Глава двенадцатая

Как-то воскресным вечером меня вызвали осмотреть молодого человека в крыле В. Он плохо себя чувствовал уже несколько дней – диарея, тошнота – и выглядел крайне истощенным. Лежа на кушетке, он явно мучился от боли. Это был высокий и стройный парень из Шри-Ланки, едва за двадцать.

Я представилась, пролистала его карту, а потом, заглянув предварительно в рот, начала ощупывать живот, передняя стенка которого была сильно напряжена. У него поднялась температура, он был бледный, вспотевший: я заподозрила перитонит, возможно, в результате разрыва аппендикса.

Его следовало как можно скорее отвезти в госпиталь, и сестра уже вызвала скорую помощь. Когда я писала сопроводительное письмо, в кабинет вошел заместитель начальника тюрьмы. Вид у него был весьма грозный: всегда в идеальном элегантном костюме, белой рубашке с однотонным галстуком и в таких начищенных туфлях, каких мне никогда еще не приходилось видеть. Туфли я увидела прежде, чем лицо, и сразу поняла, что это он.

Он был суровым, немногословным и стоял за жесткое следование правилам. Я настолько его боялась, что, сталкиваясь, обычно не решалась поднять глаза. Поскольку обувь его всегда блестела, я чуть ли не видела в ней свое отражение и про себя называла заместителя начальника Зеркальные Ботинки.

Он бросил на меня сердитый взгляд, посмотрел на часы и потом опять на меня.

– Доктор Браун, – начал он своим хорошо поставленным голосом.

Он всегда обращался ко мне официально.

– Заключенный плохо себя чувствовал последние два или три дня. Почему вы отправляете его в больницу в воскресенье вечером?

Я понимала, какие неудобства ему причиняю. Персонала и так не хватало, а для сопровождения больного в госпиталь требовалось как минимум два охранника. Он проворчал что-то насчет того, что придется закрыть три крыла, если заключенного все-таки повезут, и тогда сотни других лишатся своего драгоценного свободного времени. Снова давление. Снова чувство вины. Но на этот раз я стояла на своем. Глядя заместителю начальника прямо в глаза, я объяснила, что у парня может быть перитонит и до завтра дело не терпит, так как состояние угрожает его жизни.

Заключенный застонал, но продолжал лежать ровно, морщась от боли. Зеркальные Ботинки сунул руки в карманы и прищурился.

– Доктор Браун, а это не гастроэнтерит? Там ведь такие же симптомы: тошнота и понос.

Тон его был жестким и холодным. Я вспыхнула от гнева и таким же ледяным тоном повторила, что пациента необходимо отвезти в госпиталь сегодня.

В этот момент я ненавидела свою работу. Я прекрасно знала, что заключенные порой симулируют заболевания, чтобы попытаться сбежать, но это точно был не тот случай.

Молчание. Наконец, Зеркальные Ботинки посмотрел на заключенного и на меня.

– Вы ставите меня в крайне затруднительное положение, доктор Браун. Вы не первый врач, который ошибается с диагнозом.

Я пропустила его слова мимо ушей, продолжая твердо смотреть в глаза. Он пытался меня испугать, но я не собиралась сдаваться.

Он вызвал по рации диспетчерскую и подтвердил, что одного заключенного надо отвезти в больницу и скорую помощь можно пропустить.

– С вашего позволения, доктор Браун, – язвительно закончил он и стремительно вышел из кабинета.

Стоило ему уйти, как напряжение спало. Не то чтобы заместитель начальника мне не нравился. Я понимала, что он тоже испытывает колоссальный стресс, и знала, что на своем посту он очень хорош. Хотелось бы только, чтобы он знал – я на своем месте тоже хороша!

Вскоре в кабинет явились двое охранников, один с парой наручников.

– Что-то он плоховато выглядит, док! – воскликнул он, быстро передавая наручники коллеге.

– Не хочется, чтобы меня к нему приковали.

– Не беспокойтесь, он не заразный, – сказала я.

Но охранников мои слова не убедили.

– Вам придется мне поверить, – разозлилась я.

Не хватало еще в конце такого тяжелого дня убеждать охрану, что я говорю правду.

* * *

Проблемы у врачей возникали не только из-за срочных переводов в госпиталь. Очень сложно было договориться и о консультации специалиста в больнице. Иногда на службе просто не имелось достаточного количества охранников, чтобы сопровождать пациента. В результате назначенный прием приходилось переносить, порой не раз, отчего заключенные вынуждены были ждать осмотра по 3 месяца, а то и по полгода. Справляться с болезнями в такой ситуации становилось крайне тяжело.

Однажды, узнав, что заключенный, за которого я сильно беспокоилась, во второй раз не поехал на консультацию, я, не удержавшись, пожаловалась Сильвии.

– Дело не в самой тюрьме, – сказала я, – это все нехватка персонала.

Она кивнула головой.

– Я повидала немало докторов, которые уходили именно по этой причине. Кофе?

Я готова была кого-нибудь убить.

– Прости, сейчас не могу, – ответила я, – надо идти в карцер, осматривать парня, который пытался поджечь свою камеру.

Сильвия пожелала мне удачи и ободряюще улыбнулась.

– Эй, док, не позволяйте этому месту одержать над собой верх!

– Я знаю. Просто у меня такое ощущение, что все это сизифов труд.

* * *

Сидеть взаперти в тесной камере 23 часа в день очень тяжело. Иногда, когда заключенные гуляли по кругу в наружном дворе карцера, находившемся на нижнем уровне, я видела их макушки, мелькающие у меня под окном.

– Привет, док! – кричали они в попытке завести разговор и хоть как-то пообщаться.

Жизнь в условиях полной изоляции определенно сказывалась на некоторых из них, вызывая тревогу и приступы паники. Кто-то в беспокойстве ходил по камере взад-вперед или постоянно ее прибирал, кто-то часами делал отжимания.

В карцере заключенных ежедневно осматривал дежурный врач в сопровождении медсестры и охранника. Также их регулярно навещали капелланы и представители Независимого наблюдательного совета. Однако согласятся они меня видеть или нет, был другой вопрос.

Обычно первым шел охранник: он стучал кулаком по окошку в двери, сообщая о нашем прибытии, открывал его, чтобы убедиться, что внутри все в порядке, а затем отпирал дверь. Иногда из камеры несся крик: «Я на унитазе сижу!» – и мы отправлялись к следующему, а сюда возвращались в конце обхода.

– Врач пришел.

Мне не разрешалось входить в камеру, не получив одобрения охранника. В большинстве случаев этого и не требовалось. Бывало, что заключенные охотно сотрудничали, например, просили лекарство. Бывало, что меня полностью игнорировали. Иногда, а хотелось бы еще реже, из окошка летели потоки брани.

Если заключенный считался особо опасным, дверь для консультации не отпирали, и разговаривать приходилось через окно. Даже это не всегда было возможно, потому что в нас могли кидаться фекалиями, обливать мочой или плеваться. В таком случае я задавала вопросы через щель сбоку двери. Изредка, когда к особо жестоким преступникам принимались повышенные меры безопасности, у них на двери под номером и фамилией заключенного появлялась табличка «открывать втроем»: это означало, что дверь разрешено открывать только в присутствии трех охранников.

Большинство заключенных лежали на кровати на спине, подложив руки под голову, и, не говоря ни слова, таращились в потолок. Кто-то с головой накрывался одеялом, и мне приходилось проверять, дышит ли он.

Мне рекомендовалось не входить в камеры, если этого можно избежать. Эд сказал, что лучше стоять в дверях, под защитой охранника. Освещение там, однако, было крайне слабым, и для осмотра заключенного приходилось идти в другой конец камеры, куда попадал через наружное окно слабый свет – но только с разрешения офицера.

В тот день, еще только входя в карцер, я поняла, что меня ждут неприятности. Грохот кулаков о двери эхом разносился по коридорам обоих этажей. Было дежурство Терри.

– Похоже, сегодня вам зададут работы, док!

Он сопроводил нас с медсестрой по галерее; стук наших ботинок по металлической сетке тонул в шуме протестов заключенных. Я стояла у Терри за спиной, пока он открывал окно и проверял, все ли в порядке. Дверь он не отпер – слишком опасно.

– Врач пришел! – выкрикнул он.

Я сделала шаг вперед, готовясь увидеть, что творится в камере. Один из минусов работы в тюрьме состоит в том, что ты никогда не знаешь, чего ожидать по другую сторону двери. В данном случае моему взору предстал молодой тощий мужчина, кругами носившийся по камере, совершенно голый. Он словно сошел с ума – махал руками и выкрикивал какую-то бессмыслицу. Внезапно он замер на месте и уставился на меня. Он вел себя как одержимый: его пылающие глаза сфокусировались на мне через узкое окошко в двери.

– Ха, да пошла ты! – пролаял он, на мгновение осознав наше присутствие, а потом продолжил свою бессмысленную гонку.

Совершенно очевидно, вести с ним разговоры не имело смысла. Я подозревала, что он еще до перевода в карцер принял наркотик, синтетический каннабиноид, который может оказывать на человека совершенно жуткий эффект – это объясняло бы его поведение. Заключенный носился кругами по крошечной камере, колотя кулаками в стены и выкрикивая ругательства.

Терри закрыл окошко, и я перешла к следующей камере. Я от души пожалела охранников, дежуривших в тот день в карцере: им определенно приходилось несладко. Если арестант принял наркотики, одному Богу известно, когда он успокоится: в то время по тюрьме ходила особо зловредная их разновидность, производившая на людей кошмарное действие. Некоторые впадали в острый психоз, у других начинались приступы двигательной активности, кто-то терял сознание.

Проникновение наркотиков в тюрьму было вечной головной болью для охраны, особенно для начальницы Фрейк, руководившей службой безопасности. Иногда пакеты с контрабандой перебрасывали на территорию тюрьмы через стены: большинство из них находил персонал, хотя некоторые подбирали и заключенные, иногда даже «красные повязки». Один из них поведал мне, что сокамерник угрожал ему: мол, если тот не принесет пакет, его родным не поздоровится. Я узнала также, что наркотики и телефоны проносят посетители, навещающие арестантов, и что однажды начальница Фрейк поймала дамочку, которая затолкала сразу три телефона и кучу пакетиков с кокаином себе во влагалище.

– Оно у нее, наверное, как потайной карман у фокусника, – хохоча, рассказывала та.

Наркотики могли содержаться в письмах, адресованных заключенным: ими пропитывали бумагу, которую затем следовало разрезать на мелкие кусочки и курить. Когда Терри впервые мне об этом рассказал, я ему не поверила, до такой степени была тогда наивной.

Терри постучал в двери следующей камеры.

– Врач пришел! – выкрикнул он.

Никакого ответа.

– Этот режет себя. Он говорить не будет, – сообщил он мне.

Я заглянула через окошко внутрь темной камеры. Мужчина сидел на кровати, прислонившись спиной к стене, наполовину в потемках, наполовину в луче света, падавшем через окно. Он был афро-карибского происхождения, с длинными черными волосами ниже плеч. Руки его блестели, как мне показалось, – от крови. Я оглянулась на Терри, разволновавшись.

– Это кровь у него на руках?

Терри кивнул.

– Наверняка, док. Вы его не остановите. Мы уже все перепробовали. Там вся камера в крови.

– Надо отпереть дверь!

Терри нахмурился.

– Я-то могу, но вам все равно придется стоять на пороге. Он ведь здесь как раз потому, что в других местах представляет для людей опасность.

Как ни странно, я нисколько не боялась. Но очень хотела убедиться, что с ним все в порядке.

Терри отпер дверь; при этом ключ в замке заскрежетал. Он нажал на ручку, и дверь распахнулась. На нас хлынул едкий запах запекшейся крови и пота. Заключенный даже не повернул головы. Он продолжал расковыривать открытые раны на руках длинными острыми ногтями. Терри не преувеличивал: вся камера была в крови. Простыни, раковина, даже стены.

– Ничего нельзя сделать, чтобы ему помешать? – спросила я Терри.

Он пожал плечами.

– Мы не можем его остановить. Как только раны зашивают, он начинает снова.

Я знала, что люди со склонностью к самоповреждению используют для порезов все, что может оказаться под рукой – от собственных ногтей до баночек из-под йогурта и металлических рам кроватей. Я знала также, что они зачастую вскрывают одни и те же раны снова и снова, не давая им заживать. Вопрос о том, почему он это делает, был здесь самым главным. Я надеялась, что Терри немного меня просветит.

– Он с Ямайки, дожидается депортации. Но не знает, когда его увезут – может, через несколько месяцев, а может, лет.

Теперь все стало ясно. Мне говорили, что иностранные заключенные – самые непредсказуемые. Большинство из тех, с кем я пересекалась, относились к своему приговору прагматически – они совершили преступление и теперь должны были за него отсидеть, – но иностранцы часто не знали, какой их ожидает срок, когда их депортируют, если депортируют вообще, и справляться им было гораздо труднее. Увечья себе они наносили гораздо чаще, и многие были полны ненависти, горечи и злобы.

Я поглядела на табличку под номером заключенного на двери.

– Джозеф! – мягко окликнула я.

Ничего. Я хотела попытаться втянуть его в разговор, надеясь, что это поможет отвлечь его от царапания рук и ног и переключить на что-то еще. Я снова позвала его по имени, еще более мягко: по-прежнему никакой реакции. Вместо этого он еще активней стал раздирать себе кожу.

Терри сделал шаг вперед.

– Доктор хочет знать, не нужно ли тебе чего.

Джозеф медленно повернул к нам голову, бессмысленно глядя из-под сальных прядей волос. При виде его пустого, без эмоций лица мне стало до того грустно, что я еще сильней захотела разобраться и чем-то ему помочь. Но Терри нетерпеливо захлопнул дверь и запер ее. Он сочувственно посмотрел на меня.

– Я вас предупреждал, док. Нет смысла тратить на него время. Есть люди, которые не хотят, чтобы им помогали. Он ни с кем не говорит.

Но я отказывалась верить в существование тех, кому нельзя помочь. Я была настроена пытаться изо всех сил показать парню, что я могу о нем позаботиться.

Мы подошли к следующей камере.

– Поосторожней у окошка, этот кидается дерьмом, – предупредил Терри.

И я привычно напряглась, готовая отскочить в сторону.