29

Искалеченную артритом левую руку Юлиус Замке затягивал в черную перчатку. Этот ежеутренний ритуал был для него испытанием. Каждое движение отдавалось в скрюченных пальцах болью, от которой на лбу выступал крупными каплями пот и дыхание становилось прерывистым. Казалось бы, возраст позволял сделать исключение в тот или иной день, но старый Замке мучительно стеснялся этой руки, как будто она была не болезнью, а уродством, которое лучше не показывать родным и близким, и уж тем более не выносить на всеобщее обозрение.

Юлиус знал, что в институте ходят слухи об этой руке. Поговаривают, что он потерял ее во время какого-то рискованного эксперимента или во время взрыва, или в годы войны, отправившись на фронт простым солдатом. Вздор! Старый академик только посмеивался про себя, слушая очередное донесение своих информаторов. Никакого взрыва не было, ни какого эксперимента тоже, а уж истории про простого солдата распространяла только зеленая молодежь с первого курса. Просто артрит в разбитых старческих суставах.

Облачившись в свой парадный костюм и приколов к лацкану значок «Почетного легионера СС», с двумя серебряными рунами Зигель на фоне алых языков пламени, Юлиус Замке вышел из дома. Провожающая его до машины старшая служанка спросила:

— Какое меню вы бы хотели на сегодняшний ужин, господин Замке?

Юлиус в растерянности остановился перед открытой дверью черного «мерседеса». За два года, прошедшие после смерти жены, он так и не смог привыкнуть к этому ежедневному вопросу. Раньше все вопросы, связанные с завтраком, обедом и ужином, решала Этель.

— Знаете, Сельма, — нашелся Юлиус. — Сегодня ко мне в гости должны приехать дети… Свяжитесь, пожалуйста, с ними… Будут внуки…

— Хорошо, господин Замке, — служанка юркнула было за дверь, но вдруг остановилась. — Когда вас ждать, господин Замке?

— Сразу после парада небольшой фуршет… — задумчиво произнес Юлиус. — Я задерживаться долго не буду… Значит, где-то часам к трем.

Сельма сделала книксен и ускакала внутрь дома.

Замке знал, что про него и его молодую служанку в институте тоже идут пересуды. Но это была уж полная дребедень, не имеющая под собой никаких оснований. Этель была единственной женщиной в его жизни, с ее смертью остальные женщины перестали для Юлиуса существовать.

Водитель знал, куда нужно ехать, и «мерседес» мягко тронулся с места. Мимо окна замелькали дома, деревья, люди. Юлиус откинулся на сиденье и, кажется, задремал. По крайней мере, ничем другим нельзя было объяснить то, что он вдруг осознал себя стоящим посреди пустыни, под жарким солнцем, внутри светящейся круговерти разноцветных струй и какого-то марева.

Машина вздрогнула, останавливаясь, и Юлиус Замке снова ощутил себя в настоящем, живом и цветущем Берлине, празднующем сорокалетие Справедливой Победы.

«Мерседес» остановился позади правительственной трибуны. К задней дверце подскочили два молодца из юношеского корпуса СС имени Генриха Гиммлера. Замок мягко щелкнул, и надежные руки вежливо помогли Юлиусу выбраться из автомобиля.

— Благодарю… — рассеянно произнес Замке. Он никак не мог забыть свой недавний сон. Солнце и пустыня были настолько яркими… Когда-то, кажется, это все уже было. Вот только когда?

— С вами все в порядке? — осторожно и вежливо поинтересовался двухметровый юноша, чуть наклонившись к Великому Академику, личности легендарной.

Замке поднял глаза на молодого эсэсовца. Живой продукт гитлеровской программы национальной евгеники: светлые волосы, четкие черты лица, прямой нос, в глазах голубизна отшлифованной стали.

— Все хорошо, мальчик… Спасибо… — Замке почувствовал себя очень старым. Рефлекторно мазнул взглядом по фамилии на специальной табличке молодого человека. — Богер?

— Так точно!

— Скажите… А Макс Богер вам…

— Так точно, дед, господин Великий Академик!

«Да, а вот правильно общаться с начальством дед парня не научил… — подумал Замке. — Эко раскричался. Вон уже оборачиваются».

Он рассеянно, но тепло потрепал парня по плечу, куда смог дотянуться, и направился на трибуну.

Сегодня обещали даже появление самого фюрера. Жив еще старик.

Замке взошел на трибуну. Навстречу учтиво поклонился однорукий Аксман, рядом — два не менее учтивых молодых генерала, Юлиус их не узнал.

От обилия красного на площади перед Рейхстагом запестрило в глазах.

«Да что же сегодня со мной?» — мелькнула мысль. Он похлопал по карману, где всегда лежала скляночка с нитроглицерином. На месте ли?

— Господин Замке! — Человек с мягкими чертами лица престарелого школьного учителя подошел почти вплотную. — Как приятно, что вы принимаете участие в сегодняшнем параде.

Без своей формы этот человек походил на простого штатского интеллигента, и со стороны его разговор с Великим Академиком казался беседой двух ученых мужей.

— Поверьте, господин Гиммлер, я тоже рад увидеть этот великий день, — ответил Замке, по привычке выпрямляясь и с легкой стариковской завистью оценивая, насколько хорошо сохранился этот великий человек. — Скажите, ваш сын все так же занимает тот высокий пост в Имперском университете в Вашингтоне? Слухи… Может быть, я могу чем-то помочь?

— Слухи, мой милый Юлиус. — Гиммлер взял Замке под локоть и повел к месту в правительственной ложе. — Как всегда не имеют под собой никаких оснований. Эти волнения… Все из-за того революционного открытия в атомной физике. Я, как вы сами понимаете, слабо разбираюсь в этих научных вопросах. Я политик. К тому же уже очень старый политик…

— Ну, Генрих, не прибедняйтесь. Это не идет к вашему молодецкому виду… — сказал Замке. Гиммлер рассмеялся.

— Если бы все было так, как вы говорите. Увы, годы не идут мне на пользу. И если бы не дети… — Гиммлер покачал головой. — Я не видел своих внуков уже год! Страшно подумать, как они, должно быть, изменились.

— О, мне в этом смысле несколько легче. Мой сын работает в дрезденском исследовательском центре. Приезжает довольно регулярно. А дочери сейчас где-то в Польше, но должны прибыть сегодня к ужину. — Сказав это, Замке чуть не прикусил себе язык. Какого черта он упомянул дочерей в присутствии Гиммлера, который очень тяжело переживал трагедию, случившуюся с его дочерью Гудрун. Девушка погибла семь лет назад во время восстания на востоке.

— Да… — Гиммлер печально смотрел на площадь перед трибуной. — Это великолепно, семья за большим столом. Иногда я жалею, что пошел в политику. Это так расшатывает семейные узы… Но такое уж было время. Сейчас об этом мало кто помнит. Вы помните?

— Я? — У Замке внезапно поплыли перед глазами разноцветные круги. Лицо стало неметь. Он помотал головой, чтобы развеять туман. — Конечно… Страшная разруха, инфляция, голод… Люди так ослабли, что умирали от тех болезней, от которых сейчас можно вылечиться в один день. Да и тогда это не было бы проблемой, если бы не цена пенициллина на черном рынке… Страшно. Валютные долги, курс доллара, который поднимается до обеда и еще больше поднимается после обеда на бирже. Большая заслуга… Тот надзиратель в лагере, где я…

— С вами все в порядке? — обеспокоенно спросил Гиммлер.

— Да, да… — Замке вдруг стало жарко. — Конечно. Все хорошо, просто сегодняшнее солнце… Оно так… Жарко…

— Эй, там! — Гиммлер махнул кому-то за спиной. — Моего личного врача! Живо! Ваше лекарство? Где оно?

— Тут… — Замке начал хлопать себя по карманам. — Тут… Было…

Ноги его подкосились. Он стал заваливаться на спину. Гиммлер подхватил его, осторожно усадил в кресло. Со всех сторон подбегали люди, и кто-то седой в белом халате уже расстегивал на груди рубашку.

— Она пуста! — Гиммлер держал в руке пустую скляночку от нитроглицерина. — Она пуста, Замке! Доктор, быстро…

Замке захрипел. Холодная игла воткнулась в его руку, но поздно… Поздно…

Дальнейшее потонуло во всепоглощающем пламени, которое разгоралось в грудной клетке.

Темнота вдруг упала с сияющего голубого неба и накрыла Юлиуса Замке.