Глава двадцать первая

За все предыдущие годы медицинской практики, до перехода в тюрьму, мне ни разу не приходилось бывать в Коронерском суде. Но за 7 лет, проведенных в Скрабс, я побывала там целых четыре раза. Почему-то вместо того, чтобы привыкнуть и относиться к этой процедуре спокойнее, я с каждым разом испытывала от нее все больший стресс.

Работа в Скрабс лишилась своего романтического флера. Я боялась опять угодить в Коронерский суд и стала с настойчивостью параноика записывать все подробности осмотров, которые проводила. Страх что-то упустить не давал покоя. Я боялась, что рано или поздно вину возложат на меня. Мне говорили, что в тюрьме надо держаться уверенно, но теперь я чувствовала себя так, будто всякий раз ступаю по битому стеклу.

Вскоре после вышеописанного судебного заседания ситуация еще ухудшилась, потому что по тюрьме стал распространяться какой-то новый наркотик. Эффект он оказывал оглушительный: те, кто его принимал, либо превращались в зомби, либо становились крайне агрессивными. У некоторых начинались припадки, оканчивающиеся потерей сознания.

Обеспокоенная безопасностью заключенных, я уже предчувствовала, что рано или поздно от этой дряни кто-нибудь умрет.

Дошло до того, что в тюрьме раз за разом гремели сигналы тревоги, а я бегала из крыла в крыло, осматривая заключенных, которые либо оправлялись от действия наркотика, либо вырывались из рук охранников, вынужденных их держать.

Как врач я ничего не могла сделать. Иногда мы отправляли их в госпиталь, но оттуда они сразу же возвращались в тюрьму, поскольку организму просто требовалось время, чтобы вывести наркотик.

Страх, что вот-вот появятся жертвы, заставил меня возненавидеть работу, которую я раньше любила. Последней каплей стал случай, произошедший вечером в крыле С. Сестры уже сопроводили заключенного в медицинский кабинет; за пару минут до этого он упал в обморок на галерее. Его уложили на кушетку, и там-то я его и нашла. Парень был совсем бледный, худой, весь в прыщах и с огромной язвой от герпеса на нижней губе. Он выглядел истощенным и замученным, словно не спал уже несколько недель.

Сильвия тоже пришла и ждала, пока я дам распоряжения.

– Слава Богу, ты тут, – сказала она, – сегодня просто ужас что творится. Один за другим. Что такое с этим местом?

Она устало покачала головой.

– У Алекса начался припадок прямо на галерее. Я уже загрузила его карту в компьютер.

Пробежав карту глазами, я обнаружила, что пациент – не новичок в тюрьме. Он регулярно оказывался в заключении, начиная с 15 лет, и страдал несколькими серьезными заболеваниями. Поначалу я заподозрила у него эпилепсию, но в карте о ней не говорилось ни слова.

– Похоже, дело в этом самом… – Сильвия, раздраженная, закатила глаза. Я поняла, что она намекает на наркотик.

– Никогда больше его не приму, док, – пробормотал парень, трясясь всем телом, – до чего ж мне плохо!

Руками он держался за живот; струйка слюны стекала изо рта на кушетку. Волосы у него были ярко-рыжие, а кожа такой белизны, что он походил на труп. Даже губы казались бесцветными.

В безжалостном мире тюремного оборота наркотиков страдают в первую очередь самые слабые. Иногда дилеры хотят испытать на них свой товар и проверить, какой эффект он окажет. Бывает, они предлагают «бесплатный образец», бывает, просто заставляют кого-то принять наркотик, а потом смотрят, что будет дальше. Вполне возможно, этого паренька использовали как подопытную свинку.

Встревоженный, он принялся объяснять:

– Я как-то ночью не мог заснуть. Мне предложили косячок, и от этого я вырубился. На следующую ночь подумал, что неплохо будет повторить, ну и подсел.

Он посмотрел на меня с отчаянием, моля о сочувствии.

– Когда не можешь заснуть, кажется, будто сидишь двойной срок.

Выражение «двойной срок» я за прошедшие несколько лет слышала уже неоднократно, обычно от заключенных, умолявших меня выписать им снотворное. Представляю себе, что это такое – сидеть вдвое дольше, когда ночи тянутся так же, как дни. Наверное, это еще трудней, чем быть запертым в карцере.

– Когда я принимаю наркотики, то ничего не чувствую. Ничего не вижу. Вот почему они мне нужны: чтобы забыть, что я в тюрьме. Они убивают все чувства. Я закрываю глаза и расслабляюсь. Даже двигаться не могу. А время летит, прямо летит, – сказал Алекс, по-прежнему весь трясясь. –  Но эту гадость я раньше никогда не принимал и никогда больше не буду. Никогда!

Я ничего не могла для него сделать. Я не знала, какое действие произвел наркотик, и не собиралась давать ему лекарства, от которых его состояние могло еще ухудшиться. Оставалось лишь ждать, пока организм сам выведет вредоносное вещество.

Я оценила его честность: за признание в употреблении наркотика ему грозило дополнительное наказание. Однако, сказав правду, он сэкономил массу времени, которое я потратила бы на поиск других причин его приступа, а ведь я могла бы даже отправить его в больницу для дальнейших обследований и наблюдения.

В тот день я поняла, что оборот наркотиков в тюрьме быстро выходит из-под контроля, и я просто не могу там больше работать. Мое время вышло.

* * *

Мне нравилось работать в Скрабс. Нравилось постоянное движение, шум, адреналин. Нравилось ощущать себя частью коллектива. Нравилось, что меня знает охрана и большинство заключенных. Я стала в тюрьме привычным зрелищем: как решетки и замки. Решение далось нелегко, но я знала, что поступаю правильно. После семи лет работы в знаменитой викторианской тюрьме пришло время увольняться.

Я не люблю пышные проводы, потому что могу сильно расчувствоваться. Так что я не стала всем сообщать, что ухожу. Только мои ближайшие друзья в Скрабс знали, что после августовских праздников 2016 года на работу я не вернусь.

Как обычно, Дэвид поддержал мое увольнение, равно как и решение продолжать работать в тюремной системе. Я собиралась лицом к лицу встретиться со своим самым большим страхом – поступить в женскую тюрьму. Многие охранники и медсестры уговаривали меня этого не делать: работать с заключенными-женщинами куда тяжелее, и они чаще сами причиняют себе увечья. Суровой правдой поделилась со мной и начальница Фрейк, прослужившая в печально знаменитой тюрьме Холлоуэй целых 16 лет. Она говорила, что предпочитает иметь дело с мужчинами и что такая работа не для меня.

Однако настал момент попробовать что-то новое. Именно поэтому я подписала контракт на дежурства в женской тюрьме Бронзфилд, находившейся в Эшфорде. Сейчас, после закрытия Холлоуэй, она считается самой большой в Европе женской тюрьмой строгого режима.

Женским тюрьмам не присваивают категорий, как мужским; вместо этого они подразделяются на закрытые и открытые.

Построенное в 2004 году, современное здание этой тюрьмы являло разительный контраст со Скрабс. Оно состояло из четырех блоков, в каждом из которых содержалось до 135 женщин. Также там имелось отделение матери и ребенка, где находились дети до полутора лет. В отличие от Скрабс, глава тюрьмы назывался директором, заключенные – резидентами, а карцер – отделением наблюдения и ухода.

* * *

В последний раз уходя после дежурства из Скрабс, я ощущала глубокую грусть. Наступал конец большому этапу в моей жизни, но я уже приняла решение и с нетерпением ждала начала новой главы.

Я спустилась по истертым металлическим ступеням на нижний этаж крыла В. Сумка оттягивала плечо, ноги ныли после долгого рабочего дня, но тут внезапно холл заполнили громкие крики и свист. Можно было подумать, что в тюрьме начался бунт.

– Вот это залепил! – донеслось справа.

– Классно, чувак! – слева.

– Анг-ли-я!!! – сверху.

К таким взрывам я привыкла, они означали, что по телевизору шел футбольный матч. Стоило нашим забить, как по всей тюрьме прокатывалась волна ликования, и шум был оглушительный. Я в такие мгновения всегда улыбалась. Похоже, сейчас в Скрабс масса счастливых людей.

Подойдя к проходной, я увидела, что охранник мне широко улыбается.

– Англия только что забила, – сообщил он, – самое худшее на дежурстве, что не можешь посмотреть игру.

– Да, очень жаль, – ответила я и потянулась за ключами, но он любезно достал свои.

– Позвольте-ка мне.

Ключ проскрежетал в старом замке. Я слышала этот звук в последний раз.

– Спокойной ночи, док, – пожелал мне охранник, – счастливо добраться домой.

Я улыбнулась ему в ответ, но улыбка получилась неискренней.

– Спокойной ночи!

Я уходила из тюрьмы навсегда. Не знаю, оставила я в ней свой след или нет, но надеюсь, что, хотя бы немного, облегчила жизнь этих людей.

Я знала, что буду скучать. Очень сильно.