Глава 34

Утро звоном трамваев вкатило в распахнутое окно. Отто повернулся в постели, глаза солнечному свету подставил, зажмурился. Темнеет сейчас поздно, а в шесть утра уже солнечный зайчик из окна дома напротив в комнату впрыгнул, заплясал по стенам. Город еще спал, как усталый олимпиец после вчерашних полуфинальных забегов, копя силы к сегодняшним стартам.

Почему-то Отто улыбнулся. Только сейчас он уловил то, о чем писал Кафка. Он – победитель. И это не было работой, как он почувствовал вчера. Спортсмен ведь тоже на работе, тренировался годы, чтобы получить свою медаль. Но чемпион радуется победе, а не относится к ней, как к части работы. Он просто лучший, а не хороший. И он – Отто, лучший.

Встал, подошел к раковине в углу, весело скрипнул головкой крана. Холодная вода освежила щеки, прогнала тепло подушки и прилипшие лучи солнца. В зеркало на Отто смотрели суровые голубые глаза воина. Вчера, вручая кожаный футляр с кортиком принцу, Отто, на вопрос – почему он без упаковки, не моргнув глазом, ответил: «Не было ее». Не станет же принц проверять и звонить имперскому лидеру молодежи, спрашивая, а чего вдруг не упаковали? Не по статусу, да и некогда аристократу, другие задачи есть, поважнее. Вчера вот, полуфинал в беге на 100 и 200 метров выиграл какой-то американский чернокожий Джесси Оуэнс. Обычно, Адольф Гитлер лично поздравлял чемпионов в своей ложе на стадионе, так что Министерство пропаганды разумно предложило фюреру перестать допускать к себе спортсменов, если он не уверен, что готов каждому пожать руку. Идея пожать руку негру, если он станет чемпионом, Гитлеру не понравилась, так что от его имени кто-то должен был это делать. Подбором кандидатур занимался принц, пытаясь никого не обидеть, определяя рукопожатника.

Весь день Отто был озабочен обычными делами: разносил приглашения, таскал цветы, ожидал в приемной. Екнуло в груди только один раз, когда нес кроваво-красные розы, завернутые заботливой цветочницей в белую бумагу. Под звук уличного духового оркестра и удары большого барабана Бам-Бам-БАМ! Отто споткнулся о тротуарный камень, выронил цветы, и они растеклись сгустками-бутонами крови сквозь белую порванную бумагу на серую мостовую.

«Совсем, как Михаэль» – безучастно сказал кто-то и кольнул Отто кортиком в грудь изнутри.

К вечеру поручения иссякли. Принц и вообще все руководство рейха на трибунах стадиона улыбались миру под вспышки фотоаппаратов и холодные зрачки кинокамер. А Отто от безделья во вчерашнее время все возвращался и возвращался, разматывал окровавленный бинт воспоминаний, соскребал его со ступеней храма.

«Кто-то нашел Михаэля, – думал Отто. – Возможно сам пастор Лихтенберг. Вышел из своей комнаты, привычно перекрестился на распятие напротив, отдал последние указания сторожу, дверь открыл, а там… Достойный член паствы, его прихожанин Отто Шульц подарочек на ступенях оставил. В виде не менее достойного прихожанина, Михаэля… Кстати, как его фамилия-то?»

Отто задумался. Человека, которого он вчера на тот свет отправил, ведь не знал абсолютно. Просто Михаэль. Любитель чужие жизни красть, да белые штаны носить. Билетами на стадион чужих девушек угощать. Зайти к пастору? Исповедоваться по-привычке? Спросить?

«Простите, святой отец, грешен. Человека убил. Нарушил заповедь, понимаю. Как его, кстати, фамилия, тут у вас у запасного выхода лежал?»

Отто наконец вышел на улицу, держа на привязи рук служебный транспорт. Сквозь Тиргартен он сегодня дважды велопробег устраивал. Труппенфаррад – войсковой велосипед в олимпийском 1936-м году был утвержден в Вермахте, как главный вид транспорта для связных и снабженцев. Один такой двухколесный черный скакун Отто и достался сегодня для пары поручений, да задержался до завтра.

Картина вечера была будто со вчерашнего срисована. Те же праздничные люди, смех, выдуваемые ноты духовых оркестров. Берлин – маленький город, праздник отовсюду слышен, но истинные хозяева города о нем не знают. Хозяева Берлина – белки, лисы и кролики в парке Тиргартен. Они в самом центре живут, город вокруг обосновался, так что центр как раз на кроличью нору приходится. Улицы от нее проложили, для ориентира Колонну Победы поставили.

Сейчас Отто нечего было делать и он просто закружил на велосипеде по парковым аллеям, то разгоняясь на прямых участках, то уворачиваясь от норовящих съездить по лбу ветвей деревьев на извилистых тропинках вдоль ручья. От пощечины молодого кустарника, надевшего перчатку из белых цветов, Отто чуть не рухнул на землю. Нарисовал зигзаг по влажному грунту протектором, но равновесия не потерял. Испуганные птицы шрапнелью из кустов в разные стороны рванули. Оперся ногой, дыхание перевел.

Ну, а что если поехать к Оттилии, да и узнать? Ведь ради нее он вчера кровь пролил. Чужую, не свою, но ведь ради нее. Зайти, как ни в чем ни бывало, молока с эклером попросить. Не собака ж пропала, наверняка расскажут, что человека не стало. Опять же, Оттилия приглашала на стадион, странно будет, если он не спросит, когда, мол, идем. Тут и станет ясно, что случилось. И как его фамилия была, этого кассира.

Педали снова заскрипели, зашуршали колеса войскового велосипеда по хрустящему грунту. Отто сквозь парк прямиком на Беренштрассе выехал и уже спокойно по правой стороне дороги покатил в сторону Фридрихштрассе.

У кондитерской фрау Шмук спешился, прислонил транспорт к стене дома. Этот не украдут, даже приглядывать не надо, на черной раме имперский номерной знак о статусе сигнализирует.

Звякнул дверной колокольчик, под его дружеское приветствие Отто вошел в знакомый ванильный запах. Как-то не празднично тут сегодня. Посетители приглушенно шепчутся, фрау Шмук в черном переднике и с черной лентой в волосах. Взгляд потухший, глаза ввалившиеся, сетка морщин вокруг них. Будто вчера еще упругая кожа полна влаги была, а сегодня высохла вся, выплакалась за ночь.

Отто подошел к прилавку, взглядом Оттилию поискал. Привычный порядок среди эклеров и прочих сладостей сегодня нарушен, вразнобой все лежит, да и свежесть явно вчерашняя. Фрау Шмук заметила Отто, кивнула, не пошутила как обычно, не поздоровалась, не предложила ничего. Просто голову опустила, будто и не ему совсем приветствие адресовано было. Хотя взгляд этот, полный тоски, Отто на вдохе почувствовал, аж горло свело.

– Здравствуйте, фрау Шмук! – сказал Отто предательски дрогнувшим голосом. – Оттилия здесь?

Фрау Шмук отрицательно покачала головой, достала платок из кармана передника, смахнула случайно оставшуюся слезу.

Стоявший в короткой очереди к кассе пузатый господин, сделав шаг к юноше, шепнул на ухо:

– Горе у них в семье случилось. Вчера убили племянника фрау Шмук, кузена Оттилии, значит. Вот прямо тут недалеко, у храма святой Ядвиги зарезали.

– Коммунисты постарались… – очередь начала стрелять одиночными выстрелами новостей. – Сволочи… Рейхстаг… пожар… праздник… Олимпийские игры… храм… язычники… дикари…

– Как ппп…племянник? – Отто не узнал звука собственной речи. Не голос, а писк какой-то комариный. – Чей кк. кузен?

Очередь уверенно ответила короткими очередями:

– Фрау Шмук племянник.

– Оттилии Шмук кузен.

– В церковном хоре не так давно.

– Голос тренировал…

– Студент музыкального училища.

– Говорят, неплохой оперный певец вышел бы.

– Хороший парень.

– Девушка у него в Кройцберге, говорят, сегодня чуть руки на себя не наложила, из петли вынули, – пальнула длинной очередью слов пожилая дама, позади пузатого.

На ватных ногах, еле передвигая форменными ботинками, Отто вышел на улицу. Механически взялся за руль велосипеда, не попытавшись сесть в седло, покатил рядом с собой, глядя в землю. Вот он, Отто идет, а точнее падает вперед, и чтобы не упасть, ногу предупредительно выставляет. Это и есть ходьба – падения вперед, предупреждаемые выставлением ног. А вот колесо велосипеда едет. Как описать движение колеса Отто не понимал. Для велосипедной шины – это карусель вечная, круговое соприкосновение точек поверхности резины с поверхностью земли. А для велосипедной рамы это полет. И как там себя шины чувствуют, ни стальную раму велосипеда, ни его седока ни капли не интересуют. Совсем как у военного летчика: никакого интереса, как там себя чувствуют те внизу, на кого его бомбы из чрева самолета нацелились.

Отто шел, глядя на череду своих ботинок: левый, правый, левый, правый и на мельтешащий узор велосипедного колеса. Какой-то белый лоскуток к колесу прилип, и каждую секунду, с новым оборотом, он Отто обгонял. Появлялся откуда-то, обгонял и стекал вниз, чтобы снова появиться.

* * *

Отто плохо помнил, как прошли оставшиеся олимпийские дни в Берлине. Механически выполнял поручения принца. Безвкусно ел иногда.

Помнил еще, как тупо смотрел сквозь окна автомобиля на пейзаж за окном, фокусируя взгляд то на нем, то на дождевых каплях, устроившихся на боковом стекле, когда министерское авто везло их по автобану в Бюккебург, столицу княжества Липпе.

Отто почему-то очень отвлеченно думал об Оттилии и фрау Шмук. Они буквально сразу после выхода его из дверей кондитерской будто растворились из памяти, оставив лишь две вспышки-картинки: целующая Михаэля в щеку Оттилия и траурный передник фрау Шмук. Это Отто видел отчетливо, все остальное либо не всплывало из глубин памяти, либо выглядело, как глаза под водой открыть – очертания и цвета есть, а цельности картинки – нет.

Чаще, сквозь сумрак воспоминаний, Отто видел кортик Бальдура фон Шираха, – этот парадный, не предназначенный для убийств клинок, по воле Отто, вкусивший человеческой крови. Как он оказался в его руке? Отто был уверен, что не вынимал его из ножен. Оружие просто само впрыгнуло в кисть и сжало пальцы. Отто неотрывно следил за его перемещениями: красный футляр в шкафу в апартаментах принца, фибровый дорожный чемодан с такими же, как он несколькими соседями – кортиками лидеров Империи, сейф в родовом замке цу Шаумбург-Липпе, и наконец, церемония в родовой часовне, под строжайшим секретом, в присутствии кого-то из общества «Аненербе».

Отто понимал, что церемониальные клинки должны были как-то зарядиться энергией, а может, соединить умерших рыцарей, находящихся в Валгалле, с рыцарями черного ордена СС, но не зная деталей ритуала, и не будучи посвященным в его идею, не ощущал ровным счетом ничего. Единственное, о чем он думал, но в большей степени не с волнением, а с любопытством, может ли кровь студента Михаэля, фамилию которого он так и не узнал, впитавшись в серебро и сталь клинка, помешать священнодействию во имя великого рейха в мистическом замке цу Шаумбург-Липпе.