально. Также я поняла, что только они сами могут решать, готовы ли к полному отказу.

Очень часто бывало, что тюремного срока не хватало на очищение организма, нередко приходилось увеличивать дозу метадона – это называлось «титрированием», – чтобы после освобождения они не погибли от передозировки героина.

Я согласилась повысить Андреа дозу и записала ее на повторный прием через 3 недели. Она слабо улыбнулась:

– Спасибо, док!

Метадон – зеленая жидкость, очень похожая на «Фейри», и, как мне говорили, с отвратительным вкусом. Медсестры раздают заключенным назначенный препарат около девяти часов утра, и если дозы не хватает, то продержаться на ней сутки они не могут – именно так произошло с Андреа.

В прошлом все заключенные должны были проходить детоксикацию от метадона, если находились под стражей три и более месяца, но потом это правило отменили.

– Спасибо, док!

Андреа поднялась со стула, платок, который она смяла в комочек, упал на пол. Она наклонилась, чтобы его поднять, и я снова увидела жуткую отметину у нее на голове.

– Еще раз благодарю, – повторила она, и ее болезненно хрупкая фигурка исчезла за дверью.

У меня было 18 месяцев, чтобы поставить ее на ноги. Важно, что в ее случае, по крайней мере, было с чем работать, в отличие от многих женщин, порхавших из тюрьмы и в тюрьму.

Раз за разом я спрашивала себя, справедливо ли, что такие, как Андреа или Паула, оказались в тюрьме? Они совершали мелкие преступления, потому что их толкала на это наркотическая зависимость. Если бы существовала эффективная система поддержки после выхода из тюрьмы, они, возможно, не вернулись бы к препаратам, оказавшись на свободе.

Теперь я смотрела на мир по обе стороны тюремных стен совсем другими глазами.