Глава 32

Конечно, к самому руководителю немецкой молодежи посланника принца не пропустили. Отто даже не дошел далее пропускного пункта у входа в здание штаб-квартиры. Полчаса в ожидании провел за листанием журналов «Der Pimpf» и созерцанием плакатов на стене. Пимпфом когда-то был и Отто, находясь до 14-ти лет в самой младшей группе Гитлерюгенда «Дойчес Юнгфольк». Даже сдавал экзамен на право называться Пимпфом: бежал 60 метров, метал мячик на дальность и выполнял другие нормативы, самым приятным из которых был поход в лес с ночевкой. Тогда они все дружно пели «Хорст Вессель» и песни «фенляйна» Гитлерюгенда у костра. То, что слово «пимпф» было буквально полсотни лет назад бранным и означало «пукающего малыша», никого из ребят, да и самого Отто, не волновало ни капли.

Стоя у стола, рядом с черным пятном висевшего на стене телефонного аппарата внутренней связи, Отто поворошил стопку журналов, пытаясь обнаружить свежий номер. Не найдя, перевел взгляд на противоположную стену, где на него пыталось шагнуть с плаката, будто из зеркала, изображение самого Отто Шульца, только рисованное и до деталей на него похожее. Позади плакатного героя в форме офицера Вермахта также шагал Отто, только постарше. Надпись на плакате звучала в унисон мыслям большинства членов Гитлерюгенда – «Offi ziere von morgen».

Наконец, адъютант фон Шираха вынес сверток, проверил документ – членский билет Гитлерюгенда Отто Шульца, и со словами: «Лично в руки господину принцу цу Шаумбург-Липпе» передал ценный груз юноше. Отто всмотрелся в переданное. Под слоями грубой серой бумаги, перевязанной бечевкой, должен быть кортик самого Бальдура фон Шираха, абсолютно новый образец парадного оружия командного состава, о котором говорила мать и которого еще никто не видел.

Отто вышел на улицу и направился быстрой походкой к их временному пристанищу, надеясь еще застать принца. Но дорога опять как-то сама собой вывела к кондитерской Барбары Шмук. В этот раз Отто вошел внутрь, не колеблясь. Деловито поздоровался с хозяйкой и кивнул дружески-сдержанно Оттилии.

– Стакан молока, пожалуйста, – произнес Отто тоном аристократа, заказывающего кофе. – И один шоколадный эклер.

– Пожалуйста, господин будущий офицер, – ласково сказала Барбара, невольно повторив плакатный лозунг, увиденный Отто буквально четверть часа назад.

– Оттилия, можно тебя на минуту? Вы позволите, фрау Шмук? – решительно сказал Отто.

Барбара кивнула головой дочери. Оттилия вышла из-за прилавка и подошла к Отто, расположившемуся за вчерашним столиком.

– Как дела? – спросила девушка, в ее глазах читалось любопытство.

– Все отлично, спасибо! – Отто вынул из-под мышки сверток и положил на стол перед собой. Все это время он его так и держал, отчего на коричневой рубахе отчетливо расплылось потное пятно.

– Идешь на почту? – поинтересовалась Оттилия. – Посылка?

Отто неторопливо отхлебнул молока, оставив чуть заметные белые усики над верхней губой.

– Нет, выполнял поручение своего начальника. А это я только что получил лично от имперского руководителя молодежи, рейхсюгендфюрера Бальдура фон Шираха, – гордо произнес он, особо бережно прикоснувшись к свертку.

Оттилия сделала губы дудочкой и нахмурила брови. Такая гримаса означала только одно: «Хвастун, не лопни от важности!»

Отто снисходительно посмотрел на нее сверху вниз и сказал:

– Я понимаю, что ты не веришь. Но я могу доказать!

Важно постучал пальцем по свертку. «А если она…» – вдруг подумал Отто, испугавшись, что Оттилия может все-таки потребовать доказательств, но уже было поздно.

– Ну, докажи! – игриво сказала девушка.

Отто растерянно оглянулся по сторонам. В кондитерской были посетители, некоторые из них откровенно пялились на молодых людей.

– Я тут не могу. Я могу только тебе по секрету, – заикаясь, произнес.

Оттилия сделала жест рукой, мол, «сейчас все устрою», и упорхнула к матери. Что-то начала ей шептать на ухо. Трусливая мысль немедленно уйти, пока не поздно, пробежала в голове, но не успел Отто взяться за сверток, как Оттилия вернулась и заговорщически кивнула головой, приглашая следовать за ней.

Молодые люди зашли в подсобное помещение, заставленное стеллажами с кондитеркой, бидонами с молоком и прочими важными предметами для небольшого семейного гешефта. Запах ванили, до этого казавшийся штормом, здесь превратился в ураган, так что у Отто даже слегка закружилась голова.

– Ну, – требовательно сказала Оттилия, показывая рукой на стол, слегка украшенный то ли мукой, то ли сахарной пудрой.

Отто пальцем прочертил на белой поверхности стола темную бороздку, не решаясь водрузить туда сверток.

Оттилия поняла, взяла тряпку и быстро протерла столешницу. Вытерла руки чистым полотенцем, повторила пригласительный жест.

Молодой человек бережно поставил свое доказательство на стол, вздохнул, вынул из ножен нож Гитлерюгенда и срезал бечевку. Шуршание разворачиваемой бумаги, казалось, должны были услышать и принц цу Шаумбург-Липпе, и Бальдур фон Ширах, и рейхсминистр пропаганды Йозеф Геббельс. А может и сам Адольф Гитлер, настолько Отто казалось предательским то, что он делает ради этой кокетки. Что он ей хочет доказать? На секунду заколебался, прекратил разворачивать сверток, так что грохот шуршащей бумаги сменился набатом сердца в висках.

– Ну, и чего боишься? – спросила Оттилия язвительно.

– Ничего я не боюсь, – буркнул Отто и сорвал остатки упаковки.

Взорам молодых людей предстал футляр из красивой красной кожи. Оттилия с интересом наблюдала, как Отто взялся за крышку и потянул ее вверх. Внутри, на атласном белом сукне возлежал, именно по-королевски возлежал, кортик имперского руководителя молодежи. Отто прикоснулся к серебряной нити, обвившейся вокруг рукояти, провел пальцами по иссине-черной коже ножен и двум дорожкам кожаного подвеса с серебряными пряжками и зацепами. Вынул оружие осторожно двумя руками, потянул за рукоять. Металл лезвия плавно потек из глубины ножен и перед взором молодых людей буква за буквой сложилась травленная надпись «BLUT UND EHRE».

– На моем ноже такая же надпись, – нашел, наконец, что сказать Отто. – Только тут печатные буквы, а у меня – прописные.

Оттилия смотрела на кортик без восхищения, но с нескрываемым любопытством. Очевидно юной фроляйн, занятой целыми днями эклерами и ванильным кремом, не престало восхищаться оружием, это ведь не платье в горошек. Видя восторженные глаза своего друга, Оттилия сказала:

– Примерь!

Отто не понял, посмотрел на девушку вопросительно.

– Я говорю, примерь это! – требовательно повторила она. – Сними свой ножик и примерь этот.

Сказано это было тоном, которого Отто никогда не слышал. Это была музыка Вагнера и колыбельная матери одновременно. Оттилия говорила, будто посвящала в рыцари, в ее голосе не было ни капли кокетства, тут было что-то мистическое, сакральное, было то, ради чего Отто мог броситься в бой с несметными полчищами врагов. Это говорила не просто юная девушка из кондитерской, это была Валькирия, которая вручала ему меч. И не юноша с молоком на губах стоял сейчас в маленькой каморке городской кондитерской, а король Генрих Первый должен был принять меч рыцаря великой Германии.

Отто растегнул пряжку, быстро снял свой детский нож и бережно ввел змеиное тело ремня в петлю подвеса кортика рейхсюгендфюрера.

Мурашки по телу, муравьи, бегающие под кожей, а то и мыши, – все это не могло бы описать того, что произошло с юным Отто, когда он защелкнул пряжку ремня с новым оружием на левом бедре. Странное неоформившееся существо, вчера буквально ходящее в церковь за нравоучениями, падающее с велосипеда, который делил с сестрой через день, сейчас был вооружен мистическим оружием великого рейха и посвящен в рыцари самой Валькирией. Окутанный облаком дурманящей ванили, очарованный восторженным взглядом девушки, он должен бы что-то сделать именно сейчас, потому что еще секунда и эта волшебная сила уйдет, испарится это торжество мига, ускользнет что-то важное, могущее изменить историю человечества, если сейчас он – Отто Шульц просто продолжит стоять в оцепенении.

– Я люблю тебя, Оттилия, – сорвались с его губ слова, предательски дрогнувшим голосом.

Он точно знал, что не хотел их произносить. Конечно, понимал, что когда-то это сделает, раз уж так заведено, но чтобы вот так, само собой вдруг? От этих слов его подкожные мыши, бежавшие сверху вниз, от затылка до пяток, изменили направление, а точнее просто разбежались в разные стороны. Ждал ли он ответа? Хотел ли вернуть вылетевшие слова обратно? Ожидал ли реакции от Оттилии? Скорее всего, он просто выдохнул словами, чтобы снова набрать воздуха в легкие, как новорожденный, который не хочет кричать, но другого способа начать дышать не знает.

– Ну, да, конечно, – сказала Оттилия.

Она была красивой девушкой, не обделенной вниманием. В последние два года ее красота удвоилась: во-первых, она стала старше и расцвела, а во-вторых, традиционно яркие для мальчиков две жгучие брюнетки из ее класса убыли в разных направлениях подальше от новой Германии за океан по причине далеко не арийского происхождения. Так что, Оттилия осталась самой красивой в классе, в связи с чем ее чуть ли не каждый день провожали из школы домой ребята, стараясь произвести впечатление. Драться за право нести ее школьный ранец или просто идти рядом – она считала глупостью, но это было лучше, чем когда с ней шел лишь один ухажер. В таких случаях он обычно вел себя грубо, или дергая за косу или платье, или просто надоедая глупыми разговорами. Эти знаки внимания, схожие с голубиными танцами вокруг самки, раздражали, но хотя бы не требовали ответа. До сегодня. Никто никогда до сегодняшнего дня не признавался ей в любви. И Отто тоже не просил об ответе, но слова «я тебя люблю» по какой-то божьей прихоти хоть и не являются вопросом, но на ответе настаивают сами по себе. Потому Оттилия и выдавила из себя какую-то глупость. Что она хотела сказать этим? Выразить сомнение в искренности его чувств? Попросить доказать их? Сообщить о своей осведомленности? Ни одно, ни второе, ни третье. Она просто выдохнула, как и он, уподобившись новорожденному дитя, только что впервые официально признанному объектом высшего из человеческих чувств – любви.

Так они и стояли друг против друга: белокурый король Генрих в коричневой рубашке со свастикой на рукаве, черных коротких штанах выше колен, и кортиком рейхсюгендфюрера на поясе, и светловолосая Валькирия в фартуке поверх платья, с пятнами шоколада и засохшего крема. На стене отсчитывали время их молчания часы, грохоча механизмом времен кайзера; из-за двери слышался шум голосов покупателей, шелест бумаги и шарканье ног по мраморному полу. Монеты, падающие на стальное блюдце у кассы, казалось своим звоном оплачивали дополнительные секунды, необходимые юноше, оцепеневшему в замешательстве. Слегка его ухо улавливало победные звуки духовых оркестров с улицы круглосуточного праздника. Отто попытался сделать шаг навстречу Оттилии, и даже подался вперед, следуя скорее какому-то природному инстинкту, нежели логике, и, казалось, Оттилия готова была сделать то же самое, как вдруг:

– Оттилия! Пришел Михаэль, выйди на минуту, – прервал встречный ветер дыхания молодых людей голос Барбары.

Валькирия, превратившись в девчонку из кондитерской, промолчала. Щеки ее покрылись румянцем то ли стыда, то ли страха. Она попятилась, затем развернулась и выскочила из комнаты.

Отто оцепенел. Он, Генрих Первый, великий король великой империи стоял вооруженный своим маленьким волшебным мечом посреди крепости-кладовки, окруженный закованными в металлические латы рыцарями-бидонами, взявшими его в плен. Он был жалок и осознавал это всем своим существом. Его унизил какой-то билетеришка-кассир со стадиона. Его – порученца принца, хранителя священного кортика лидера немецкой молодежи, вынудил сдаться какой-то Михаэль в белых штанах.

Отто схватил футляр из-под кортика, сунул в него свой детский нож, и решительно вышел из подсобки в зал кондитерской. Оттилии не увидел, фрау Шмук занималась покупателями, не обратив на него внимания. Отто вышел из-за прилавка незамеченным и остановился, осматриваясь. Оттилии не было ни у столиков, ни у выхода, ни на улице, которая хорошо просматривалась сквозь стекла витрин и входной двери. Звякнув дверным колокольчиком, юноша оказался на улице. Опять огляделся. Тротуар полон народу, не видно ничего из-за толпы. Перешел дорогу. Появилась перспектива для обзора. Вот она, стоит на углу, о чем-то весело болтает с этим… С ним, блондином в белых штанах. Отто теперь знал имя своего врага. Михаэль. Для Отто не звучали больше оркестры; голоса веселых людей тоже не долетали до ушей, слух улавливал лишь одну фразу, услышанную вчера на этом же месте: «Будешь так задумываться в бою, враг снимет с тебя скальп. Твоим же ножом».

Отто вновь схватился за нож у пояса, но вместо него рука нащупала лямки кожаного подвеса кортика Бальдура фон Шираха. Через секунду кортик будто сам прыгнул в руку и замер в ожидании приказа.

Отто разжал ладонь, испугавшись. Оружие безвольно рухнуло вниз, но подвес не дал упасть. Парадный кортик, не предназначенный для боя, просто вспылил. Как и Отто. Юноша провел ладонью по лбу и волосам, как скальп на месте проверил. Мокро. Отряхнул капли пота с кисти, будто дождем тротуар оросил. Надо успокоиться. Стоял, смотрел на парочку на углу. Что такого? Сейчас этот Михаэль отдаст ей билеты на стадион, раз обещал. И все. Она возьмет, принесет ему, тому самому Генриху Первому, кто остался в подсобке. Ничего страшного не случилось. В этот момент Отто понял, что его, того самого Генриха Первого, великого рыцаря Германии в подсобке кондитерской нет, сбежал он, испугавшись молочных бидонов. Сейчас туда вернется Оттилия, и именно так и решит. Сбежал! Она придет с билетами, вместе они должны пойти и насладиться спортивным праздником на глазах у всего мира, а он сейчас, как последний идиот, стоит тут и потные ладошки отряхивает. Надо вернуться. Срочно.

Отто сделал уже шаг в том направлении, откуда сбежал пару минут назад, но вдруг… Оттилия, встав на цыпочки, чмокнула рослого Михаэля в щеку, повернулась и, на прощанье помахав рукой, быстро пошла в сторону кондитерской. Никаких билетов этот Михаэль ей не дал. Она просто с ним поговорила и поцеловала. Да кто она такая? Как она может себя вести так с ним, с Отто, только что признавшемся ей в любви и признавшей ее своей богиней? И кто такой этот Михаэль, поганый билетер, так бесцеремонно обращающийся с ней и его, Отто, чувствами?

Не двигался с места. Никак. Стоял и смотрел, как ее легкая фигурка скрылась за стеклянными дверями кондитерской. Сейчас она войдет в подсобку и будет искать его, Отто Шульца, может вернется обратно, чтобы опознать среди прохожих. Перевел взгляд на Михаэля. Тот спокойно развернулся и, не оборачиваясь, быстро пошел в сторону площади Кайзера Франца Иосифа. Отто двинулся за ним, снова повинуясь какому-то инстинкту. То, что у него важная миссия, касающаяся церемониального имперского оружия, Отто совсем не трогало. Символ новой империи болтался на ремне, как обычный детский ножик, годный лишь для нарезки колбасы или заточки карандаша.

Михаэль вышел на площадь и двинулся прямиком к храму святой Ядвиги, слишком хорошо знакомой дорогой, видимо, для обоих. Отто шел в 20-ти шагах, не боясь быть замеченным. Даже если Михаэль обернется, откуда он знает, что парень в форме Гитлерюгенда следует именно за ним. Улицы полны народу, на Отто никто не обращал внимания, и тем более никого не заинтересовал странный нетипичный клинок, висящий на его ремне. Зачем Отто следовал за Михаэлем все эти пятьсот шагов от кондитерской? Этот вопрос юный Шульц задал себе лишь тогда, когда Михаэль вошел в храм. Отто остановился, не решаясь подняться по ступеням, задумался. Что он здесь делает? И он – Отто, и этот Михаэль? Михаэль – прихожанин церкви? Такой же, как Отто? Может, он и у пастора Лихтенберга исповедуется и причащается? Рассказывает ему о своих проблемах, о своих чувствах? Как-то Отто рассказал святому отцу о чувствах к Оттилии. Неумело так, невнятно, сказал, что нравится одна, и он не решается к ней подойти. Падре тогда ласково приобнял его, погладил по голове и что-то процитировал из писания… О любви к женщине, о ценности семьи, о том, что придет время и у Отто будет семья, любящая жена, дети, много чего хорошего тогда рассказал Лихтенберг. И вот, сейчас, он то же самое, наверное, рассказывает этому Михаэлю, даже не подозревая, что и он, и Отто, посвящают падре в свои чувства к одной и той же особе.

Постоял еще минуту. Потом присел на ступени храма. Кортик негодующе звякнул о камень.

«Ах, ты… – вспомнил Отто о главной цели своего сегодняшнего поручения. Взялся за ножны, попытался рассмотреть ущерб от поцелуя оружия с каменными ступенями. Едва заметная точка на стальном навершии ножен. Ничего страшного, никто и не заметит. Надо бы вернуть кортик на место, в его краснокожий саркофаг, который притаился подмышкой. Но не решился. Людей вокруг полно, всем сразу станет интересно, как только начнет снимать с себя ремень. Отто встал. Решил обойти храм, там другой выход, откуда он обычно покидал пасторскую обитель. Где его тогда стошнило на мостовую, после рассказа святого отца – узника концлагеря. Прошел тридцать шагов за угол, оказался в том самом месте. Почудился запах рвоты, замутило. Присел на ступени заднего входа, они весь день в тени, холодом быстро обняли голые ноги, успокаивали.

Просидел несколько минут, разглядывая узоры каменной мостовой, сплетенные вокруг форменных ботинок. Тяжело дышал, стараясь унять тошноту. Слишком много событий сегодня: штаб-квартира Гитлерюгенда, кортик высшего руководителя в руках, встреча с богиней, признание в любви, измена, все это на фоне бравурных духовых мелодий и витающих в воздухе радости и величия.

Начал приходит в себя. «Михаэль этот просто пришел в церковь, никакого отношения к пастору Лихтенбергу он не имеет». Сейчас Отто отдышится, вернет кортик Бальдура фон Шираха в положенное ему хранилище, принесет принцу и забудет этот день навсегда. Завтра он будет снова выполнять поручения, только еще с большим усердием, особо старательно, не так как сегодня, проявив детскую слабость. Завтра он снова станет Отто Шульцем, порученцем адъютанта министра пропаганды, оруженосцем доблестного рыцаря, а послезавтра уже будет носить черную форму ордена СС. И если надо убивать врагов рейха, совершенно не стесняясь видеть их трупы. Не то, что этот летчик, лейтенант Зигель из «Летучего Гамбуржца». Он – Отто, готов к этому. Потому что, если он не убьет врага, то враг снимет с него скальп. Его же ножом.

Отто в очередной раз почувствовал в руке воинственный холод серебра рукояти кортика.

В этот момент позади скрипнула входная дверь. Отто обернулся и оторопел. Михаэль, этот господин «белые штаны» выходил из храма не через главный вход, как обычный прихожанин, а отсюда, из двери, расположенной рядом с комнатой настоятеля. Получается, Михаэль копирует его жизнь, ворует ее. Он украл Оттилию, он украл святого отца, духовного наставника Отто. Он здесь в Берлине вместо него, пока Отто занят делами во имя великой Германии, этот здесь очищает карманы его души, как мелкий воришка на базарной площади в праздник. Из звуков духового оркестра, игравшего неподалеку, Отто отчетливо слышал лишь гулкие удары большого барабана. Сердце, стучавшее в висках, обгоняло его темп втрое: на каждый удар барабана приходилось три сердечных. Бам-бам-БАМ! Бам-бам-БАМ! Два сердечных выстрела в висок, контрольный залп в унисон третьим. Бам-бам-БАМ!

– Слезь со ступеней, Пимпф! – услышал Отто презрительный голос Михаэля. – Дай пройти человеку!

Бам-бам-БАМ! Бам-бам-БАМ!

– Глухой? Ты, Пимпф? Найди другое место справить нужду, вали отсюда! – Михаэль стоял на узкой каменной лесенке, перегороженной сидящим Отто.

Бам-бам-БАМ! Бам-бам-БАМ!

Раз-два-ТРИ! Раз-два-ТРИ!

Маршевая мелодия барабана. Два коротких, один погромче, протяжный.

Бам-бам-БАМ! Бам-бам-БАМ!

«И справа в глотку, и слева в глотку, и третьим ударом глубоко в живот».

Бам-бам-БАМ!

Михаэль охнул, затем – хрип, бульканье, всхлип.

«Проткните водяную крысу, и вы услышите такой же звук».

Бам-бам-БАМ! Бам-бам-БАМ!

Белые штаны потекли по окровавленным ступеням храма, превращаясь из праздничной щегольской одежды в больничные бинты хирургического отделения.

«Все!» – сказал себе Отто и «далеко отшвырнул свой нож, этот уже ненужный ему окровавленный балласт».

Никакого восторга убийства, о котором писал Кафка. Никакого чувства облегчения и окрыленности. Булькающий кровью, дергающийся в судорогах уже почти труп, Михаэль не просочится в щели мостовой и не затеряется в темном грунте. Это Отто понимал отчетливо. Он как-то вдруг почувствовал мир иначе. Этот жалкий белоштанный кассир никогда не снимет с него скальп. Отто победил, но никакой обещанной эйфории не испытал. Теперь перед ним лежит тело, которое только что пыталось украсть его жизнь. А он, Отто не дал. Просто защитил себя. Завтра Отто защитит свою семью, свою страну, своего вождя, оставив тысячу таких тел. Тут нечем восторгаться. Это его работа. Он сделал то, что должен был сделать. Без ожидания похвалы, восторга или облегчения. Просто так надо.

Под хриплую мелодию уходящей жизни, аккомпанемент бульканья крови, толчками струящейся из распоротого горла Михаэля, под ритм большого барабана оркестра с площади, Отто спокойно подошел к отброшенному в сторону кортику. Поднял, осмотрел. Алые разводы на лезвии красиво дополняли вытравленный девиз «Кровь и честь». Серебряная нить рукояти местами потемнела. Отто осмотрелся. Взгляд поймал стальную поверхность забытой ночным ливнем лужи. Окунул кортик полностью, освятил водой, растворил в ней кровь. Пополоскал, изредка звякая металлом о камни на дне. Вымыл руки. Снова окунул орудие убийства в лужу. Вынул, осмотрел. Кортик ни единой морщиной не признался в только что совершенном. Отто снял ремень, вынул рубаху из шорт, протер нижним краем лезвие и рукоять оружия, заправил рубаху вновь. Держа ремень в руках, вернулся к ступеням, не взглянув на бездыханное тело. Поднял краснокожий футляр, вынул оттуда свой детский нож Гитлерюгенда. Вернул на почетное место клинок, только что вкусивший крови. Надел ремень, вставив подвес своего ножа, заправил рубаху. Взглянул наконец на бездыханное тело. Михаэль лежал головой почти на мостовой, оставив ноги на верхней ступени. Высокий был парень, красивый. Светлые волосы поменяли цвет, в тени, казалось, на мазутный. Волосы прилипли ко лбу, составив причудливую руническую надпись.

Отто осмотрелся. Никого. Сунув футляр подмышку, уверенно зашагал в сторону Фридрихштрассе.