Глава 17

Старт

Через день опять была суббота.

Пятница была как пятница, я поработал, пообедал, поспал, а потом пошёл купаться. Упырь встретил возле гэпа и попёрся за мной, я так устал, что не стал ничего придумывать.

И ещё. Я впервые посмотрел на него спокойно. И вовсе не потому, что я смирился.

Мы устроились на старых бонах и тупо лежали, поворачиваясь на солнце, оно было включено сегодня не на всю катушку – ожога можно не опасаться. Под вечер, правда, немного похолодало, и мы надели рубашки.

Досидели до самой вечерней сирены. Сирена над рекой, это красиво. Но мы не уходили – мне домой не хотелось, дома ничего интересного не было, а Упырь сидел не знаю зачем. Он сегодня не очень много нудил, только под конец что-то завёлся, стал рассказывать, как они с отцом собираются плыть по северным рекам и для этого запаслись специальными финскими блёснами особой, аэрокосмической формы. Эти блёсны должны были излучать особую энергию, которая неотразимо воздействовала на психику рыбы, возбуждала неукротимые пищевые рефлексы.

Сирена провыла, и рыболовы вдоль реки стали собираться, почему-то у нас всё делается только до девяти, после сирены все отправляются по домам. И мы отправились, причём Упырь тащился за мной почти до дома, говорил, что его мама сегодня готовит лазанью, а он её терпеть не может…

Солнце, вода и болтовня Упыря меня утомили так, что я уснул, едва добравшись до постели. Да, неделька выдалась нелёгкой.

Проснулся рано. Ну, для субботы рано, в восемь. И удачно. Вокруг не было никого, ни Сеньки, ни Вырвиглаза, ни Упыря, я был в счастливом одиночестве. Несколько минут я наслаждался этим одиночеством, потом…

Земля дрогнула.

Койка подпрыгнула, с полки покатились карандаши, из щелей между досками потолка посыпался всякий прах и дохлые пауки. Стёкла звякнули и продолжали звенеть, будто кто-то колотил по ним мелкими злыми молоточками.

Я выскочил из постели и выбежал на улицу. Утро. Передо мной пробежала пучеглазая курица, в соседнем дворе ошалело орали овцы и испуганно фыркал поросёнок. Я задрал голову.

Сначала ничего не было видно, затем в синеве загорелась яркая белая точка, секунду точка висела, затем стремительно двинулась наискосок, все быстрее и быстрее распарывая небо на неравные половины.

Потом грохнуло ещё раз, сильнее, стёкла чуть не выскочили, а животина во всех окрестностях завыла уже хором.

Зенитная ракета. А может, и не зенитная.

В газете ещё три месяца назад писали про то, что скоро, буквально в ближайшем времени, в лесу возобновятся ракетные базы, что не стоит пугаться при громких звуках и колебаниях почвы – при стартах ракет это нормальное явление. Не стоит также заходить в лесу в запретные зоны, определённые знаками. А всем владельцам спутниковых навигаторов следует во избежание неприятностей с областным отделом ФСБ зарегистрировать приборы. В случае появления в городе или в окрестностях подозрительных лиц следует незамедлительно сообщать по контактным телефонам. Ну и так далее. Население должно с пониманием относиться, обороноспособность страны растёт, и не радоваться этому могут лишь лица с отсутствием патриотических корней…

И вот пуски возобновились.

Это было довольно странное зрелище. Чем-то это напоминало самолёт. Когда высоко идёт реактивный самолёт, за ним остаётся след. Реверсивный, кажется, так называется. У ракеты он был мутный и толстый, какой-то опасный с виду. Да и сама ракета была какой-то опасной – летела быстро, и непонятно, что она там в своей морде несёт, то ли стальные шарики, то ли уран-238.

Беспокойно она летела.

Тишина была разрушена, и я сразу испугался. Что сейчас на улице засвистят, что послышатся из прихожей скучные шаги или вломится нагло брат с похоронными планами. Я поспешил выскочить из койки, умылся быстро и, не позавтракав, свалил.

И никто мне не встретился. Ни Вырвиглаз, ни Упырь, что само по себе было необычно и являлось добрым предзнаменованием.

Я направлялся к Катьке.

Почему не пошёл вчера? Надо было дать Катьке время. Чтобы она успокоилась, остыла. Я знаю Катьку, она злиться начинает быстро и так же отходит быстро. Дня ей вполне хватило бы. Ну, конечно, надо было принести ей подарок, лучше всего шоколадку, шоколад – лучший друг девушек.

Я купил две – одну большую, другую маленькую. Так всегда стоит делать. Во всяком случае, по уверению Вырвиглаза. Сначала забрасываешь маленькую, затем большую. А вообще, не надо делать из извинения фейерверк, всё должно быть чинно и как бы невзначай. Пёр мимо, запнулся, заглянул, извинился. Даже не так, извиняться не надо, надо вести себя как ни в чём не бывало. Легко. Так и буду. Загляну в музей, скажу: «Как дела, Родионова?» Она, конечно, вспомнит про батор, а я скажу…

Интересно, что сказать? Как объяснить? Я стал вспоминать, что в подобных случаях говорят. Обычно говорят: «Это совсем не то, что ты подумала…» – но тогда всё мало чем хорошим заканчивается, надо придумать что-нибудь поинтереснее…

Что тут теперь придумаешь?

Разве что так вот. Сказать, что пошли не в батор, а в… Блин, у нас и пойти толком некуда. Сказать – на кладбище, так не поверит, что на кладбище ночью делать? Хотя один раз с Вырвиглазом мы на кладбище ходили. Вырвиглаз тогда рассказал, что у нас на кладбище стало появляться привидение какой-то бабы, и если этой бабе кинуть пресныш с яйцом, то она скажет, будешь ли ты богат или нет. А поскольку ему одному идти было страшно, он четыре дня долбал меня этим ночным кладбищем, до тех пор, пока я не согласился. Мы купили в «Кулинарии» два пирожка с рублеными яйцами и попёрли на кладбище, причём не на новое и благоустроенное, а на старое, заросшее строевым лесом. Это была неприятная и совсем не познавательная экскурсия. Никаких светящихся баб мы не увидели. Зато на нас напала небольшая стая на редкость агрессивных кладбищенских псов, и до утра нам пришлось спасаться на тополе.

Катьке можно сказать, что мы на самом деле собирались пойти на кладбище, искать одолень-траву, а чтобы никто не подумал, что мы психи, сказали, что пошли в батор. Это может сойти…

Я вдруг понял, что это никуда не годится. Катька далеко не дура, а значит, история про одолень-траву это лажа. Враньё лишь ухудшит мое положение. Поэтому лучше сказать правду. И повиниться. Сказать, что был неправ, ну и так далее… И что до батора я, разумеется, не добрался, а, устыдившись, вернулся менее чем с полдороги…

Придумать покаянную речь я так и не смог, решил, что разберусь на месте. Погляжу на Катьку и сразу придумаю, что сказать. Перед музеем я напрягся, захватил побольше воздуху – для психической устойчивости, напустил на лицо обыденности, да только всё это зря. В музее Катьки не было. Её краеведческие подружки сообщили мне, что кто-то там к Родионовым приехал, и она сегодня не работает. Я послал девицам воздушный поцелуй и направился к Катьке, на Кирпичный.

Там много домов осталось, и все теперь родионовские. Самый красивый дом на самом краю, возле леса. В грибной год можно боровики собирать чуть ли не за забором. Когда-то дом строили на две семьи, но потом Родионовы распространились и на вторую половину, так что теперь у них семь комнат, два гаража и большой сарай. А во дворе альпийская горка – несколько здоровенных валунов, а вокруг цветочки разные произрастают. Живописно. Рядом настоящая жаровня, столик, стулья, раскладной навес, всё для отдыха граждан. И никаких огородов поблизости, одна травка. А что вы хотите, двадцать первый век.

Родионовы отдыхали. За столиком сидела сама Катька, а напротив неё какой-то мурод в оранжевой кожаной куртке, явно не из нашего города. Это я сразу заметил, ну, что он чужой. Даже не по куртке, куртку можно и прикупить. И не по широким малиновым шнуркам, у нас некоторые тоже такие шнуруют. А по роже. Рожа у него была другая. Слишком подвижная и наглая. Наверное, москвич. Такие мордочки в Костроме не в ходу, или из Москвы, или с Дальнего Востока. И сидел так нагло, развалившись, пил из длинного стакана колу, и причём со льдом, дело у нас невиданное. Как бы лишний раз доказывая, что Родионовы – люди современные и продвинутые.

Катька с такой же рожицей тянула что-то такое зеленоватое, не знаю, капустный сок, что ли. Видимо, этот тип был Катькиным брательником. Четвероюродным, из дружественного Талды-Кургана. Идиллия. Завтрак на траве, блин.

Катька меня увидела.

– Заходи, Слащёв, заходи, – совершенно спокойно сказала она. – Мы тебя тут ждём давно.

Я вошёл на территорию родионовского фамильного гнезда.

Ну да, настоящее гнездо. Родовое. Вот взять наш дом. Дома. И новый, и старый. Дома как дома, не самые плохие. Но совершенно никакие. Ну, живут какие-то. Слащёвы, Соловьёвы, Сарапульцевы, без разницы, в нашем доме может жить кто хочет. Хоть Мурадян какой-нибудь. А вот когда видишь дом Родионовых, сразу ясно, что жить в нём могут только они. Хорошо иметь такой дом. Настоящий. В котором пьют колу со льдом.

К столику я подошёл расхлябанной походкой, без приглашения устроился рядом с Катькой.

– Привет, Екатерина, – сказал я. – А не познакомишь ли ты нас? А?

– Это Вова, – представила Катька, – это Слащёв.

– Никита, – добавил я. – Так меня зовут.

Мы пожали руки.

– А Вова, он кто? – спросил я. – Кузен?

– Брат. Троюродный.

– Ясно, – кивнул я. – Это хорошо. А у меня троюродный брат в цирке работает.

Это я не знаю, зачем сказал. У меня нет никакого троюродного брата. Тем более в цирке, я вообще цирк не уважаю.

– Как дела? – не в тему спросил этот Вова.

– Ничего, нормально. А у тебя?

– Тоже. Чем занимаешься?

– Он друг, – влезла Катька. – Мальчик.

Спокойно, сказал себе я. Равнодушие, сказал я себе. Хотя, если честно, хотелось добраться до Катьки через стол, вытянуть её на себя и как следует боднуть.

Но я только улыбнулся.

– Да вижу, что не девочка, – сказал этот Вова. – А чего делаешь?

– Я же говорю, – повторила Катька. – Он мальчик. Друг.

– В смысле?

Я молчал.

– Видишь ли, Владимир, наш Никита профессиональный друг. Есть такая профессия.

Интересно, всё-таки откуда она знает? Догадывается? Или кто раззвонил? Мать могла разболтать Сарапульцевой, а что известно Сарапульцевой, то известно всем… Но наверное, всё-таки догадалась.

– Это очень новое, перспективное направление, – продолжала Катька. – Есть целая куча людей, в основном это ненормалы разные. Психические или физические. И эти ненормалы никак не могут найти себе друзей. И тут появляется наш Слащёв. И начинает дружить. Не за деньги – упаси бог – за перспективы.

– Как это? – Вова поглядел на меня с интересом.

– Ну, очень просто. Есть друзья перспективные, а есть друзья бесперспективные. Вот есть тут, например, один дурачок, его зовут Вырвиглаз. Так вот он бесперспективный друг. Ему нечего терять, кроме его прыщей. Матери у него нет, а папаша всего лишь водила, с ним дружить бесперспективно, с него нечего взять…

Я с ним не дружу по другой причине совсем, говорил, по какой. Потому что с ним дружить нельзя.

– Нищий во всех смыслах этого слова…

Родионова продолжала, я не перебивал, пусть. Надо быть спокойным. Тогда никто не поверит, вернее, не отнесётся ко всему этому всерьёз, мало ли что люди болтают?

А мне плевать. Что люди подумают. Плевать.

– А есть другой мальчик, его зовут Денис. У него папа богатенький, а самое главное, влиятельный. Он может помочь в жизни, может помочь выбраться на поверхность…

Катька ткнула пальцем в солнце.

– И что? – поинтересовался Вова. – Здесь есть рынок? Ну, для перспективной дружбы?

– Представь себе. Есть.

Мне было обидно. Самую чуть. Когда много больно, то чувствовать перестаёшь, привыкаешь. Я привык, адаптировался, мой болевой порог повысился, это биология.

Вот, например. Как-то раз, два года назад, Вырвиглаз решил стать каратистом. Прочитал в журнале, что Витя Цой был каратистом и всех крушил направо-налево своей чугунной рукой, сам решил пойти по его стопам. А для каратиста что главное? Держать удар. Тебе бьют в голову какой-нибудь маваши-гери, а голова у тебя настолько деревянная, что вражеская нога отскакивает и по пути ломается. А верный способ придать телу мышечную твёрдость – набивать его. И Вырвиглаз стал набивать. Вырезал себе из берёзы дубинку на манер бейсбольной биты и принялся лупить себя по бокам, по рукам, по ногам, короче, по всем поверхностям.

Примерно с месяц после начала упражнений Вырвиглаз ходил весь синий и жёлтый, потом синяки рассосались и тело действительно укрепилось. Боль чувствовалась гораздо меньше, Вырвиглаз научился прикладывать к себе зажигалку, ложиться спиной на битые бутылки и обливаться холодной водой.

Узрев видимые результаты подобной практики, Вырвиглаз решил не останавливаться на достигнутом и набить ещё и кулаки, чтобы потом ломать ими стены зданий и косые мышцы вражеских животов. Кулаки он набивал о чугунную сковородку, и скоро они приобрели угрожающую выпуклость и твёрдость, при каждом удобном случае Вырвиглаз их демонстрировал. Всё шло нормально, Вырвиглаз успешно продвигался по стезе экстремального членовредительства и скоро научился бы уже бить о голову бутылки и ломать кирпичи, но тут с ним приключилась незадача. Не знаю где, я думаю, на помойке где-то нашёл, но Вырвиглаз обзавёлся рукописным манускриптом, в котором излагались тайные приёмы борьбы тсу-до и методы их изучения.

В частности, для того чтобы воспитать в руках особенно зверскую твёрдость (Вырвиглаз уверял, что люди, добившиеся такой твёрдости, могут легко рубить ладонью не только дрова, но при желании без проблем сносят врагу голову), надо бить ребром ладоней по ножу. Сначала по тупой стороне, а потом по острой. Главное, терпеть. Кровь течёт, а ты терпишь и бьёшь, бьёшь. Вырвиглаз принялся бить ладонью по ножу и закончилось это для него госпитализацией и операцией.

Через месяц Вырвиглаз из больницы вышел, манускрипт сжёг, а карате забросил. Но сам пример его был показателен – бей ежедневно по лбу твёрдой деревянной, а потом железной ложкой и через полгодика начнёшь безболезненно колоть фундук.

Или, наоборот, будут тебя ежедневно лупить по лбу, и лоб твой со временем закалится и даже кокосовый орех тебе не покажется непосильной задачей.

Со мной что-то подобное случилось. Чувства притупились, лоб окреп.

И вообще, Катька, она не так всё поняла. Совсем. Не так. Она думает, что я из-за выгоды с Упырём вожусь…

А это даже и лучше. Пусть именно так и думает. Потому что правда гораздо гаже. Пусть думает, что за деньги. Отлично. Как это она там сказала? Профессиональный друг? Ну пусть. Пусть я буду профессиональным другом. Пусть отваливает, корова…

– Он – профессиональный друг, а его брат – профессиональный могильщик, – сказала Катька.

Ну да. А мой отец – профессиональный предатель. А моя мать…

– Ну да, – спокойно сказал я. – А что такого? Дружу. Дружу. И ты права, за интерес дружу. Денис мне поможет. Поступить в институт и уехать из этой дыры.

Катька вытаращилась на меня так, как будто у меня из носа выполз жук-рогач со всем семейством.

– Так-так, – сказала она. – Значит, ты не пошутил… Ну ты и…

Катька презрительно плюнула на землю и принялась тянуть через соломинку зелёную бурду.

И тогда внутренний Вырвиглаз, гадкое чудище с раздвоенным языком, пришло на помощь. Я сказал:

– Да брось, Катендра, я тебя простил. Киска, всё рулём.

Катька поперхнулась.

– Она у меня такая ветреница…

Катька закашлялась.

– Прикинь, Вован, – я приобнял Родионову за плечи, придвинулся поближе, – потащились позавчера на точку, поплясать малёхо. Ну пляшем, немного отдыхаем, потом я пошел в «Замок» лимонадика прикупить, короче. А там очередь, байкеры местные пиво жрут, ну, пришлось постоять. И вот я возвращаюсь назад, думаю, сейчас хорошенько телом попрыгаем, станцуем джаз… Возвращаюсь, а птичка-то и улетела! Оказывается, пока я боролся с пестяковскими байкерами, эта красавица ушла гулять с баторцем!

– С кем?

– Это такая местная банда, они всю округу в страхе держат. Мерзкие типы, все больны туберкулёзом. В открытой форме.

Вован поглядел на Катьку насторожённо.

– Потом так нагло заявляется как ни в чём не бывало, говорит, что ходила с подружкой разговаривать. Я ей говорю – поопасалась бы с такими подружками разговаривать, у таких подружек у каждой первой туберкулёз, палочки Коха так и роятся, как осы на арбузе. А она и отвечает, ничего, говорит, туберкулёз мне не страшен, я жареную собачатину ем регулярно…

– Сволочь… – восхищённо прошептала Катька. – Какая сволочь…

Дотянуться до, зацепить за шею, цап, и носом о столешницу, раз, два, три. Хотя такое её поведение понятно. Объяснимо. После того, как я на её глазах отправился в батор…

Интересно всё-таки, зачем я туда попёрся?

– Ну, ты и сволочь, – повторила она.

– Да ладно, – улыбнулся я. – Подумаешь. Вон корейцы всегда тузиков едят и ничего, телевизор «Самсунг» в каждом втором доме…

– Скотина… – Катька начинала краснеть. – Гадина…

– И вот не знаю, что теперь делать? – сказал я. – Может, посоветуешь?

Вован поглядел на Катьку. Вырвиглаз во мне не унимался, Вырвиглазу было мало.

– Мне её прошлый хахаль говорил, что она такая, – вздохнул я. – Он её увёл у предыдущего хахаля, сказал, что пообещал ей каждую неделю покупать две шоколадки.

– Какой хахаль? – оторопело спросила Катька. – Какой ещё хахаль?

– Как какой? Егор Стульчаков, он на АРЗ живёт. Он раньше ещё с Топаловой дружил. Так вот, тот хахаль, что был до меня, стал дружить с Катендрой за две шоколадки…

– Что?! За две шоколадки?

Теперь она ошалела ещё больше, вслед за рогачом из моего носа вылезла сколопендра, а потом ещё вылетел дракон.

– За две, – подтвердил я.

И в подтверждение вышесказанному я достал из кармана шоколадки. Две.

Катька остолбенела.

– Да-да, – сокрушался я, – чёрного кобеля не отмоешь добела…

– Это я кобель?! – взвизгнула Катька. – Это ты кобель поганый!

– Спокойно, Катендра, тут же все свои люди…

Она попыталась влепить мне пощёчину, но я уклонился.

– Да не парься ты, Катюха, – продолжал я, – у всякой девчонки есть свой Стульчаков…

– Га-а-а-д!

Рассвирепевшая Катька прыгнула, выставив на полкилометра свои крепкие ногти. И я снова увернулся, а она принялась за мной гоняться, стараясь вцепиться мне в волосы, ну, или по-другому как уязвить. Мы бегали вдоль стола, я был шустрей и уворачивался легко, и смеялся, и показывал язык, скоро Катька устала и остановилась.

– Сволочь, – сказала она. – Сволочуга…

Вован смотрел на нас непонимающе. Никак не мог просечь, что тут происходит – дружеские пляски или на самом деле конфликт. Тогда я избавил его от сомнений.

– Плохо в вашем роду воспитывают женщин, Вован, плохо, – сказал я.

– Он чего? – спросил у Катьки этот болван.

Из центра приехал, а тормозит. Поэтому я вызывающе рассмеялся.

– Он дурак, – ответила Родионова. – Врежь ему.

– На самом деле дебил… – сказал этот мурод и приблизился. – И дерьмо.

– Как ты сказал тебя зовут по-настоящему? – спросил я. – Дерьмо? Не скажу, что очень приятно…

– Это ты дерьмо, – уточнил Вован. – Такое же дерьмо, как твой дед.

Тогда я его толкнул. Старался попасть так, чтобы этот кузен потерял равновесие, но Вован устоял и толкнул меня в ответ. И я устоял.

– Руки, что ли, чешутся? – спросил он.

Катька молчала, смотрела за всем этим.

Я вернулся к столу, налил себе колы, отпил немного, затем плюнул в стакан, затем плеснул в Вована.

Тут уж он не стал терять никакого времени, кинулся на меня. Кажется, он был каратистом. Или кунгфуистом, ну, короче стиль цапли или стиль пьяной девочки, я в них не разбираюсь, он замяукал и стал руками совершать глупые движения прямо у меня перед носом. Я мяукать не стал, сразу треснул ему по фанере. Он чуть-чуть сбил мою руку, но я всё равно попал. Тогда Вован рассвирепел и кинулся на меня с воодушевлением. Он шипел, рычал и слюной брызгался, движения его были бестолковы, но всё-таки кое-что он умел, особенно ногами. Если от рук я ещё как-то отбивался и даже наносил ответные удары, то копыта его наносили вред несомненный. Этот гад исхитрялся и всё время бил своим тупым ботинком в голень, прямо в кость, зараза. Очень больно.

Когда он влупил мне в голень раз восемь, я сам рассвирепел и решил по-быстрому перевести дело в партер, схватил этого дурня поперёк тушки и уронил. Боднул затылком в подбородок и принялся лупить, стараясь попасть по ушам и по носу. Иногда проходило.

Ну, потом, когда мы начали кататься по клумбе, ломать цветы, горшок какой-то разбили и перемазались торфом, потом появился брат Катьки. Не Пятак, боксёр который. Он постоял над нами, позевал, потом наклонился и быстро ткнул кулаком сначала в этого Вовку, затем в меня.

Не знаю, как Вовке, а мне досталось в печень. Короткий, несильный, хлёсткий удар, очень болезненный, по-боксёрски профессиональный. Я ойкнул, отцепился от Вована и с трудом поднялся на ноги. Вовка тоже поднялся.

– Кто ж так дерётся? – насмешливо сказал брат. – Надо так.

Он сделал какое-то почти невидимое движение, и муродский Вовка снова оказался на поломанной клумбе. Повернулся, лениво выбросил в сторону моего живота левую руку, я закрылся и тут же получил в лоб тыльной стороной ладони. И тоже сбрыкнулся.

– Ладно, лопухи, – миролюбиво сказал Катькин брат. – Если хотите, приходите завтра в РСУ, позанимаемся. – И, повернувшись в Катьке, добавил: – Растёшь, сестрёнка. Мужики из-за тебя бьются. Поздравляю.

Легко взбежал по крыльцу, исчез дома. Катька поглядела на нас, а потом на меня персонально.

– Точно дурак, – сказала она в мою сторону.

Я с удовольствием отметил, что оранжевая куртка Вована почернела, и так хорошо почернела, что вряд ли её теперь получится отстирать, разве что в химчистке.

– Вали отсюда, придурок, – сказал Вован.

Я пожал плечами.

– Кать, да брось ты, – сказал я. – Ничего страшного. Я тебя простил. Давай завтра сходим в пончиковую.

– Пошёл ты, – устало сказала Катька. – Сам. В пончиковую…

Ну да, и нет у нас никакой пончиковой.

– Да брось…

– А, – Катька махнула рукой и направилась к дому.

Кузен Вован за ней. Внутренний Вырвиглаз хотел что-то крикнуть им вслед, но я заткнул его. Я не знал, что думать. Примирения не получилось. Напряжённость не была снята… Я вообще не знаю, что такое получилось, дрянь какая-то… Наговорил гадостей…

Мне стало так противно, что я решил об этом всём не думать. Достал из кармана шоколадки. Они были смяты в некрасивые комки, фольга и бумага прилипли, я взял их и стал жевать вместе с фольгой. Во рту образовался сладко-железный ком, он не разжёвывался, хрустел и лязгал, переминаясь. Редкостная дрянь.

Потом я остановился у колонки и постирал куртку и немного протёр штаны. Чище не стало. Ну и ладно. В голове было жарко, это, наверное, от злости. Я подобрал с земли толстую щепку, загнал её над трубой – чтобы вода текла непрерывно. Сунул голову под воду и держал, держал, пока не почувствовал, как холод проходит до самых пяток, а из них дальше, в землю.

Там же, возле колонки, я понял вдруг ещё кое-что. Что на Кирпичном рядом со мной был совсем не внутренний Вырвиглаз. Нет, не он.

Это был я. Я сам. Вот так.

* * *

Вернулась мать. Со мной разговаривать не стала, взяла пилу и стала вызывающе пилить дрова. А я стал вызывающе лежать в койке, лежал, думал, кое-что записывал в тетрадку.

Вечером припёрся Вырвиглаз, но уже не внутренний. И стал рассказывать, что он знает, где находятся ракетные базы. И что на самом деле это не зенитные ракеты, а баллистические, причём вооружённые управляемыми боеголовками. Что нацелены эти боеголовки в основном на США, а их, американские, ракеты уж обязательно нацелены на нас, так что в случае чего наш город испарится одним из первых.

– А ты знаешь, какое у них управление?

– Компьютеры, наверное, – предположил я, стоило молчать, а я брякнул, дурак.

– Компьютеры… – передразнил меня Вырвиглаз. – Сам ты компьютер, никакой фантазии… Там сидят камикадзе. Смертники, то есть. Как на японских торпедах.

– На чём?

– На японских торпедах, – повторил Вырвиглаз. – Ты что, не знаешь? Японцы придумали такие торпеды, которые наводились магнитами. А потом американцы придумали, как сбивать эти торпеды локаторами. И тогда японцы стали в торпеды сажать смертников. Эти жабы топили американские корабли только так. А все наши перед японскими технологиями преклоняются, вот и решили тоже камикадзе в ракеты сажать. Это же быку понятно.

– Мне непонятно, – сказал я. – А вдруг он испугается?

– Смертник не испугается, – заверил меня Вырвиглаз. – Тут всё надёжно.

Я с сомнением покачал головой. Не, ясно, что Вырвиглаз опять гонит, что-то непохоже, что это он сам выдумал. Хотя, кажется, был такой фильм старый, там на самом деле что-то подобное было, японцы пленных заставляли на торпеды садиться, какие-то электроды им в голову, что ли, вшивали…

– Смертник – это дёшево, надёжно, эффективно. – Вырвиглаз заговорил лозунгами. – Во-первых, фактор неожиданности. Ракеты могут быть запрограммированы на одни цели – а в последний момент смертник их перенаправляет на другие. Летит на Вашингтон, а сворачивает на Лос-Анджелес. Бах! Во-вторых, электронику можно сбить микроволнами – как те японские торпеды. Специальным коротковолновым излучением. А смертника ничем не собьёшь, он всегда отвернуть успеет. В-третьих, точность попадания очень высокая…

– А если смертники ракеты на нас направят? – перебил я. – Ну, в смысле на свою страну?

– Не направят, – с авторитетом заявил Вырвиглаз. – Они все патриоты.

На патриотизме Вырвиглаз замолчал и задумался, и я понял, что он выдумывает очередное своё враньё. И оказался прав. На всё про всё ему понадобилось всего четыре минуты, по истечении которых Вырвиглаз с видом последней степени секретности сообщил, что он знал одного парня, который два года был смертником, но потом у него стало падать зрение и его списали, взяв подписку о неразглашении. Но он разгласил Вырвиглазу, а потом куда-то исчез.

Я поинтересовался, почему это в смертники вербуют детей, хотя был уверен, что и на этот вопрос у Вырвиглаза есть ответ.

– Потому что смертником может быть или ребёнок, или карлик, – заявил он. – В боеголовке мало места, взрослый туда никак не влезет. А карлик влезет. Такое вот жабство. Меня тоже в смертники звали…

Страсть к перегибам – главный недостаток во всём Вырвиглазовом вранье. Он никогда не может удержаться от перегиба, что мгновенно делает все его рассказы абсолютно неправдоподобными. Вот вроде бы врёт-врёт, и враньё такое вздорное, что начинаешь ему понемногу верить, и когда до полного доверия остаётся всего лишь один незначительный шаг, Вырвиглаз сообщает, что ему предлагали завербоваться в смертники. Или что он сам видел Снежного человека, летающую тарелку, чудовище, обитающее в провалах, – оно летало по небу и пугало всех своим пронзительным видом.

– Конечно, смертником круто жить, – мечтательно сказал он. – Им все что хочешь дают. Хочешь мотоцикл – пожалуйста, хочешь с красавицами самыми главными пообщаться – да сколько угодно, ты – герой. А какая жрачка? Икра, омары, блины из гусиной печенки, королевские ананасы… А в промежутках можно ездить в путешествия. Одного смертника в детстве здорово дразнили, так он взял и всех своих обидчиков отправил в Антарктиду…

– А почему тебя не взяли? – остановил его я.

– Что? Куда не взяли?

– В смертники? Дефект какой?

– А, это не меня не взяли, – отмахнулся он. – Это я к ним не пошёл. Они меня на коленях умоляли. У меня показатели очень хорошие. Твёрдая рука, отличная реакция, стабильная психика. А ты говоришь – дефект. Да если бы я захотел, то давно жрал бы икру и… И вообще нормально жил бы.

– А что же ты не захотел?

– А на фиг мне это надо? – поморщился Вырвиглаз. – Обстановка международная напряжённая, так что профессия рисковая. К тому же я, как ты знаешь, широкоплеч, а ракеты очень узкие…

Я чуть не хохотнул. Габариты у Вырвиглаза были не очень богатырские, при должной сноровке его не то что в боеголовку, его в снаряд можно было упаковать.

– Это тайна. – Вырвиглаз кинул в меня карандашом. – Из-за неё, может, не одного человека убили. Возможно, они за мной уже охотятся, так что будь осторожен…

Ага. Буду. Я буду очень осторожен.

«Шкандаль

Прадедушку своего я не знал, потому что его убили на войне. Прабабушка давно умерла. А бабушка у меня замечательная. Ей шестьдесят лет, она работает на телевышке, моет полы, курит сигареты.

Дедушка мой неизвестен. Ну, во всяком случае, для меня, отец наверняка что-нибудь по этому поводу знает. Но не рассказывает. А бабушка рассказывает только то, что рассказывает. Что дедушка мой был мерзавцем, много пил, и она, глядя на это, вышвырнула его как дристливого котёнка. Ну и, разумеется, он сдох в бичёвском вагончике где-то в районе города Мирного, на алмазных приисках. А может, в Минусинске. Бабушка рассказывала об этом с большим юмором и весёлыми подробностями.

Бабушка у меня ого-го! Берёт шестнадцатикилограммовую гирю и забрасывает её на гараж! Бодрая старушка, с активной жизненной позицией. Коммунистка. Когда из библиотеки выбрасывали сочинения Карла Маркса, она перетащила их к себе домой, я ей помогал. И сочинения Ленина, и сочинения Сталина, и другие, милые её сердцу сочинения. А поскольку бабушка живёт в маленьком однокомнатном домике, то получилось так, что живёт она в буквальном смысле среди книг. И со стен на неё смотрят суровые классики диалектического материализма.

Бабушка сама суровая. Она же коммунистка, я уже писал. Но в отличие от многих других бабушек она не считает, что в советское время было хорошо. Она считает, что было плохо всегда. А хорошо может быть только потом, в светлом будущем, когда наступит настоящий, стопудовый коммунизм, в который бабушка верит.

И презирает всех неверующих. В смысле в коммунизм не верующих – в Бога бабушка сама не верит.

У неё вообще сложный характер. Она не любит слабаков. И всем говорит в лицо правду. Даже мэру. В прошлом году в больнице отравились девяносто человек, приехали столичные журналисты, и бабушка дала им интервью, хотя никакого отношения к больнице не имела. В интервью она сказала, что наш мэр «толстомордый засранец и коррупционер»… Ну и много ещё чего сказала, за что в наши дни по головке не гладят. Но бабушке ничего не сделали. Потому что в своё время бабушка Приняла Участие. Я это специально большими буквами пишу. Потому что, видимо, на самом деле было большое Участие.

Доподлинно известно, что бабушка в своё время училась в Москве, занималась английским языком и ещё чем-то, а после окончания института куда-то исчезла на двенадцать лет, а потом вернулась в наш городишко и больше никогда из него не выезжала.

Это самые тёмные годы в биографии моей бабушки, где она была и чем занималась, совершенно неизвестно. Сама бабушка говорит, что работала на Севере, зарабатывала денег на дом, да так ничего не заработала. И даже фотографии показывала, где она на Севере. На фотографиях, правда, ничего такого особо северного не видно, молодая бабушка стоит у стены, а вокруг снег и какие-то сосульки. Вообще так можно стоять где угодно.

А один раз произошёл забавный случай.

Я пришёл к бабушке в гости. Я к ней редко в гости хожу, бабушка этого не любит. В гости она приглашает лишь в том случае, если надо ей что-то дома поправить. Но если уж приглашает, то кормит хорошо и чаем угощает роскошным, причём вкусные не только печенье и варенье, но и сам чай. Я люблю к бабушке в гости ходить.

В тот раз у бабушки сломался забор.

Если у бабушки ломается какая мелочь, она сама её чинит. Топор, плита или розетка, это всё было бабушке доступно. А забор – это не по бабушке – слишком много досок, занудная слишком штука. А мне терпимо. Я его быстренько починил и отправился в дом. Громко работал телевизор, в прихожей кипел самовар – бабушка совсем как в кино, уважала только самовары, – на столе теснилось варенье, ломаная шоколадка в сухарнице и дорогие орехи в гранёном стакане. Я не стал терять времени, серьёзно приступил к чаепитию, серьёзное чаепитие не терпит суеты.

Бабушка сидела в комнате и глядела передачу про какие-то наши былые победы. По экрану гоняли старые танки, развевался звёздно-полосатый флаг, ещё молодой бородатый мужик грозил кулаком мировому империализму – одним словом, какая-то скукотень, я стал пить чай, налегая главным образом на орехи.

Ещё в передаче участвовали старые дядьки в форме и без, рассуждали о холодной войне и тайных операциях. Я смотрел вполглаза, орехи и шоколадка были гораздо интереснее отставных джеймсов бондов. И вдруг бабушка увидела одного человека, который участвовал в этой самой передаче, и рассмеялась. Она смеялась и хлопала себя по коленкам, точно не серьёзная передача, а анекдоты рассказывали.

Я забыл про чай, подошёл к бабушке, спросил, чего тут смешного, но она вдруг принялась на меня кричать, а потом и вовсе выгнала.

Я об этом никому не сказал, но кое-какие выводы сделал. Но писать их тут не буду, так, на всякий случай.

Так что бабушка у меня, по всей видимости, непростая.

Я ей завидую немного. В шестьдесят лет обладать такой мощной энергией… У меня такой нет. Иногда мне кажется, что бабушка моложе меня. Ну, если не внешне, то внутренне, по настрою души. Она вообще старость презирает. Над старушками издевается. Встретит на улице и спрашивает: накопили ли денег на похороны?

Старушки пугаются.

Или начинает рассказывать про то, что правительство готовит специальный указ, по которому всех, кому стукнуло семьдесят, будут за ненадобностью вывозить на Землю Франца-Иосифа, а там они будут сами устраиваться, кто как может.

Старушки падают в обморок.

Я думаю, моя бабушка – выдающаяся личность. Более выдающаяся, чем Сенька. Не удивлюсь, что она умеет метать сапёрную лопатку и сворачивать шеи.

Наверное, поэтому она с нами и не живёт. Мы самые обыкновенные. Скучные».

– Твой отец – дурак, – сказала бабушка вместо приветствия.

– Здорово, ба, – ответил я.

– Здорово. – Бабушка прошла через комнату, уселась рядом со мной на койке.

Пощупала мне лоб.

– У тебя горячий лоб, ты не болен?

– Нет.

– А это что?

Бабушка схватила мою руку, принялась разглядывать. Затем показала мне свою ладонь.

– У тебя вся рука в мозолях, – сказала она. – Как у меня.

– И что? – спросил я в ответ.

– Твой отец – идиот и неудачник, – констатировала бабушка. – Я поражаюсь, как у меня получился такой…

Бабушка достала из сумки походную аптечку. Сейчас будет меня лечить. Но она не стала лечить, поглядела-поглядела и спрятала аптечку обратно.

– И так выздоровеешь, – сказала она. – В твоём возрасте люди как собаки – глупые и всё на них заживает. И ты заживёшь.

– Ага, – согласно кивнул я, – заживу.

Бабушка принялась разглядывать потолок. Ничего в потолке интересного не было, потолок как потолок, но я знал, что такое вот разглядывание всегда предваряет Большую Беседу. Это когда бабушка учит, как всё надо. Вообще бабушка заходит только по самым важным случаям. И если уж она зашла, то, значит, имеет намерение поговорить о чём-нибудь важном.

– Тебе надо отсюда уезжать, – сказала она.

Я угадал. В этот раз намечалась Беседа о Моём Будущем.

– Заканчивай школу и уезжай, – сказала бабушка. – Надо рвать корни, если будешь цепляться за корни, всю жизнь простоишь на одном месте. Посмотри на своего отца.

Бабушка указала пальцем в сторону большого дома.

– Кто твой отец? Никто. Инженер. А у него был талант…

Бабушка замолчала. Потом сказала:

– Он мог уехать, мог стать человеком… Но он никуда не уехал. Испугался. Хотя я его и отсылала. Знаешь, это такой город… Чуть зазеваешься и никогда отсюда не выберешься. Твой отец не выбрался, пошёл работать монтажником.

– Но сейчас он инженер… – возразил я. – Это нормально…

– Нормально… – с презрением сказала бабушка. – Нормально, это когда человек занимается своим делом, а он не занимается своим делом. Он трус.

Непедагогично. Так ругать родителей в присутствии детей. Но бабушке на педагогику чхать, у неё своя педагогика.

– Ну да бес с ним, он человек конченый, – поставила бабушка приговор. – Давай о тебе. Ты надумал что-нибудь? Куда поедешь?

Я не думал пока, куда поехать и кем стать. Поэтому я и не ответил.

– Ты не знаешь, – констатировала бабушка. – Это плохо. Но у тебя ещё есть время, есть время подумать. Подумай. И помни, что тот, кто сиднем сидит в своей норе – тот ничего в жизни не добивается. Ты хочешь быть похожим на своего отца?

Я не хотел. Я вспомнил отца на крыльце больницы, я не хотел быть на него похожим.

– С какой это радости ты вдруг рубишь ёлки? – спросила бабушка.

– Я кусты рублю, ёлки там не растут.

– Разницы не вижу, ёлки тоже кусты. Почему ты рубишь кусты?

– Работаю, – ответил я. – Чего такого…

– Дети не должны работать, дети должны учиться, купаться и скакать по лесам, – изрекла бабушка. – Я начала работать с десяти лет и ничего хорошего в этом не вижу. Почему ты работаешь?

Я растерялся немного. Почему работаю… Потому что руки есть.

– Заставили, – кивнула бабуля. – Сказали, что кредиты надо отдавать?

– Да нет, ничего не сказали…

– А кое о чём и говорить не надо. Кредиты…

Мне показалось, что сейчас бабушка даже плюнет от презрения, но она удержалась.

– Взрослые у нас лодыри, дети работают. – Бабушка начинала злиться. – Привыкли при старой власти бездельничать и сейчас работать не хотят. Кредиты берут, машины покупают, вечные должники…

Бабушка поднялась из койки.

– С твоим отцом я поговорю, – ровным голосом сказала она. – Прямо сейчас.

– Не надо, ба…

– И как у него только сыновья родились, не пойму… У таких должны девки родиться. Хотя… Наверное, это не у него сыновья родились, наверное, это у твоей матери родились, она как мужик…

Бабушка засмеялась и смеялась долго и со злым удовольствием.

– Ладно, пора, кажется, завтракать. – Бабушка поглядела на часы. – Я пойду, а ты давай, просыпайся. Кажется, твоя мать пельменей налепила. Дурь какая…

– Почему дурь?

– Кто же пельмени ест с утра? – Бабушка хмыкнула. – Едва сирена отвыла, а она пельмени вертит. Пельмени надо варить вечером и есть в сумерках, так правильно. А мать твоя вообще ничего не понимает.

Мою мать бабушка не любит. Все свекрови не любят невесток, это обычное дело. Но бабушка не любит мою мать по другим причинам. Мать белоруска, а бабушка их не уважает, считает, что белорусы могут только картошку трескать да на пиле играть. И ещё она считает мать слишком умной для моего отца. А слишком умная жена всегда себе на уме.

– А знаешь, почему вечером? Потому что после пельменей спать хочется. Утром наешься, и целый день сам ходишь, как пельмень. Утром надо кашу есть. Пять минут тебе.

Бабушка удалилась. За пять минут я оделся, поболтал головой в колодце. Судя по всему, целью бабушки была отнюдь не беседа со мной. Со мной она разминалась, так, набирала желчи для грядущего скандала. Бабушка любит поскандалить, трамбует всех, как асфальтоукладчик. Мне кажется, она это делает сугубо в физкультурных целях, чтобы в сосудах не скапливалось слишком много бляшек.

Видимо, время для чистки сосудов пришло.

Я отправился в большой дом.

Отец сидел за столом и молол в кофемолке перец. На столе белел мукой фанерный лист, а на нём аккуратными рядами выстроились пельмени. Слева были с мясом, посредине с рыбой, а справа с грибами. Шумел газ, возле плиты мялся Сенька с шумовкой и ворочал ею в кастрюльках, варил пельмени. Это у нас такой обычай – варить разные пельмени в разных кастрюлях, а потом в одно блюдо сваливать, поливать маслом, посыпать зеленью, перемешивать. Потом надо подождать, пока все они не пропитаются, и можно разбирать.

Пельмени – это здорово, но я больше вареники с картошкой люблю. И жареные блинчики с курицей. Но пельмени тоже здорово. Бабушка сидела возле холодильника и наблюдала за процессом со скептическим видом.

Матери не было почему-то.

Я устроился за столом.

– Как дела? – спросил отец.

– Лучше всех, – бодро ответил я. – И зверский аппетит, знаешь ли.

– А как работа?

– Лучше всех, – так же ответил я. – И вызывает зверский аппетит.

– Да… Я гляжу, дрова привезли…

– Привезли, – тут же сказал я, – дрова привезли. Когда я смотрю на эти дрова, у меня возникает зверский аппетит.

Отец замолчал.

– Сенька, когда будет? – спросил я.

Сенька выудил из кастрюли пельмень, подул, слопал целиком.

– Готово, – сказал он и принялся вываливать пельмени в глубокую тарелку.

И тут же появилась мать с банкой сметаны. Из банки торчала деревянная ложка.

– Я гляжу, всё поспело, – бодро сказала мать. – Ну, давайте кушать…

Мать пристроила банку в самом центре стола, после чего достала из буфета стопку тарелок и вилки. Отец вытряхнул из кофемолки перец, наполнил им перечницу, полил пельмени топлёным маслом.

Я устроился за столом первым, не стал терять времени, нагрёб себе побольше пельменей, выковырял сметанный кусок, бросил его сверху, посыпал перцем и стал есть.

Пельмени были хороши, в пельменях в отличие от рассольников мать толк знала.

Бабушка поступила по-другому – подтянула к себе всю большую миску и брезгливо сгрузила себе два пельменя.

Отец, мать и Сенька разделили остальное. Я торопился. Пельмени всегда слишком большие, и я их обычно сначала располовиниваю, потом макаю в сметану и в перец, но тут я не церемонился и жевал их целиком. Я прекрасно чувствовал, как под потолком сгущается электричество Большого Скандала, и спешил разобраться с завтраком до него.

Кстати, Сенька тоже торопился, Сенька был не дурак. Отец и мать ели как обычно, а бабушка уныло возила пельменем по тарелке, из разорённого пельменного бока вываливались черные грибы.

– Тесто жёсткое, – сказала вдруг бабушка, и я понял, что это начало.

Бабушка уронила вилку на стол.

– Да хорошее тесто, – возразил отец. – И начинка получилась…

– Тесто резиновое, в грибах песок. У вас тут что, песчаный карьер?

– Мама… – попытался остановить бабушку отец.

– Не перебивай, – ледяным голосом сказала бабушка, и отец замолк.

Мы с Сенькой продолжали добивать свои пельмени, аппетит у отца и матери поубавился. Так им. С бабушкой лучше не вязаться.

– Когда тебя выпишут? – спросила бабушка отца.

– Не знаю, наверное, скоро…

– Наверное?

– Наверное… Доктор сказал, что надо провести анализы…

– А тебе не кажется, что анализы надо было раньше проводить? Какие анализы?!

Бабушка с силой размазала пельмень по тарелке – чвак!

– Мне надо на томографию в Москву ехать…

– Тебе не поможет томография, – ухмыльнулась бабушка. – Не поможет…

Она отодвинула тарелку.

– Я тебе сколько раз говорила – чтобы не посылали ребят на работу! – сказала бабушка голосом старой учительницы.

Родители дружно поглядели на меня. Я как ни в чём не бывало разбирался с рыбным пельменем.

– Мы что, мало в своё время вкалывали?! – Бабушка прищурилась. – Мы зачем пахали? Чтобы теперь дети на службу ходили?!

Бабушка пёрла, как крейсер, мне самому даже страшно стало, показалось, что вот-вот бабушка выхватит из-под стола чёрный революционный маузер и скажет: «Ну что, Козьма, пшеничку-то прятал?» Хотя маузеры это, кажется, до неё ещё было, во времена прабабушки обожали к стенке ставить.

– Ты – взрослый мужчина – не можешь обеспечить свою семью! Ты как воспитываешь своих детей?

– Мы нормально их воспитываем! – сказали мать и отец вместе.

– Кем они у тебя вырастут? Кем? Лесорубами? Могильщиками? Тряпка.

Отец молчал.

– Тряпка. И всегда был тряпкой. И бабу себе выбрал… такую…

– Ты мужчина или говно? – не выдержала мать.

– Это у тебя, милочка, надо спросить, – тут же нашлась бабушка.

Мать брякнула вилку о тарелку и вышла. Отец тоже вскочил.

– Беги за ней! Давай! – усмехнулась бабка.

Отец обречённо сел обратно.

– Я же говорю, тряпка… – Бабушка закурила и вспомнила о нас. – А вы что тут сидите?! А ну брысь!

Мы с Сенькой не заставили себя ждать, побросали вилки и сдёрнули, отошли к колодцу, чтобы вопли были не слышны, сели на скамейку.

– Между прочим, бабка всё тебе завещала, – сказал он.

– Что всё?

– Хибару свою, – заржал Сенька. – И хибару, и огород. Так что ты теперь король недвижимости, как говорят по телику, фазендейро.

– Сенька, – сказал я, – тебе телевизор надо смотреть меньше. Глазами ты уже окосел, теперь ещё башкой окосеешь.

Сенька подумал, затем сказал:

– Холуй.

Мы подрались.