Глава 22

Слащёв и K°

Воскресенье получилось коротким.

С утра заявился отец. Выглядел он вполне здорово. Закончил возню с дровами и объявил, что сегодня наше дружное семейство предпримет поездку на картошку, совмещённую с пикником. Мне не хотелось ехать ни на какую картошку, но ещё меньше хотелось видеть Упыря. И я решил – лучше на картошку.

Картошка у нас разрослась хорошая, а пикник удался ниже среднего. Папаша чересчур бодро взялся за шашлык. Шашлык делать он не умел, мясо горело, а то, что не горело, было сырым. К тому же они не купили нормального мяса, не купили ни баранины, ни свинины, купили окорочка, замариновали их и принялись жарить. Всем известно, что из окорочков получаются дрянные шашлыки. Невкусные. Зачем было затевать всю эту семейную идиллию?

Освободился я только после обеда, ближе к вечеру.

И сразу отправился к музею.

Музей уже не работал, на информационном стенде висело объявление. Экспедиция должна была состояться в следующую субботу.

В следующую, совсем скоро. А потом они ещё поедут к курганам. В августе. Будут искать золото скифов и купаться в море. В глубоком Чёрном море, говорят, оно пахнет сильнее всех остальных морей.

Но в объявлении про это ничего не говорилось. Зато там имелась специальная графа, поле для вписывания фамилий желающих, зудящих метеоритоисканием, и успели вписаться уже семь человек. Катька Родионова была, само собой, первой.

Я хотел что-нибудь нехорошее сделать, приписать к её фамилии что-нибудь дурацкое. Чтобы получилось что-нибудь такое, к примеру: Родионова-Кадык, или Родионова-Сикосьнакось. Но вдруг я подумал, что на самом деле я совершенно этого не желаю.

Мне всё равно.

Я улыбнулся и отправился домой. Остановился возле ларька с мороженым. Купил две штуки, съел, купил ещё две штуки, съел.

Возле ларька стояли две баторские девчонки.

Я их не знал, но то, что баторские, не сомневался, они в костюмах спортивных были. Они посмотрели на меня с интересом, но без удивления, баторцы вообще мало удивлялись, они как спартанцы – не удивляются и не спрашивают. Они стояли, рубали шоколадное мороженое по семь пятьдесят в стаканчиках, тоже, кстати, по два стаканчика держали, один в правой, другой в левой. И облизывали от каждого – по очереди. Старый приём, это чтобы, если ещё кто подвалит, не угощать – вряд ли кто захочет обслюнявленное мороженое. Это как в столовке, чтобы, пока ты бегаешь за компотом, не сожрали котлету, надо на неё плюнуть. Тогда точно никто не покусится. Кроме Вырвиглаза, Вырвиглаз умеет ловко срезать верхнюю, заплёванную часть котлеты. Он – настоящий баторец. По духу.

Я стоял возле ларька, хрустел, наслаждался воскресеньем. Эти две туберкулёзницы о чём-то своём трещали, сначала я не слушал, а потом, конечно, прислушался.

– Опять по доске? – спросила одна.

– Ага. Что за дураки? Этой истории про гараж и доску сто лет, а они всё равно лезут и лезут, придурки…

Баторки захихикали.

– Этот лысый, я его вчера на Дне города видела. Смешной.

– Только тогда он был волосатый. Такой волосатый, как хиппарина.

Они опять засмеялись.

– Да я тоже видела. Я тогда как раз на тумбочке стояла. А мне стоять надоело, я в нишу залезла и сплю помаленьку. Потом вижу – крадётся по коридору прямо к бабской палате. Я никого вызывать не стала, пусть, думаю, крадётся, наши выдры как проснутся, они ему сделают. А этот волосатик крадётся, крадётся. Подошёл к двери и стал в скважину смотреть, втыканись? Тупак?

– Тупак, – согласилась её подружка. – Как и все другие.

– Вот и я говорю. Он смотрел в скважину, смотрел, а потом слушать стал. Не знаю, чего он там выслушал, но вдруг как дерганётся от двери. А морда вся перекривлена, испугался, как белка. И на тую наткнулся. И прямо харей! И всю харю себе расцарапал.

Девчонки захихикали.

– На туе с Нового года игрушки битые, так он в них прямо влез! Как заорёт!

Девчонка вдруг замолчала и стала глядеть куда-то в сторону столовки. И вторая стала туда смотреть, будто видели то, что не видел я. Наверное, с минуту смотрели на это нечто, потом продолжили болтать.

– Ну да, этот дурак волосатый. Рожу расцарапал и как рванёт по коридору. И на бидоны напоролся! Звону на весь этаж, все проснулись, высовываться стали, а этот дохляк в окно высигнул…

Дальше было неинтересно. К тому же дальше я знал, что там будет. Эти чучундры стали рассказывать, как во всём баторе возник переполох, все побежали в лес охотиться на нарушителей покоя, а они вдвоём остроумно спустились в кухню и сожрали большущую варёную курицу.

Я дохрустел стаканчиком и поковылял домой. Улица Советская была пустынной, как всегда в воскресенье. Я брёл домой, пинал жестяную банку, она подпрыгивала и в конце концов улетела в кусты.

На перекрёстке с Вокзальной навстречу вышел пацан. Не помню уж, знал я его или не знал, да никакой в этом разницы не было. Пацан был такой расхлябанный, что я даже в сторону отодвинулся, чтобы он меня не зацепил.

Я оглянулся и посмотрел ему в спину. На футболке изображена какая-то полусгнившая личность с вывалившимися глазами и вывороченными зубами, мертвечина. Ну, и надпись: «Убей мертвеца».

Так вот.

Иногда всё лежит на поверхности, а человек долго, упорно отказывается понимать, что ему надо делать. Человек бывает удивительно туп. Тупаком бывает, как эти баторки сказали.

Прямой дорогой я домой решил не ходить, решил погулять. Бродил по улицам и улочкам, на стадион заглянул. К дому вышел почти в темноте, когда свет зажёгся. Я обогнул большой дом, пробрался через свой верный забор – потихоньку. Хотел сразу к себе, однако услышал. Отец и мать сидели на крыльце, разговаривали. Видимо, давно разговаривали, здорово пахло табачищем.

– Как он?

– Нормально.

– Нормально?

– Конечно, нормально, – сказала мать. – Нормально.

Снова пополз табак. Курят. Теперь вместе курят. Они меня достанут, я тоже начну курить, буду как Вырвиглаз.

Они долго курили, висела пауза, так что я решил, что они, возможно, даже и ушли, но тут отец сказал:

– Я думаю, что так нельзя. Это как-то… Нехорошо.

– А что делать?! – нервно сказала мать. – Разве был выбор?

– Не знаю…

– Это самый безболезненный способ. Да и он вроде бы ничего, спокойно воспринял. С этим парнем подружился, гуляют вместе. Даже работают вместе.

Отец промолчал.

– Тебя когда выписывают?

– Не знаю. Лучше мне всё-таки сейчас немножко полежать, сама понимаешь. Потом выйду, когда всё успокоится.

– Хорошо. Ты поспрашивал?

Я услышал, как чиркает колёсико зажигалки.

– Я в больнице поспрашивал, – сказал отец, – трое согласились, но много дать не могут, рублей по триста.

– Ну, это нормально. А когда дни рождения?

– В августе и в сентябре. С работы кадровик обещал список подготовить, я думаю человек десять согласятся. Народ у нас небедный, клоун на день рождения ребёнка – это как в кино. А как вчера? Как День города?

– А что День города, – с досадой сказала мать, – Шахов пришёл, говорит – давай, повесели детишек. И двести рублей выдал.

– Двести? Да уж… Может, петушков наделать?

– Да у нас все бабки с петушками ходят! Этих петушков по колено. Вот если бы машину для сахарной ваты купить – это да! Я вчера видела такую. Эта машина не очень дорого стоит… А я могла бы продавать вату на мультяшных сеансах и в субботу и воскресенье на базаре…

– У нас нет денег, – раздражённо сказал отец, – ты же прекрасно знаешь. Какая ещё сахарная машина? Нет, надо подождать… нужен ещё хотя бы год, через год мы можем…

– Ладно, ладно, – перебила его мать, – не продолжай, всё понятно. Нет так нет. Знаешь, а мне надоело всё это. Очень.

– Придётся потерпеть.

И снова пауза.

– Ничего, – сказал отец. – Сенька у нас расторопный. Подрастёт, откроет похоронную контору: «Слащёв и К^о». А это такой бизнес, который актуален всегда. Поможет старикам родителям. А ты, мать, купишь себе сапоги.

Отец рассмеялся.

Ну да, подумал я. Сенька. Сенька им поможет. Сахарную вату. Сахарную вату в гробу. Гроб в сахарной вате. Всё в сахарной вате, а сбоку цветочки.

Сенька им поможет.

– Пишет? – спросил отец.

– Вроде пишет.

– И что ты по этому поводу думаешь?

Я осторожно высунулся.

Отец не курил, он ел хлеб. Прямо целую буханку. Держал её в кулаке, откусывал, уже до половины съел. Он так может две съесть, без масла, без чая.

– Думаю, что ничего плохого в этом нет. Я тоже сочиняла. Помнишь?

– Ну да. Повесть про сопротивление в концлагере. Помню, ты куда-то её посылала…

Отец снял горелую корку, отправит её теперь на квас.

– В «Пионерскую правду», – сказала мать.

Они вместе рассмеялись. Забавно. Оказывается, мать писала повести про концлагерь и посылала их в «Пионерскую правду». Значит, у меня это семейное.

– Ты не читала? Ну, что он там карябает?

– Нет, – ответила мать.

– Жаль… Он что, хочет писателем стать?

Мать хихикнула. Я спрятался.

– Нет. Все гораздо проще. И сложней.

– Да?

– Катя Родионова, – мать сделала паузу, интересно бы посмотреть, что она в этой паузе делала, рожи, что ли, корчила? – Катя Родионова как-то сказала, что хочет выйти замуж за писателя. Она сказала, что писатели – самые интересные люди на свете.

Они опять засмеялись. А потом отец сказал, что девчонки начитаются «Мастера и Маргариты» и начинают воображать разное, я уже плохо расслышал, что он там ещё говорил, я уже ушёл.

Три года назад у меня была одна привычка. Я любил ковыряться в зубах, размазывать наковырянное по пальцам, а потом нюхать. И застали меня за этим делом. Мать. Вроде как и стыдно, но, с другой стороны, ничего уж особо страшного, у многих привычки гораздо страшнее, взять того же Вырвиглаза. Но противно было очень. От самого процесса застукивания. И с тех пор в зубах я не ковырялся.

Я вернулся к себе, достал тетрадку. Сначала изорвать хотел, но потом подумал, что это по-девчачьи слишком. А если жечь, то как-то театрально получается, так одни поэтишки драные поступают, жгут, вены вскрывают при большом стечении народа, с моста вроде как бросаются, а потом уступают уговорам. Надо какой-то мужской способ применить. И как можно скорей, а то передумать можно.

Я взял тетрадь, сунул её в жестяную коробку, туда же сунул старую ржавую ижачную ось. Перемотал изолентой.

До колодца было пятьдесят шагов, я снял крышку, разогнал водомерок, опустил коробку в воду. Она немного продержалась, потом ушла. Без бульканья, без всякой пошлой суеты.

Всё.

Почувствуй себя немножко Герасимом.

Возвратился в свой дом. Было холодно. Немного посидел в темноте, кровь злобно шумела в ушах.

Темно. Из окон по улице пробивается синий свет. Похитители мозгов прилетели. У Соловьёвых скандал, делят велосипед, даже мне слышно.

Я выбрался наружу. Дорога была какой-то твёрдой, раньше я этого не замечал. Твёрже асфальта. Фонари не горели.

По рукам пошли пупырышки, я не выдержал и побежал.

Над музеем горел фонарь. Хороший, галогеновый фонарь, энергии мало, свету много. Шлагбаум закрыт, я подлез. Над информационным стендом тоже лампочка. Своя, особая, маленькая.

В экспедицию записалось шестнадцать человек. Сбоку болталась ручка на верёвочке. Озеров – человек уважаемый, даже ручку у него никто не спёр. Я взял ручку и вписал:

17 Никита Слащёв.

18 Денис Чеков.