Глава 12

Средневековая медицина Франции и Англии

Город Монпелье расположен в живописной долине реки Лез, недалеко от побережья Средиземного моря. В период наивысшего расцвета Кордовского халифата, когда границы его доходили до Андорры, спокойный и хорошо защищенный Монпелье стал прибежищем для тех, кто бежал от арабов или же с приграничных территорий, находящихся в состоянии перманентной войны. Среди осевших в Монпелье эмигрантов было много врачей, поэтому нет ничего удивительного в том, что уже в IX веке здесь появилась медицинская школа, которая очень скоро стала известной во всей Европе. В Монпелье оседали беженцы разных национальностей – испанцы, евреи, арабы. Да – и арабы тоже. В начале XI века Кордова была завоевана берберами, которые установили свои порядки, гораздо более жесткие, чем прежние. Многие арабы предпочли жить среди иноверцев, а не оставаться под властью берберов. Селились здесь и эмигранты из итальянских городов. В результате Монпелье стал чем-то вроде плавильного котла, в котором смешивались знания разных народов.

Изначально правом преподавания в медицинской школе обладали только христиане, но в конце XII века лорд Монпелье Гийом Восьмой отменил это ограничение. «Каждый, вне зависимости от его происхождения и вероисповедования, волен обучать медицине, если он докажет, что сведущ в этом деле», – говорилось в указе. Скажем проще – любой врач, могущий подтвердить свое образование, мог читать лекции студентам. Заодно Гийом Восьмой отменил ограничения на медицинскую практику для иноверцев. Результат не заставил себя ждать – к славе оживленного торгового центра Монпелье быстро добавился титул «столица медицины». Сюда приезжали лечиться и обучаться медицине из других мест, порой и из весьма отдаленных. Получив возможность привлекать к преподаванию врачей любого вероисповедования, медицинская школа отобрала лучших из лучших и повысила уровень преподавания настолько, что в тысяча двести двадцатом году стала университетом, по-тогдашнему – медицинским университетом Монпелье. То был первый медицинский университет на французской земле. В середине XIII века к медицинскому университету добавились юридический и богословский, образовав студиум.

Обучение в Монпелье было организовано по стандартной для той поры схеме – три года на факультете искусств и пять лет на основном факультете. Несмотря на наличие довольно тесных связей с Салернской медицинской школой, в Монпелье не переняли такой полезной «фишки», как годичная практика после окончания обучения. Для того чтобы набраться опыта, молодым врачам приходилось работать помощниками у более опытных коллег. С практической точки зрения такая индивидуальная практика была хуже организованной, потому что наставники были разными, у одних можно было перенять много полезного, а у других – мало. Но с экономической точки зрения картина казалась обратной. Университетская практика не давала никакого дохода, а только отбирала деньги, потому что была платной, как и все обучение в целом. А в помощниках у опытного врача был шанс что-то заработать, тут все зависело от того, как договориться. Можно было работать даром, да еще и приплачивать патрону за науку, а можно было и какое-то жалованье получать.

Главным конкурентом медицинского университета (или по-нынешнему – факультета) Монпелье был Universitas Magistrorum et Scholarium Parisiensis – Парижская корпорация магистерских и школярских университетов, то есть Парижский университет, где медицину преподавали с начала XIII века. Париж был столицей Франции и первым среди средневековых европейских городов. Столичный статус давал Парижскому университету огромное преимущество, но врачи, бывшие выпускниками университета Монпелье, ценились в средневековой Франции, да и во всей средневековой Европе в целом, гораздо выше врачей, получивших образование в Париже. Если вам хочется доказательств, то вот самое веское – среди придворных врачей французских королей в XIII–XVII веках преобладали выпускники университета Монпелье. И как преобладали – на четверых «монпельенцев» приходился всего один «парижанин»! Причина крылась не в том, что Парижский университет был хуже своего собрата в Монпелье, а в приоритетах. Парижский университет вырос из богословских и философских школ, то есть фундамент у него был гуманитарным. А в университете Монпелье царила медицина, его можно было назвать медицинским учебным заведением с расширенным изучением других наук. К тому же в Парижском университете могли преподавать только христиане, а в Монпелье подобной дискриминации с конца XII века не было. Имел значение и экономический фактор. Королевский Париж был очень «дорогим» городом, далеко не каждый обеспеченный человек мог позволить себе такую роскошь, как обучение в столице. В Монпелье же жизнь была гораздо дешевле как минимум вполовину, поэтому отбор студентов здесь производился не столько по богатству, сколько по уму.

В немедицинских кругах университет Монпелье в первую очередь известен благодаря Нострадамусу, который в первой половине XVI века поступил сюда, желая изучать медицину, но вскоре был с позором изгнан. Те, кто не знает причины, ни за что не смогут ее угадать. На ум приходят дерзкое поведение, невозможность внести плату за обучение, совершение какого-то вопиюще недостойного поступка, но причина совершенно иная, причем весьма ценная для историков медицины…

Нострадамуса изгнали из Монпелье за то, что до поступления в университет он некоторое время работал аптекарем. Дело не в том, что у каждой из двух профессий – врачебной и аптекарской – были свои правила, а в том, что в XVI веке аптекарство стало считаться «презренным» ручным трудом, таким же, как труд цирюльника или хирурга. Да – и хирурга тоже. Аптекарь, возжелавший стать врачом, был подобен жабе, захотевшей превратиться в лебедя. А ведь еще три века назад на медицинских факультетах преподавались и терапия, и хирургия, и фармация, причем – на совершенно равных правах.

Впрочем, исключение Нострадамуса из Монпелье – дело темное. Далеко не все тут ясно. В реестре поступивших студентов сохранилась запись от третьего октября тысяча пятьсот двадцать девятого года, в которой указано, что Мишель де Ностре-Дам предстал перед прокуратором студентов (по-нынешнему – деканом) Гийомом Ронделем для того, чтобы зарегистрироваться в качестве студента. Рядом с этой записью на полях есть приписка, сделанная рукой Гиойма Ронделя о том, что данный студент был аптекарем и плохо говорил о врачах, за что и был исключен из университета. Об аптекарском прошлом Нострадамуса сообщил какой-то аптекарь, имя которого не указано. Но между двумя записями – промежуток в четыре года. С трудом верится, что после четырех лет обучения Нострадамуса могли исключить из студентов по такой мелкой, по сути дела, причине. Скорее всего, она была использована в качестве удобного предлога. Но факт налицо – к XVI веку статус терапии вырос, а статус хирургии и фармации – понизился до ремесленного. «C’est la vie», как говорят французы.

Если вглядеться, то всегда можно увидеть причину. Статус аптекарей начал понижаться с момента разделения врачебной и аптекарской профессий. Мудрый врач, находивший причину заболевания и назначавший нужное лечение, стоял в глазах общества много выше аптекаря, который по указанию врача смешивал одно с другим, добавлял к смеси третье и выдавал покупателю. Мало кто, а точнее – совсем никто из непосвященных в тонкости аптекарской профессии, не задумывался о том, сколь большие знания нужны для того, чтобы правильно сделать правильное лекарство. Что же касается хирургии, то ее деградация была вызвана запретами или строгими ограничениями на вскрытие трупов, а также на установившихся в позднесредневековом обществе взглядах, согласно которым вторжение в человеческое тело, пусть даже и с лечебной целью, было сродни колдовству. Ну а о том, где заканчивали свой жизненный путь те, кого обвиняли в колдовстве, уже было сказано – на костре. В результате хирургия в средневековой Европе опустилась до кровопусканий и примитивного лечения ран с переломами.

На медицинском факультете Парижского университета преподавание хирургии, как «ремесла, недостойного высокого звания врача», было прекращено в самом начале XIV века. То же самое и примерно в то же время произошло и в других европейских университетах. Одновременно шло исключение хирургов из «ученых» врачебных корпораций. Хирургам пришлось создавать свои отдельные профессиональные объединения, которые считались не учеными, а ремесленными. Прошло немного времени, и хирургией, как сопутствующим ремеслом, начали заниматься цирюльники.

Вот пример того, насколько плохо обстояло дело с практическим изучением анатомии в университете Монпелье в XVI веке. Ежегодно (ежегодно, а не ежемесячно!) здесь проводилось от двух до пяти вскрытий трупов. То были тела казненных преступников или же самоубийц, и нужно было хорошенько постараться для того, чтобы их заполучить – подкупить палача или же выкопать свежезахороненное тело ночью. Даруя университетам право на вскрытие трупов, то есть сказав «А», короли и императоры не говорили «Б», не помогали получать трупы. В обществе же к «надругательству над мертвыми» относились крайне отрицательно, и даже тело казненного преступника можно было заполучить лишь в том случае, если у него не было родственников и если палач был заинтересован в передаче тела университету. Кражу тел из могил совершить было проще, но пугали последствия. Обвиненные в таком преступлении, как осквернение могил, попадали в руки палачей, а университет, уличенный в использовании краденых трупов, мог лишиться права на учебные вскрытия. Неспроста же в правилах каждого средневекового университета содержался запрет на самовольные действия с трупами. Вот, к примеру, что было написано в статутах Болонского университета медицины: «Поскольку анатомирование трупов привлекает внимание учеников и увеличивает пользу, приносимую занятиями, а поиски и добывания трупов обычно сопровождаются ссорами и распрями, было установлено, что ни один преподаватель, студент или кто-то еще не имеет права приобретать какое-либо мертвое тело для вскрытия, если только он не получил на это разрешение от ректора или не совершает этого по долгу службы. Также ректор требует и настаивает при выдаче разрешения преподавателям и студентам на том, чтобы после того, как упомянутое разрешение будет получено, неукоснительно бы соблюдались порядок и достоинство».

Средневековая европейская медицина была схоластичной, оторванной от реальности. Университетское преподавание основывалось на лекциях. Практических занятий не было вообще, ну, разве что можно считать такими редкие вскрытия трупов, да и вскрытия проводились в лекционном формате – преподаватель препарировал труп и давал пояснения. Вскрытые тела не изучались досконально, студентам демонстрировались внутренние органы и некоторые мышцы человеческого тела. Наиболее добросовестные преподаватели обращали внимание на расположение крупных кровеносных сосудов. Можно сказать, что польза, извлекаемая из исследований трупов, составляла лишь четверть того, что можно было извлечь. На общем фоне сверкала бриллиантом медицинская школа в Салерно, в которой не признавали схоластического переливания из пустого в порожнее и предоставляли свежеиспеченным врачам возможность годичной практики под присмотром преподавателей.

Ничтожно малое количество анатомического материала не давало возможности создавать информативные анатомические атласы, не говоря уже о столь нужных хирургам атласах по топографической анатомии, в которых отражено взаиморасположение органов. Упомянутый выше учебник анатомии Мондино де Луцци и несколько аналогичных средневековых трудов не могли совершить прорыва в анатомии, поскольку основывались они на устаревших трудах Галена.

Схоластика царила повсюду. Научные работы посвящались не проникновению в тайны человеческого тела, а толкованию, то есть бесконечному «пережевыванию» трудов Гиппократа, Галена, Авиценны и ряда других античных или арабских авторов, а все эти труды научной основы под собой не имели, они базировались на высосанном из пальца представлении о четырех жидкостях или на чем-то подобном. Правильному же знанию было неоткуда взяться, потому что в средневековой науке правил бал не опыт, а диспут. Вместо того чтобы изучать новое и совершать открытия, ученые старались перещеголять друг друга в знании того, что было написано основоположниками медицины. Ученые дискуссии велись не ради поиска истины, а только для того, чтобы поразить оппонентов своей образованностью. Побеждал в них тот, кто лучше других умел жонглировать цитатами.

Французский драматург Жан Батист Мольер в комедии «Мнимый больной», созданной во второй половине XVII века, то есть в уже довольно просвещенную эпоху, писал о врачах следующее: «Они сведущи в гуманитарных науках, прекрасно владеют латынью, знают греческие названия всех болезней, могут определять болезни и отличать одну от другой, но вот лечить их они не умеют… Все их достоинства заключаются в пустопорожней чепухе, которую они изрекают с важным видом, подменяя дела словами и давая пациентам вместо помощи одни лишь обещания».

По сути дела, настоящими врачами в Средние века были как раз хирурги, низведенные до положения ремесленников. Они делали операции, основываясь не на каких-то вымышленных теориях, а на знании реального строения человеческого тела. И пусть эти знания были не такими уж и совершенными, но все же они были реальными, а не фантазийными. Кусок пудинга, лежащий в тарелке, в тысячу раз лучше мечты о никогда не виденном королевском обеде, разве не так?

Четвертый Латеранский собор, состоявшийся в тысяча двести пятнадцатом году, известен тем, что на нем было принято решение об обязательной ежегодной исповеди. Но мало кто знает, что на этом соборе с благословения папы Иннокентия Третьего был вынесен приговор средневековой хирургии. Сославшись на то, что христианские догмы осуждают любое кровопролитие, собор запретил врачам, принадлежащим к монашескому сословию, производить любые хирургические операции. Таким образом, хирургия была официально выброшена из медицины. Светские врачи-терапевты не замедлили воспользоваться тем козырем, который пришел к ним в руки, и отмежевались от коллег-хирургов.

Отцом какой-либо науки может считаться не только тот, кто ее основал, но и тот, кто вернул ей утраченную славу, кто вернул ее на пьедестал, с которого она была сброшена. В этом смысле отцом хирургии нужно считать французского хирурга Ги де Шолиака, жившего в XIV веке. Он изучал медицину в четырех университетах – в Монпелье, в Тулузе, в Париже и в Болонье. Слава Шолиака была настолько высока, что он стал придворным врачом папы Климента Шестого и сохранял эту должность при двух его преемниках – Иннокентии Шестом и Урбане Пятом. Согласитесь, что врач трех пап должен быть профессионалом высочайшего класса. К одному патрону еще получится подольститься или пустить ему пыль в глаза, но с тремя такой номер вряд ли пройдет.

Шолиак написал главный и практически единственный правильный средневековый трактат по хирургии под названием «Большая хирургия» (в оригинале «Chirurgia Magna»), который был переведен на многие европейские языки и регулярно переиздавался вплоть до XVII века, до распространения трактатов другого французского хирурга – Амбруаза Паре, о котором речь пойдет впереди.

Труд Шолиака представляет собой хирургическую энциклопедию, в которую вошло все, что автор считал полезным. К сведениям, полученным от предшественников, Шолиак добавил и свои новшества, которых у него было довольно много. Он изобретал хирургические инструменты (например, акушерское зеркало), совершенствовал технику уже известных операций и создавал новые методики, новые способы наложения швов и т. п.

Шолиак активно пропагандировал обезболивание при операциях, считая, что долг врача заключается не только в том, чтобы прооперировать пациента, но и в том, чтобы избавить его от страданий, вызванных операцией. Современному человеку трудно, а скорее – невозможно представить, что когда-то, не так уж и давно, считалось нормой оперировать без обезболивания. Главными человеческими добродетелями в Средние века считались смирение и терпение. Все страдания расценивались как ниспосланные свыше, и тот, кто пытался уменьшить свою или чужую боль, вмешивался в промысел Божий. Шолиак же использовал для обезболивания метод, который предложил Уго да Лукка – губки, пропитанные одурманивающими веществами, причем рекомендовал заготавливать такие губки впрок для того, чтобы они всегда были под рукой. Зачастую хирургические операции проводились экстренно и у хирургов просто не было времени для того, чтобы изготовить многокомпонентный одурманивающий раствор. Шолиак предложил заранее пропитывать губки раствором, а затем высушивать их. При необходимости такую заготовку достаточно было смочить теплой водой – секундное дело.

Шолиак был «всесторонним» врачом. Он интересовался не только хирургией, но и терапией. Однако если в области хирургии, в том числе в акушерстве и стоматологии, он сумел сделать много нужного и полезного, то в области терапии не преуспел нисколько. Иначе и быть не могло, ведь в хирургии Шолиак отталкивался от реальной анатомии, а в терапии – от принятых в то время ненаучных представлений.

Энциклопедическая образованность и острый ум сочетались у Шолиака с самоотверженностью. Во время эпидемии чумы, охватившей Европу в середине XIV века он, тогда еще не бывший придворным врачом, испросил у папы Климента Шестого дозволение на вскрытие трупов умерших чумных больных. Шолиак надеялся, что исследование тел умерших поможет ему установить причину чумы. Причину найти не удалось, вдобавок сам исследователь заболел чумой, но, к счастью, выжил.

Надо отметить, что в Средние века было написано несколько трудов под названием «Большая хирургия». Никакого плагиата в этом нет. Слово «большая» отражало полноту трактата, указывало на то, что он посвящен всей хирургической науке в целом, а не отдельным ее частям. Стоит упомянуть «Большую хирургию», написанную итальянским врачом Бруно из города Лонгобукко, известным за пределами Италии как Бруно да Лонгобурго. Бруно изучал медицину в Салерно, а затем пополнил свое образование в Болонье, где надеялся получить место преподавателя. Но по каким-то причинам с Болонским университетом у Бруно не сложилось. Он переехал в Падую и стал преподавать медицину там. Разделяя взгляды Гиппократа и Галена в целом, Бруно выступал с критикой того, что считал неправильным. Так, например, он доказал, что нагноение не является условием быстрого заживления ран, как утверждал Гален. Для ускорения заживления Бруно советовал накладывать на рану швы, что было очень умно. В качестве перевязочного материала Бруно использовал материю, выдержанную в кипящем вине, то есть простерилизованную. О микробах Бруно не имел понятия, он просто попробовал такой способ и заметил, что при этом раны нагнаиваются гораздо реже. Лечение ран было всего лишь одним из направлений исследований Бруно. Он делал самые разные операции, начиная с удаления катаракты и заканчивая лечением прямокишечных свищей, причем все, что делал, стремился улучшить, оптимизировать.

Бруно да Лонгобурго создавал свой трактат на основе хирургического раздела «Руководства для того, кто не в состоянии такое составить» Альбукасиса, но его «Большая хирургия» – это не компиляция, а оригинальная научная работа, опирающаяся на ранее написанный труд. К тому, что писал Альбукасис, Бруно добавил много из своего личного опыта. Спустя несколько лет после завершения работы над «Большой хирургией» Бруно написал дополнение к ней, которое назвал «Маленькой хирургией» (в оригинале – «Chirurgia parva»). Если «Большая хирургия» была двухтомным руководством, предназначенным для изучения хирургии, то «Маленькая» представляла собой однотомный практический справочник хирурга.

Надо сказать, что помимо научно-практической ценности средневековые труды по хирургии имели еще и идеологическое значение. Самим фактом своего существования они «реабилитировали» хирургию, доказывали обществу, что хирургия – это наука, а не ремесло. К сожалению, понадобилось несколько столетий для того, чтобы вернуть хирургии незаслуженно отнятое у нее доброе имя. Лишь во второй половине XIX века на хирургов перестали смотреть свысока как на «недоврачей». Знаете ли вы, что в начальный период правления королевы Виктории хирургов не принимали в светском обществе, поскольку они занимались «презренным ручным трудом». Родись Джон Ватсон на полвека раньше, он ни за что не смог бы написать столько рассказов о своем друге-сыщике, поскольку в большинстве домов, ставших местами преступлений, его бы не пустили дальше порога. Хирургов «замечали» только тогда, когда были нужны их услуги. И это несмотря на то, что король Генрих Восьмой оказал членам гильдии хирургов и цирюльников великую честь, запечатлевшись с ними на одной картине, написанной его придворным живописцем Гансом Гольбейном-младшим. К слову будь сказано, что объединение цирюльников и хирургов в одну гильдию, закрепленное парламентским актом от тысяча пятьсот сорокового года, стало для хирургов радостным событием, поскольку статус цирюльников в то время был выше статуса хирургов. O tempora, o mores! В качестве бонуса хирурги получили разрешение на ежегодное вскрытие четырех тел казненных преступников! Король Генрих, часто прибегавший к услугам врачей, был о них не очень-то высокого мнения, но он не мог упустить шанс сделать еще что-то наперекор римским папам. Просил же короля об объединении хирургов с цирюльниками его придворный хирург Томас Викер, написавший первый учебник по анатомии человеческого тела на английском языке.

Но все, о чем только что было сказано, произошло уже в XVI веке, в начале Нового времени, а в Средние века к хирургам в Англии относились точно так же, как и по всей Европе, и английская медицина столь же сильно погрязла в схоластическом болоте.

До XIII века, когда в Оксфордском университете появился медицинский факультет, английские врачи уезжали учиться на континент. Надо сказать, что преподавание медицины в Оксфорде, как и в отпочковавшемся от него Кембридже, мягко говоря, не было блестящим. Да и откуда взяться блеску, если Англия находилась на задворках Европы, вдали от тех путей, по которым шел обмен знаниями? К тому же в обоих университетах приоритет отдавался богословию, после которого шла столь любимая англичанами юриспруденция, а медицина и философия по значимости находились на последнем месте, в роли нелюбимых падчериц, связанных по рукам и ногам схоластическими путами.

В доказательство высокого качества обучения медицинским наукам в Англии рьяные патриоты любят ссылаться на то, что подавляющее большинство придворных королевских врачей обучались в Оксфорде или Кембридже. Раз уж короли считали возможным доверять им свое здоровье, значит – они были наилучшими специалистами в Европе. Но давайте сконцентрируем внимание на доверии, поскольку вся суть в этом. Могли ли английские короли доверять иностранцам больше, чем своим соотечественникам, про которых было известно все и у которых обычно имелись родственники – заложники, служащие гарантией лояльности? Добавьте к этому постоянные раздоры наших монархов с иностранными, и вы поймете, что лучше своего английского врача для английского короля быть не могло. Тем более что в Средние века лечить умели лишь единицы, а подавляющее большинство подменяли лечение схоластикой. Время Гарвея, Вартона, Гаймора, братьев Хантеров и сэра Персиваля Потта еще не пришло…

К месту можно вспомнить выражение, которое приписывают Эдуарду Третьему: «Врачам могут доверять только дураки или же те, кто никогда не болел». Короля можно понять. Вот описание лечения мужчины, половой член которого «начал опухать после соития и причинять сильные страдания жжением и болью, а на кончике плоть его омертвела». Недолго думая, врач отрезал отмершие ткани ножом и прижег послеоперационную рану… негашеной известью. Негашеной известью называют оксид кальция, который при взаимодействии с водой превращается в гидроксид кальция – едкую, агрессивную щелочь. Удалив омертвевшую ткань, врач причинил в месте операции сильный ожог, следствием которого должно было стать еще большее омертвение. Правда, описание этого случая из практики завершается сообщением о том, что пациент благополучно выздоровел, но в это как-то не очень верится.

Случай из собственной практики описал не кто-нибудь, а английский хирург Джон из Ардерна, живший в XIV веке, тот самый, которого одни историки называют «отцом английской хирургии», а другие – «первым выдающимся английским хирургом». Выдающийся Отец лечит сифилис и гонорею (скорее всего, именно этими болезнями страдал пациент) при помощи скальпеля и едкой щелочи. Браво!

Однако справедливости ради нужно заметить, что Джон из Ардерна, обучавшийся медицине в университете Монпелье, был не только известным хирургом своего времени, но и ученым, внесшим вклад в развитие хирургии. Джон специализировался на лечении ран и «военных» болезней, которые часто возникали в походах, например абсцессов промежности и ягодиц, вызванных длительной верховой ездой в тяжелых доспехах. Эти абсцессы часто переходили в незаживающие гноящиеся свищи. Джон пишет, что при оперировании таких свищей у него выживал каждый второй пациент. Для нашего времени пятидесятипроцентная смертность при операциях по поводу анальных свищей – это ужасающий показатель, но для XIV века, вдобавок в полевых условиях, показатель был невероятно хорошим. К своим пациентам Джон относился гуманно (давайте не станем заострять внимание не прижигании негашеной известью). Он обезболивал пациентов перед операциями с помощью настоя опия, а бедных лечил бесплатно, говоря, что за них заплатят богатые.

Джон из Ардерна написал много трудов по хирургии. До нас дошло около пятидесяти его трудов. Самым известным из них стала «Хирургическая практика», датируемая тысяча триста семидесятым годом. Этот трактат мог стать первым учебником по хирургии, написанном на английском языке, но, к сожалению, Джон написал его на латыни, международном ученом языке средневековой Европы.

Был ли отец у английской медицины? Разумеется – был! Его тоже звали Джоном, и жил он в том же XIV веке, только родом был не из Ардерна, а из Гаддесдена, городка, расположенного на границе Хартфордшира и Бэкингемшира. Джон из Гаддесдена учился в Оксфордском университете, а затем открыл практику в Лондоне и прославился там настолько, что к нему обращались особы королевских кровей.

В самом начале XIV века Джон из Гаддесдена написал трактат по медицине под названием «Роза Медицины». Название было символическим, потому что трактат состоял из пяти частей подобно тому, как цветок розы состоит из пяти чашелистиков. Объяснив это в предисловии, автор без лишней скромности добавляет, что его труд превосходит все труды по медицине точно так же, как роза превосходит все цветы. Название трактата явно было навеяно трудом французского врача Бернарда де Гордона «Лилия Медицины», который был написан в Монпелье за несколько лет до «Розы».

Некоторые историки стараются представить соперничество между «Лилией медицины» и «Розой медицины» как полемику между французской и английской медицинами в целом, но это чересчур преувеличено и не соответствует историческим реалиям. Если лилия в начале XIV века уже была геральдическим цветком французских королей и символом Франции, то геральдическая роза появилась в Англии только в середине XV века, во время Войны роз.

Самое приятное занятие для историка – рассказ о подвигах и достижениях его соотечественников. Хотелось бы написать о том, что «Роза медицины» затмила все аналогичные средневековые трактаты, вписав имя своего автора в историю большими золотыми буквами. Но историкам положено быть беспристрастными и рассказывать обо всем без преувеличений и искажений. Если говорить начистоту, то трактат Джона из Гаддесдена представляет собой грамотно составленную компиляцию из разных авторов, начиная с Диоскурида и заканчивая Авиценной, с добавлением собственных замечаний автора. Многие из приведенных в «Розе» рецептов просто фантастичны. Чего стоит только рецепт средства, обеспечивающего безболезненное удаление зубов. Джон упоминает о том, что за этот рецепт он получил много денег от цирюльников, занимающихся удалением зубов. Волшебным средством является жир древесной лягушки. Жиром надо смазать зуб перед тем, как его вырывать, тогда операция пройдет безболезненно. В подтверждение своего фантастического рецепта автор приводит не менее фантастический довод – дескать крупный рогатый скот теряет свои зубы из-за того, что поедает этих лягушек вместе с травой. Здесь кроется сразу три ошибки. Во-первых, древесные лягушки не живут в траве. Во-вторых, коровы не едят лягушек. Насколько бы быстро корова ни поедала траву, лягушка всегда успеет избежать печальной участи быть съеденной, потому что лягушки очень проворны. Если же в рот к корове каким-то образом все же попадет лягушка, то можно смело ставить фунт против пенни на то, что корова ее выплюнет. В-третьих, зубы у травоядных животных быстро стираются и даже выпадают по причине большой нагрузки, ведь им постоянно приходится перетирать жесткую траву.

Разумеется, никто из зубодеров не стал бы платить деньги за рецепт снадобья, предварительно его не испытав. Так что тут почтенный Джон соврал. Соврал ради того, чтобы придать вес своим словам. Непонятно только, на что он рассчитывал, приводя в своем труде подобные рецепты, да еще и убеждая читателей в том, что они помогают… И надо признать, что подобной чепухи, годящейся для трудов, написанных в IV нашей эры, но не в XIV веке, в «Розе медицины» много. Но тем не менее с наступлением эпохи книгопечатания «Роза медицины» была напечатана и несколько раз переиздавалась. Впервые она вышла в Павии в конце XV века, а в последний раз была напечатана через сто лет в Аугсбурге. Надо признать, что это весьма неплохой результат для весьма среднего труда по медицине, среднего даже по меркам Средних веков.

Называть Джона из Гаддесдена «отцом английской терапии» или «отцом английской медицины» можно лишь за неимением других претендентов на этот титул. Среди слепых одноглазый – король, разве не так?

P.S. Существовал ли где-нибудь в Европе благословенный оазис, в котором хирургию не отделяли бы от медицины и не объявляли бы ремеслом?

Да – существовал. На востоке. В России, придерживающейся православного направления христианства, постановления католических соборов и буллы римских пап не имели никакой силы. Поэтому там не произошло разделения медицинской науки на благородную терапию и презренную хирургию. Русские цирюльники могли делать кровопускание, а банщики – вправлять грыжи, но это не равняло их с хирургами. Возможно, именно в этом равноправии двух медицинских направлений кроется причина того, что именно русский хирург Николай Пирогов, о котором еще будет сказано позже, стал основоположником топографической анатомии, науки, без которой в наше время невозможно представить хирургию.

РЕЗЮМЕ. СРЕДНИЕ ВЕКА БЫЛИ НЕ САМЫМ УДАЧНЫМ ПЕРИОДОМ ДЛЯ ЕВРОПЕЙСКОЙ МЕДИЦИНЫ, КОТОРАЯ НЕСКОЛЬКО ВЕКОВ «ТОПТАЛАСЬ НА МЕСТЕ», БЕЗ КАКОГО-ЛИБО СУЩЕСТВЕННОГО РАЗВИТИЯ.