НАИЛУЧШИЙ ИЗ ВОЗМОЖНЫХ КОМПРОМИССОВ

Лейбниц

«Тому, кто принимается сравнивать свои таланты с талантами Лейбница, — писал Дени Дидро, — сразу же хочется выбросить свои книги и уйти умирать в каком-нибудь тихом уголке». Дидро, автор множества статей в знаменитой 35-томной «Энциклопедии» и ее идейный вдохновитель, сам был влиятельнейшим мыслителем. Он редко соглашался с Лейбницем и знал лишь часть его работ. Но он был достаточно знаком с его работами и деятельностью, чтобы видеть, что единственная уместная первая реакция на них — благоговейный ступор. Готфрид Лейбниц, родившийся в Лейпциге в 1646 г. и умерший в 1716 г., был величайшим эрудитом со времен Аристотеля; а третьего, способного встать с ними рядом, пока еще не было.

Лейбниц опубликовал лишь малую часть своих трудов, в изобилии томящихся до сих пор в архивах. Помимо философии, его помнят главным образом за его достижения в математике, логике и физике, но даже в этих областях опубликовано лишь около десятой части его работ. Лейбниц был одним из двух независимых первооткрывателей исчисления бесконечно малых — ключевого инструмента математического анализа. Ньютон разработал его раньше, но опубликовал свои работы позднее, и именно обозначения, терминология и методы Лейбница используются математиками сегодня. Лейбниц также изобрел новаторскую разновидность механического калькулятора; он разработал двоичную арифметику с использованием 0 и 1, на которой впоследствии были основаны цифровые компьютеры; и если бы его работа по математической логике обнаружилась раньше, чем это произошло, то Лейбница считали бы отцом этого предмета, являющегося своего рода алгеброй для мыслей. Большинство работ Лейбница по логике были опубликованы лишь в XIX в., как раз после того, как другие математики начали исследовать подобные идеи. В физике он внес значительный вклад в динамику и приблизился к современной концепции кинетической энергии.

Едва ли в бумагах Лейбница еще остаются математические или научные сокровища сопоставимой ценности. Но некоторые сюрпризы появляются до сих пор, например предложенная им шифровальная машина. В 2001 г. были опубликованы запоздалые пояснительные записки, подготовленные Лейбницем в 1688 г. для императора Священной Римской империи Леопольда I. А в 2012 г. по техническим условиям, обозначенным в записках, была изготовлена рабочая модель устройства. Машина оказалась более эффективной, чем все криптографическое оборудование, использовавшееся до начала XX в. Секретная машина Лейбница представляла собой адаптацию его механического калькулятора, позволяющую кодировать или декодировать письма так же быстро и легко, как просто писать их, но Леопольд явно не заинтересовался этой разработкой.

По оценкам секретаря Лейбница, литературное наследие его господина составило более миллиона страниц. В Государственной библиотеке Нижней Саксонии находится более 50 000 единиц хранения, относящихся к Лейбницу, в том числе около 15 000 писем, и при нынешних темпах потребуется еще два столетия, прежде чем все эти произведения будут опубликованы. Что касается диапазона его интересов, то Дидро упоминал вклад Лейбница в историю, математику, богословие, логику, этику, физику, юриспруденцию и метафизику. К этому списку следует также добавить химию, медицину, ботанику, естествознание, филологию, этимологию, геологию, архитектуру, политику и технику. В хвалебной речи по случаю чествования Лейбница во французской Академии наук через год после его смерти превозносили его латинскую поэзию. Другие упоминали его прекрасную коллекцию минералов и окаменелостей.

Кажется, единственное, чем он не занимался, — сочинение музыки. Но если бы Лейбниц был композитором, то большинство его симфоний остались бы незаконченными. Обычно он переходил от одного проекта к другому, оставляя работу незавершенной, поскольку его уже влекло что-то новое. Яркий тому пример — неполная история герцогской семьи, бывшей его основным работодателем на протяжении большей части его жизни. История первоначально должна была начинаться с VIII в. и заканчиваться XVII в., но, несмотря на то что время от времени Лейбниц работал над ней в течение почти трех десятилетий, к моменту своей смерти он достиг лишь 1005 г. В этой конечной точке он не дотянул до подъема династии Гвельфов — периода, который представлял наибольший интерес для его негодующих работодателей. И обрекло этот проект на неудачу, по крайней мере с точки зрения многострадальных Брауншвейг-Люнебургских, неуправляемое любопытство и желание реализовать множество собственных любимых проектов. Вместо того чтобы начать со средневековой Европы, Лейбниц не мог удержаться от того, чтобы не обратиться вглубь веков, к формированию земли и ее полезных ископаемых и отследить самые ранние человеческие миграции. Точно так же он не мог не прочесать монастырские библиотеки по всей Европе в поисках вероятно подходящих документов, отвлекаясь на не имеющие отношения к делу подробности вроде разоблачения мифа о папессе Иоанне.

В дополнение к неуемному интеллектуальному аппетиту Лейбница еще одной причиной «вечной неразберихи» в его делах были придворные обязанности и обязательства перед платившими ему монархами, плюс ряд проектов для общественного блага, которые он им навязывал. Лейбниц, как утверждал его секретарь, «непрерывно учился», а иногда не вставал со своего стула в течение нескольких недель, но, в отличие от Аристотеля, был при этом человеком многих практических увлечений и дел. Одной из самых трудоемких задач, заставлявших его подниматься со стула, была попытка решить проблемы с дренажом на серебряных рудниках его работодателей в горах Гарц на севере Германии. Лейбниц посещал эти шахты более 30 раз в 1680-е гг. и работал над многими проектами ветряных мельниц и всасывающих насосов, но все они потерпели неудачу. Он заявлял, что его планы рушит противодействие рабочих, боявшихся за свои места. Однако историки горного дела говорят, что он занимался не своим делом и отвлекался на размышления о понятиях силы и трения, в то время как его машины снова и снова ломались.

Мало что известно об успехе или провале бесчисленных изобретений и предложений Лейбница в других областях, многие из которых, вероятно, никогда не выходили за пределы чертежной доски в его воображении. Среди них: усовершенствованная конструкция часов, различные навигационные устройства, пневматический двигатель, рыболовная машина, особые гвозди, рецепты для бренди, более эффективные кастрюли, подводная лодка, новые технологии для производства стали, паровые фонтаны, процесс опреснения и снабженные пружинами ботинки для бегства от преследователей. Несомненно, не только прыгающие башмаки роднят Лейбница с прожектами сэра Николаса Джимкрака, классического сумасбродного ученого в английской комедии того времени. Обычный удел многих подобных концепций энергичных изобретателей — насмешки потомков.

Когда Лейбниц пытался убедить императора Леопольда в достоинствах своей шифровальной машины, он представил ему заодно идеи о схемах страхования, о фабрике по производству минеральных красителей и о монетной реформе. Философы и математики, по понятным причинам, предпочли бы, вероятно, чтобы он оставался за своим столом и сосредоточился на работе, в которой был действительно хорош. Но такое отношение игнорирует глубочайшие мотивы Лейбница и обстоятельства его времени и места. Как он пояснял в справочном документе для Леопольда, он с ранних лет направил свой «ум на общее благо». Другие планы, которые он адресовал различным властям в 1680-х гг., включали систему профессионального обучения, государственное здравоохранение и пенсионную систему. Позже он писал, что бедность, безработица и плохое образование — одни из главных причин несчастья, поэтому главное для улучшения общественного благосостояния — борьба с этими изъянами. Эта битва требовала засучить рукава и приняться за дело.

Надо предоставить беднякам средства к существованию не только с помощью благотворительности… но и проявлять интерес к сельскому хозяйству, предоставлять ремесленникам материалы и рынки, учить их совершенствовать свою продукцию, и… решительно бороться со злоупотреблениями на производстве и в торговле.

Исследования в области науки, философии и богословия также сыграли свою роль в благосостоянии человечества, ведь они показали, как устроен мир, в котором мы живем, и что следует делать, чтобы достичь счастья. Таким образом, занятия Лейбница вне его кабинета и внутри него составляли единое целое, по крайней мере таково было его мировоззрение. Все они были средством достижения общего блага, пытался ли он изучить законы движения, обосновать богословие, реформировать здравоохранение или сконструировать совершенную мышеловку.

Бертран Рассел вынес убийственное суждение о решении Лейбница работать на аристократов, вместо того чтобы вести чисто академическую жизнь. Рассел писал, что Лейбниц выбрал «аристократическое» существование, что привело к «неоправданному почтению к знати и досадной трате времени в стремлении угодить ей». Рассел не нуждался в покровительстве аристократов — он сам был одним из них — и, кажется, не понимал, что Лейбниц при дворе был скорее государственным служащим или советником, чем лизоблюдом, виночерпием или организатором развлечений. Работодателями Лейбница были местные правители — люди, которые могли помочь реализовать ему желаемый проект. Как говорил сам Лейбниц, «наиболее эффективное средство повышения общего благосостояния людей… умение убеждать правителей и их министров».

Некоторые из благородных покровителей и знакомых Лейбница, такие как королева София Шарлотта Ганноверская, разделяли его интерес к философии. Другие, без сомнения, этого не делали, в том числе, по-видимому, герцогиня Орлеанская, которая проявила свое отношение к вопросам разума, отметив, что Лейбниц был одним из немногих интеллектуалов, который не смердел. В своей «Истории западной философии» Рассел заявил, что, хотя Лейбниц был «одним из выдающихся умов всех времен», он постыдно решил публиковать лишь поверхностные идеи, которые не расстроят дворянство или богословов, и оставил свои лучшие философские идеи при себе. Это обвинение несправедливо. Философия Лейбница не делилась на публичную и частную, это была единая метафизическая система, хотя она и претерпевала изменения, местами была поверхностна и постоянно перерабатывалась. Ее составные элементы были тщательно подогнаны друг к другу: «Мои принципы таковы, что вряд ли можно оторвать один от другого. Тот, кто хорошо понимает один, понимает все». Эти принципы можно обнаружить в некоторых статьях для научных журналов, в письмах, в набросках, которые он раздавал окружающим, и в двух книгах по философии, вдохновленных беседами с Софией Шарлоттой. Одна из этих книг была критическим комментарием к «Опытам» Локка, написанным в надежде, что Локк на него ответит, но от этой надежды Лейбниц отказался со смертью Локка. Другая, опубликованная, когда Лейбницу было уже за 60, открыто защищает наиболее важные для него идеи и содержит расширенную защиту его знаменитой доктрины о том, что мы живем в лучшем из миров. О ней мы еще упомянем позднее.

Система Лейбница поразительно своеобразна даже для метафизической теории, то есть для описания реальности, предположительно лежащей в основе повседневного опыта и научных открытий. Кант назвал его систему «каким-то волшебным миром». Гегель описывал ее как «метафизический роман». Для Рассела это была своего рода «сказка». Я кратко опишу ту версию этого романа, которую Лейбниц излагал, когда ему было около 50.

Каждый из основных элементов реальности, которые Лейбниц назвал «монадами» — от греческого слова «единица», — это «свой собственный мир, не имеющий никаких связей и зависящий только от Бога». Эти «истинные атомы природы» самодостаточны и не могут влиять друг на друга: они «вовсе не имеют окон, через которые что-либо могло бы войти туда или оттуда выйти». Их судьбы разворачиваются независимо, каждая по собственному сценарию. Таким образом, в их случае, как гласит популярное буддистское изречение, все перемены идут изнутри.

Когда Лейбниц называл свои монады «атомами», он не имел в виду, что они являются мельчайшими единицами материи. В действительности сами по себе они вообще нематериальны, хотя каждая созданная монада так или иначе объединена с частичкой материи. Он использовал термин «атом» в греческой его разновидности, означающей «нераздельный» или «неделимый». А поскольку, по его мнению, материя делима бесконечно, поэтому нет такой вещи, как мельчайшая часть. Таким образом, любые настоящие «атомные» единицы должны быть нематериальными. По словам Лейбница, такие последние кирпичики все же должны существовать. Кажется, он чувствовал, что без некой неделимой и, следовательно, не имеющей частей основы не было бы и Вселенной.

Поскольку монады не имеют частей, Лейбниц утверждал, что они не могут ни распадаться, ни увеличиваться. Каждая монада, кроме одной, возникла в момент сотворения мира и исчезнет только с концом мироздания. Исключением является Бог — самая могущественная монада, пусть и отличная от всех остальных в некоторых отношениях. Бог Лейбница обладает всеми обычными атрибутами божества монотеиста: Он вечный, совершенный, всезнающий, всесильный и милосердный творец всего и никогда не объединяется с чем-либо столь непритязательным, как материя.

Монады соподчинены «предустановленной гармонией», которая была организована Богом при создании каждой монады и внедрении в них зачатков всей будущей деятельности. Лейбниц сравнивал это с такой картиной:

Несколько разных групп музыкантов или хоров, играющих свои партии по отдельности и размещенных таким образом, что они не видят и даже не слышат друг друга; хотя они тем не менее могут пребывать в полном согласии, следя каждый за собственными нотами, так что кто-либо, услышав их вместе, найдет изумительную гармонию.

Это напоминает аналогию с двумя синхронизированными, но несвязанными часами, которую некоторые философы предыдущего поколения использовали для описания связи между разумом и телом. Когда одни часы показывают 12, другие бьют полдень, и, когда я захочу поднять руку, она поднимется, — но ни в одном случае, согласно этой теории, одно событие не вызывает другое. Лейбниц использовал эту идею двух часов для объяснения взаимосвязи ума и тела, а также для объяснения гармоничного поведения монад.

Хотя каждая монада отрезана от всего остального, кроме Бога, она в некотором смысле отражает состояние любой другой монады. Таким образом, каждая монада является «зеркалом универсума». Она содержит не только «следы всего, что с ней происходит», но и следы «даже того, что происходит в универсуме, хотя только один Бог в состоянии распознать их», говорил Лейбниц. Философ называл эти следы «перцепциями», то есть восприятием, несмотря на то что многие из них, по его словам, бессознательны. Мы не можем знать, каким образом каждая сотворенная монада запечатлевает остальные. Лейбниц сравнивал ситуацию с человеком, слышащим рев моря: «…я слышу отдельные шумы каждой волны, из которых слагается этот общий шум, но не различаю их».

«Перцепции» каждой монады различны, потому что они отражают Вселенную с уникальной точки зрения, и эти перцепции меняются по мере дальнейшего развития. Изменения приходят, как всегда, изнутри. Всем монадам свойственна склонность — или «аппетиция», как называл это Лейбниц, — переходить от одной перцепции к другой. Только высшие монады имеют осознанные желания и явные цели, побуждающие их действовать, но все монады стремятся к самореализации, стараясь выполнить внедренные в них предназначения. Для Лейбница всякая деятельность требует своего рода жизни, поэтому можно сказать, что каждая монада жива.

Как мы и всё остальное содержание видимой вселенной вписываемся в этот заколдованный мир? Лейбниц мучился с этим вопросом, но был уверен в двух вещах. Во-первых, единственные объекты, которые имеют «абсолютную реальность», — это монады. Во-вторых, монады являют собой разумы или подобны разумам, потому что у них есть перцепции и аппетиция.

В наши дни философы не видят особого смысла в разговорах о том, что абсолютно реально. Нечто либо существует, либо нет, и здесь не может быть перевалочных пунктов. Но во времена Лейбница подразумевалось, что реальность имеет разные степени, отчасти потому, что философы унаследовали концепцию «субстанции», согласно которой одни вещи существуют сами по себе, в то время как другие существуют только в качестве явлений второго порядка. Лейбниц определял субстанцию как «абсолютное существо» или «бытие, сущее в себе». По его словам, монады — единственные истинные субстанции, потому что только они самодостаточны. Все физические объекты и физические силы каким-то образом «происходят от них». Но в каком смысле физические вещи являются следствием монад?

Лейбниц пытался объяснить это себе, сравнивая материю с радугой и паргелием (то есть ореолами, которые иногда видны вокруг Солнца). Идея состоит в том, что радугу могут наблюдать все, и она имеет причину в природе. Тем не менее она не совсем такая, какой кажется. Аналогично физические тела тоже не совсем такие, какими кажутся, а суть лишь проявления, каким-то образом обнаруживаемые монадами. И все же эта аналогия слишком натянута, чтобы хоть как-то помочь. Радуга и паргелий возникают как результат поведения света, попадающего в капли воды или кристаллы льда в земной атмосфере. Но монады — в отличие от света, воды и льда — не являются физическими объектами, поэтому неясно, в каком смысле столы, стулья или горы возникают из-за них подобным же образом.

В некоторых местах Лейбниц писал, будто физический мир представляет собой своего рода координированное видение, общее для всех монад: его следует объяснять «исключительно посредством перцепций монад, функционирующих в гармонии друг с другом». Наверное, он имел в виду, что реальность повседневных вещей заключается в последовательности персональных фильмов, которые монады смотрят в своем лишенном окон одиночестве. Каждый фильм изображает мир с точки зрения одной монады; соедините фильмы, и у вас будет Вселенная. Это увлекательная идея, но никто не знает, что с ней делать или как согласовать эту концепцию с другими написанными им работами.

Лейбниц не стал заходить так далеко, как «тот, из Ирландии, нападающий на реальность тел». Он имел в виду Джорджа Беркли, великого чудака англоязычной философии, который в своем «Трактате о принципах человеческого знания» (1710) позорно утверждал, что понятие материи бессмысленно и не существует ничего, кроме Бога и некоторых других разумов и их перцепций. Епископ Беркли, кем он стал позже, жестко критиковал Локка и других сторонников «механистической философии». Некоторые из рассуждений Беркли настолько изобретательны, что их до сих пор активно изучают философы, хотя почти все они считают его основные выводы вдвойне абсурдными. Мало того, что Беркли полагал, что сознание и его восприятие — единственное содержание Вселенной, он также утверждал, что этот тезис соответствует простому здравому смыслу и будет принят любым обычным человеком, не испорченным плохой философией. В своем экземпляре «Трактата о принципах» Лейбниц отметил: «...многое здесь… правильно и близко моему собственному мнению. Но выражено все это парадоксально. Ибо незачем говорить, что материя — ничто. Достаточно сказать, что она есть явление, подобное радуге».

Лейбниц обычно излагал вопрос таким образом, что монады пребывают как-то внутри физических вещей: «…нет такой части материи, в которой нет монад». Но они не находятся внутри материи так, как желток находится внутри яйца, — вы никогда не сможете извлечь их, и при этом монады играют роль в строении каждого элемента материи. Рассмотрим мнение Лейбница о живых существах. По его словам, каждый из объектов, которые мы обычно рассматриваем как живое существо, таких как дерево, паук, жираф или человек, имеет доминирующую монаду, которая каким-то образом организует материю, из которой существо состоит. Эта доминирующая монада превращает части существа в функционирующее целое. Что это за существо, зависит от развитости его доминирующей монады, которую Лейбниц называет «душой» соответствующего тела. Если эта монада имеет относительно отчетливые перцепции и память, то существо является животным. Если нет, то это просто растение. И если доминирующая монада способна к рациональному пониманию вещей, то существо — это либо человек, либо ангел. Оказывается, что живых существ намного больше, чем можно подумать. Физический мир изобилует ими, даже там, где невооруженным глазом их обнаружить нельзя: «…в наималейшей части материи существует целый мир творений, живых существ, животных, энтелехий, душ». Действительно, «каждая частица Вселенной содержит мир бесконечности творений», поэтому «во Вселенной нет ничего невозделанного, или бесплодного…».

Лейбниц был чрезвычайно впечатлен микроскопами. Когда ему было чуть больше 20, он посетил Антония ван Левенгука, голландского торговца тканями, который в какой-то мере заложил основы микробиологии. Левенгук только что обнаружил сперматозоиды, которых он назвал «маленькими животными в семени самцов». То, что увидел Лейбниц, посмотрев через линзы Левенгука, подтвердило его идею о том, что живые существа похожи на русских матрешек: в самих существах есть другие существа. Микроскоп также показал, что мел состоит из ракушек крошечных морских животных, так что даже явно неживая материя может состоять из неких существ. Если бы над микроскопией работало больше людей — «сто тысяч не было бы перебором», писал Лейбниц, — можно было бы пролить много света на природу материи «для использования ее при создании лекарств, продуктов питания и для различных механических целей».

Однако не только из-за семени и мела Лейбниц полагал, что в каждой частичке пыли содержится бесконечное количество живых существ. Хотя микроскопы предоставили некоторое приятное подтверждение этой идеи, философские соображения тоже сыграли большую роль. Материя сама по себе «просто пассивна», согласно Лейбницу, поэтому для объяснения активности во Вселенной к ней нужно добавить что-то живое. И поскольку материя по разным причинам должна быть «действительно подразделена без конца, каждая часть на части, из которых каждая имеет свое собственное движение», то должно быть бесконечно много крошечных существ, связанных с ней, каждое из которых имеет активную монаду в качестве души.

Философские убеждения Лейбница прежде всего формировало желание согласовать и объединить великие системы прошлого. «Истина, — написал он однажды, — распространена гораздо шире, чем думают». Почти всем удается овладеть какой-то ее частью, и, таким образом, большинство философских школ «правы в значительной части своих утверждений». Его цель состояла в том, чтобы добывать мудрость веков и извлекать те зерна знаний, которые сочетались с новейшими научными достижениями. Получавшийся в результате синтез, утверждал он, объединяет «Платона с Демокритом, Аристотеля с Декартом, схоластиков с современными мыслителями, теологию и мораль с разумом». В его эклектической философии находилось место и для многих других. Стоики оказывались правы, говоря, что все вещи связаны. Пифагорейцы тоже чего-то достигли «сведением всего к гармониям или числам». Античные скептики не ошибались насчет «незначительности субстанциональной реальности в чувственно воспринимаемых вещах». Даже поклонники каббалы, смешивающие средневековую еврейскую мистику с поздним платонизмом, близки к истине, «наделяя чувством все вокруг».

Самая сложная задача в дипломатии Лейбница заключалась в том, чтобы сочетать браком аристотелевскую схоластику университетских богословов и новомодные исследования материи и движения. Такой союз примирил бы «новейшую механистическую философию с теми рассудительными и благонамеренными особами, которые не без основания опасаются, как бы люди в ущерб вере не удалились слишком от бестелесных существ». Здесь найдется место как современным, так и более традиционным взглядам на природу, если понимать, что они смотрят по-разному на одно и то же:

Вообще надо принять то положение, что все в природе можно объяснить двояко: …через производящие причины [т.е. предшествующие события или обстоятельства, толкающие вещи вперед. — Прим. авт.] …через целенаправленные причины [т.е. цели и задачи, притягивающие вещи к себе. — Прим. авт.]…

Лейбниц называл область производящих (или механических) причин «царством могущества», а область целенаправленных причин «царством мудрости». Бог же занимается тем, что «правит во славу себе» обоими царствами, которые «находятся повсюду во взаимопроникновении, но законы каждого из них остаются несмешанными и невозмущенными».

Монады, которые являются разумами или подобны разумам, позволили Лейбницу реабилитировать «целенаправленные причины». В механистической философии их любили игнорировать, но для людей набожных они казались свойственными богоуправляемой вселенной. Согласно Лейбницу, целенаправленные причины действительно были лишними в повседневной физике, но они были необходимы для метафизики, то есть для более глубокого взгляда на вещи. Он писал, что все телесные явления «можно вывести из механических причин», но надлежит «сами механические законы в целом рассматривать как проистекающие от высших помыслов». Таким образом, все опять оказывались правы.

Проект всеобщего примирения Лейбница не ограничивался философией, но распространялся также и на религию. Лейбниц был воспитан как лютеранин и отказался от предложения стать библиотекарем Ватикана, поскольку это означало бы обращение в католицизм. Но он утверждал, что если бы родился католиком, то с радостью бы им и остался. Ведь основные версии христианства не расходились в каком-либо действительно важном вопросе, поэтому можно оставаться тем, кем вы и так являетесь. Он любил рассказывать историю о двух английских братьях елизаветинских времен, один из которых был протестантом, а другой католиком. Каждый из них постарался обратить второго в свою веру. Доводы оказались убедительными в обоих случаях, и поэтому братья поменялись местами.

Лейбниц трудился десятилетиями, чтобы сформулировать ряд доктрин, приемлемых для всех основных конфессий. Тем самым он продолжал работу Гуго Гроция, голландского юриста и дипломата, чье сочинение с предложением общей формы христианства было опубликовано за два десятилетия до рождения Лейбница. Книга Гроция в миссионерских целях была переведена на многие языки, а свою Лейбниц так и не закончил. Как и Гроций, Лейбниц участвовал в различных — и неизменно безуспешных — дипломатических переговорах, направленных на объединение церквей. Стратегия Лейбница по обеспечению мира между религиозными группами была более амбициозной и менее практичной, чем политика терпимости, которую отстаивали Локк, Бейль и позднее Вольтер. Вместо того чтобы акцентировать внимание на необходимости примирения даже при отсутствии согласия, Лейбниц стремился убедить людей, что у них на самом деле нет разногласий.

Он даже утверждал, что китайская религия ближе к христианству, нежели обычно считают, и что китайцев вполне можно обратить в лоно христианской церкви. Лейбниц не заходил так далеко, как Иоахим Буве, иезуитский миссионер, считавший, что Фу Си, предполагаемый автор «Книги перемен», мог быть тем же человеком, что и пророк Енох. Но когда отец Буве сообщил Лейбницу, что в гексаграммах «Книги перемен» будто бы зашифрована библейская история творения, то Лейбниц ухватился за эту прекрасную весть. По наущению Буве, Лейбниц пришел к выводу, что гексаграммы «Книги перемен», представляющие собой сочетание шести прерывистых и непрерывных линий, являются разновидностью двоичной арифметики, которую недавно изобрел сам Лейбниц, или, как оказалось, попросту переоткрыл. Религиозное значение этого факта заключалось в том, что, согласно Лейбницу, знание бинарной арифметики, которая образует все числа из 1 и 0, равносильно признанию идеи «выведения всего из единицы и ничто». И поскольку считалось, что заставить язычников принять библейскую идею сотворения из ничего практически невозможно, то в свете этого факта получалось, что не так сложно, как люди думали, обратить китайцев. Лейбниц изо всех сил старался трактовать китайские тексты и фольклор в более соответствующем христианству духе. Например, хотя он должен был признать, что «ученые китайцы не упоминают ни об аде, ни о чистилище», тем не менее «возможно, что некоторые из них верят, или верили некогда, что блуждающие души, которые скитаются по горам и лесам, пребывают в некоторого рода чистилище». В целом, писал Лейбниц, «сущность древнего богословия китайцев не повреждена и, будучи очищена от дополнительных ошибок, может быть применена в великих истинах христианской религии».

Эклектичные вкусы и интеллектуальные амбиции Лейбница были очевидны уже в раннем возрасте. К восьми годам он проявил себя как удивительный маленький ученый, и ему было позволено проглатывать какие угодно книги в библиотеке своего покойного отца. Тот был профессором этики в Лейпцигском университете и умер, когда Лейбницу было шесть лет. Мальчик знакомился с древними авторами, отцами церкви, средневековыми философами, учеными эпохи Возрождения и некоторыми современными мыслителями, в том числе с Гоббсом. Среди его любимых предметов были поэзия, история и логика. В возрасте 13 лет он пытался усовершенствовать логику Аристотеля, но школьные учителя не одобряли этих усилий.

В 14 лет он поступил в тот же университет, где ранее работал его отец, чтобы изучать древние языки, риторику, математику и философию. Позже Лейбниц утверждал, что на данном этапе он уже искал способ соединить схоластическую и современную мысль. Как бы то ни было, зачатки некоторых его отличительных философских идей и схем проявились уже в подростковом возрасте. Диссертация, которую он закончил еще до достижения 20-летия, была его первой попыткой разработать то, что он позже назвал «алфавитом человеческих мыслей». Алфавит должен был лечь в основу логического языка, с помощью которого в конечном счете Лейбниц полагал возможным получить «фундаментальное знание всего». Он работал над этим проектом спорадически в течение многих лет, но так и не опубликовал свои результаты, поскольку они не оправдали его надежд.

За два года до смерти он размышлял, что, если бы меньше отвлекался на другие дела или имел несколько талантливых молодых помощников, он все же смог бы создать некий «общий метод изложения идей, в коем все истины разума были бы сведены к некоему математическому выражению». Такое изобретение стало бы «ключом ко всем наукам». Вспомним, как в романе «Мидлмарч» Джордж Элиот описывает одержимого ученого Эдварда Кейсобона. Трудом всей его жизни был незавершенный «Ключ ко всем мифологиям», и у него, как у Лейбница, мысли были «заняты неопубликованными материалами». Однако, в отличие от Кейсобона, усилия Лейбница по поиску универсального ключа дали свои плоды. Прямым их результатом стало его новаторское развитие математической логики.

Идея искусственного языка, облегчающего умозаключения и научные достижения, витала в воздухе довольно давно. Примерно за 40 лет до времен студенчества Лейбница Декарт размышлял, что если бы кто-то мог «правильно объяснить, каковы в человеческом воображении те простые идеи, из которых составлены все человеческие мысли», то теоретически можно было бы построить язык, не позволяющий «сбиться с пути… что позволило бы крестьянам судить вернее, нежели судят сейчас даже философы». Декарт, похоже, не тратил времени на разработку такого языка, как это делали другие. В подходе Лейбница новым было то, что он акцентировал внимание на числах и идее применения математических методов к искусству рассуждения. В своей юношеской диссертации он хвалил Гоббса, который «справедливо утверждал, что все, что делается нашим умом, является вычислением, под которым следует понимать либо сложение суммы, либо вычитание разницы». Лейбниц полагал, что предложенный им язык сможет свести все интеллектуальные споры к простым вопросам исчисления, если окажется возможным присвоить понятиям числа и математически ими управлять. Таким образом можно будет прояснять даже религиозные истины, и тогда миссионерам станет легче обращать язычников. Один из методов Лейбница состоял в том, чтобы простыми числами обозначать примитивные понятия, а составными числами обозначать комбинации этих базовых элементов. Такой подход использовал Курт Гёдель (1906–1978) для разработки двух самых важных теорем в математической логике XX в. Тем не менее подобное манипулирование понятиями не оказалось особенно продуктивным за пределами математики.

Получив ученую степень по философии и праву в Лейпциге, в 1666 г. Лейбниц поступил на юридический факультет Альтдорфского университета под Нюрнбергом и в течение шести недель защитил докторскую диссертацию. Ее тема заключалась в разрешении сложных вопросов гражданского права: Лейбниц утверждал, что ответ на них всегда может быть получен из принципов международного или естественного права. Преподаватели факультета были впечатлены, и через несколько месяцев ему предложили профессорскую должность. Однако 20-летний Лейбниц шире понимал свое предназначение и отказался от работы. В течение года у него сложился образ жизни, которому он следовал до самой смерти: постоянное перемещение между разными сферами, от естественных наук и философии до мира политики и дипломатии.

Его первыми двумя патронами были архиепископ Майнцский фон Шёнборн, один из восьми курфюрстов агломерации государств, которой Вольтер дал незабываемую характеристику не Священной, не Римской, не Империи, а также бывший первый министр Шёнборна барон Бойнебург. Архиепископ поручил Лейбницу работать над реорганизацией юридического кодекса, а затем назначил его судьей в одном из высших судов Майнца. Бойнебург нанял Лейбница в качестве советника, помощника и библиотекаря; эти двое стали друзьями, и Бойнебург вскоре вовлек его в какую-то секретную работу, которой Лейбниц задал логическое направление. Один из кандидатов на освободившийся в 1668 г. престол Польши обратился к Бойнебургу за помощью, и тот велел Лейбницу написать предвыборные материалы, чтобы опубликовать их под именем вымышленного польского аристократа. Лейбниц подготовил брошюру, в которой использовались научные методы Галилея, Бэкона, Гоббса и Декарта, по крайней мере так это декларировалось в предисловии. Из 60 предположений и их следствий делался вывод, что должен победить названный кандидат. Из-за задержки печати брошюра вышла в свет фактически уже после поражения на выборах.

В то же время Лейбниц писал работы по физике, философии и богословию. Эти предметы в его уме были тесно связаны, поскольку он чувствовал, что новая наука о материи и движении угрожает его «величайшему благу жизни, именно уверенности в вечном существовании после смерти и надежде на то, что благость Божия снизойдет некогда на добрых и невинных». Задача философии — устранить эту очевидную угрозу. В качестве первого шага к примирению религии и новой науки молодой Лейбниц выдвигал различные аргументы, показывающие, что материя и физические тела «сами по себе, без бестелесного [то есть нефизического] начала, существовать не могут». Таким образом, Лейбниц сделал еще один шаг вперед после Декарта, утверждая, что материя не только не объясняет разум, но разум нужен для объяснения материи.

Будучи в Майнце, Лейбниц размышлял об энциклопедии, в которой систематизировались бы все отрасли знаний. Возможно, он задумался об этом, приводя в порядок хаотичное книжное собрание Бойнебурга. Также Лейбниц разработал план для своего magnum opus, который должен был начинаться с принципов науки и логики, доказывать существование Бога и бессмертие души, а затем отстаивать христианские убеждения. Хотя тройственная природа Бога и присутствие тела Иисуса в освященном хлебе не могли не вызывать сомнений, согласно Лейбницу, философия могла, по крайней мере, показать их последовательными и правдоподобными. Работу предполагалось завершить рассмотрением Священного Писания и церковной власти. Результатом стало бы богословие для всех.

Двор Шёнборна был хорошим питомником подобных экуменических схем. И Шёнборн, и Бойнебург пытались наладить мир между церквями. Но Майнц вряд ли можно было назвать эпицентром науки и философии в Европе. Поэтому в свои 20 с лишним лет Лейбниц начал искать контакты с новаторами и научными обществами в других местах.

Он написал льстивое письмо 85-летнему Гоббсу, с восхвалениями его работ и просьбой рассказать больше о природе разума. Хотя Лейбницу нравилась идея Гоббса, что умение рассуждать подобно вычислению, он отвергал его материализм и призывал Гоббса «завершить то, что Декарт только попытался сделать, и содействовать счастью человеческого рода, укрепив надежду на бессмертие». То есть Лейбниц хотел очевидного подтверждения, что разум не зависит от тела. Позднее для обоснования идеи, что не все в нас можно свести к физическим причинам, Лейбниц придумал поразительный образ. Допустим, что может существовать машина, «устройство которой производит мысль, чувство и восприятия». Теперь представьте, что она стала такой огромной, «что можно будет входить в нее, как в мельницу». Что бы мы увидели, прогуливаясь внутри этой грохочущей машины? Ничего, «кроме частей, толкающих одна другую». Мы наверняка «никогда не найдем ничего такого, чем бы можно было объяснить восприятие». Этот небольшой мысленный эксперимент не разрешает никаких проблем, но хорошо выражает общий подход к ним.

В своем письме к Гоббсу Лейбниц также превозносил политическую философию старика и упомянул, что и сам выстраивает теорию юриспруденции в духе Гоббса. Люди совершенно неправы, называя произведения Гоббса нечестивыми и безнравственными, заверял его 24-летний Лейбниц. Однако всего несколько месяцев спустя, как всегда, дипломатичный Лейбниц приветствовал атаку одного из своих бывших учителей на «недопустимо безнравственный» «Богословско-политический трактат» Спинозы, который, как писал Лейбниц, основан на идеях Гоббса. Письмо к Гоббсу, вероятно, так и не дошло до адресата; не было, конечно, и никакого ответа. Лейбницу больше повезло с самим Спинозой, которому он отправил работу по оптике, сопроводив ее экстравагантной похвалой и попросив великого человека прокомментировать статью, отклик не заставил себя долго ждать. Лейбниц также написал довольно хвастливо ныне знаменитому Арно, перечисляя свои собственные достижения. На этом этапе Лейбниц начал работу над своей вычислительной машиной и устанавливал связи с французскими математиками и некоторыми членами Лондонского королевского общества, на которых он произвел большое впечатление. Пришло время попытаться встретиться с этими людьми. К счастью, у Бойнебурга для Лейбница были какие-то дипломатические и деловые поручения в Париже.

Лейбниц же ухитрился растянуть свое пребывание в Париже до четырех с половиной лет. Его дипломатическая миссия зашла в тупик, хотя и не по его вине, а поскольку дел было не так много, у Лейбница хватало времени для учения и дискуссий. Он окунулся с головой в новейшую математику, физику и технику, проводил время с такими ведущими мыслителями, как Арно и Мальбранш, и углублял свои знания о трудах Декарта. Большинство важных достижений Лейбница в математике, включая дифференциальное и интегральное исчисление, пришлось на парижский период, когда он в какой-то мере учился у Христиана Гюйгенса. Во время визита в Лондон он продемонстрировал рабочую модель своей вычислительной машины Королевскому обществу, которое избрало его своим членом. Машина стала первым арифмометром, который мог выполнять умножение и деление напрямую, хотя и не умела, вопреки заявлениям Лейбница, извлекать квадратный и кубический корни.

Лейбниц, скорее всего, не покинул бы Париж, но найти подходящей работы там не удалось, поэтому он принял предложение герцога Ганновера стать его советником и интеллектуальным фактотумом. В Ганновере Лейбниц обосновался до конца жизни. Хотя он пользовался любой возможностью попутешествовать — и иногда к досаде трех последовательно сменявших друг друга герцогов, нанимавших его на протяжении многих лет, тем не менее, находясь в северной Германии, он был сравнительно изолирован, поэтому, наверное, неудивительно, что он написал так много писем. На пятом десятке своей жизни Лейбниц переписывался более чем с сотней людей одновременно. У него не было семейной жизни, которая могла бы отвлечь его от работы. По словам его секретаря, в возрасте 50 лет Лейбниц подумывал о женитьбе, «но его избранница попросила время подумать. Это дало и самому Лейбницу время на размышления, в результате коих он передумал и потому никогда не был женат».

На пути из Парижа в Ганновер, где Лейбницу предстояло начать новую работу, в ноябре 1676 г. он остановился в Гааге. Там он провел несколько дней со Спинозой, скончавшимся три месяца спустя. Они говорили о политической ситуации в Нидерландах, о Декартовой теории движения и планах Лейбница по созданию универсального языка; но больше всего интересовали Лейбница именно богословские аспекты философии Спинозы. Два года спустя он приобрел экземпляр посмертно изданной «Этики» Спинозы и перечислил пункты, которые делали эту книгу опасной. Одним из них было то, что Лейбниц назвал спинозианской «роковой необходимостью». Все происходит потому, что так должно быть, что, похоже, не оставляет места свободе воли. Детерминизм Спинозы особенно тревожил Лейбница, так как и сам он придерживался подобных взглядов. Лейбниц стремился объяснить, что его собственный взгляд на судьбу, в отличие от версии Спинозы, соответствует христианским представлениям о человеческом выборе и моральной ответственности.

Как мы уже видели, Лейбниц утверждал, что «истинные атомы природы» придерживаются порядка, заранее установленного Богом: «...все происходящее с каждой субстанцией является следствием первого состояния, заложенного в них Богом». То же самое относится и к людям. Согласно Лейбницу, все, что люди будут думать или делать, предустановлено еще до их рождения. Но это не значит, что люди не могут проявлять свободу воли, ведь способность принимать решения — это тоже одна из вещей, внедренных в людей Богом. С точки зрения Лейбница, если человек действует на основе осознанного выбора, а не в результате давления со стороны других людей, то этого вполне достаточно, чтобы считать его волю свободной. Неважно, что исход этого выбора предопределен заранее.

По словам Лейбница, важно то, является ли наш выбор «необходимым». Лейбниц любил приукрашивать свой рассказ о свободе, уверяя, что причины событий и действий «склоняют, не принуждая». Это замечание довольно туманно, поскольку он никогда не пытался объяснять, что имеет в виду под «склоняют». Но он действительно объяснял то, что имел в виду под «необходимостью». Лейбниц различал два вида необходимости, которые называл «абсолютной» и «гипотетической». Абсолютно необходимо то, что необходимо само по себе, например математические истины. Ни при каких обстоятельствах два плюс два не может быть равно чему-то, кроме четырех: уравнение справедливо при любых обстоятельствах, поэтому оно абсолютно необходимо. А гипотетическая необходимость необходима только в отношении какого-либо другого факта или предположения. Например, из того факта, что Лейбниц никогда не был женат, следует, что он был холостяком, хотя мог бы жениться при других обстоятельствах. Таким образом, его холостая жизнь была гипотетической необходимостью, но не абсолютной. Точно так же, по словам Лейбница, наши действия, да и вообще все события необходимы только гипотетически. Они необходимы в том смысле, что Бог устроил мир именно так, как он это сделал, но сами по себе они не необходимы, потому что Бог мог устроить мир и иначе. Кажется неправдоподобным, но Лейбниц, похоже, думал, что такого различия между двумя видами необходимости вполне достаточно для спасения понятия свободы воли. Не многие философы согласились бы с ним. Возьмем один из собственных примеров Лейбница. Даже если бы Бог мог не создавать Иуду (что он все же сделал), трудно понять, как решение Иуды предать Иисуса может быть его собственным «свободным» выбором, если, как считал Лейбниц, бедняга не мог поступить иначе. Едва ли для Иуды имеет значение или утешительно то, что его предательство не было «абсолютной» необходимостью, поскольку мир мог быть создан и по-другому.

Почему Лейбниц был убежден, что события разворачиваются по предустановленному плану, избранному Богом при творении? Вероятно, тому есть несколько причин. Одна из них — доктрина Лейбница о том, что в сознании Бога есть всеобъемлющее «понятие» о каждом объекте, которое включает в себя все его состояния и действия. Предположим, что Бог решил сотворить первого человека таким образом, чтобы тот не вкусил запретного плода. Согласно Лейбницу, этот гипотетический человек не был бы «нашим Адамом», потому что действительное «понятие» Адама подразумевает тот факт, что он поддался искушению, чего другой Адам не сделал. Отсюда следует, что библейский Адам не мог не съесть яблоко, потому что в противном случае он оказался бы, как сказал Лейбниц, «другим Адамом».

Другое направление в размышлениях Лейбница о неизменности всех событий и обстоятельств — так называемый принцип достаточного основания. Он гласит: «Ничего не случается без того, чтобы было основание, почему это случается скорее так, а не иначе». Иногда он формулировал этот расплывчатый принцип так: «Нет следствия без причины», а иногда с точки зрения доступности для понимания так: «Для каждой истины может быть найдено обоснование». В конце жизни Лейбниц обсуждал принцип достаточного основания в переписке с Сэмюэлем Кларком, английским богословом и ученым, близким другом Ньютона. Кларк признавал справедливость этого принципа, но возражал, что причина, по которой вещи таковы, каковы они есть, «часто является не чем иным, как простой волей Бога». Лейбниц позволил себе не согласиться: Божьей мудрости и совершенству противоречило бы, если бы он когда-либо совершил нечто лишь по прихоти. Божий выбор, который «заранее определил точно и раз навсегда все события», всегда мотивирован «согласно высшему разуму».

Большая часть дебатов между Лейбницем и Кларком была посвящена пространству, времени и материи. Почему Бог создал мир именно тогда, когда он это сделал, а не годом раньше или позже? Точно так же, почему он не расположил части пространства так, чтоб восток был западом, и наоборот? Безусловно, утверждал Кларк, Божественный выбор в таких вопросах был произвольным и не может иметь никакого рационального объяснения. Нет, отвечал ему Лейбниц, Бог не принимал таких произвольных решений, потому что время и пространство относительны. Они не являются сущностями сами по себе, а заключены лишь в отношениях между объектами, поэтому в предположениях Кларка нет смысла. Допустить вероятность более раннего начала Вселенной, например, — значит допускать время до появления времени, что непоследовательно. (Эйнштейн великодушно считал относительную теорию времени и пространства Лейбница предтечей своей собственной. Он писал, что отрицание Лейбницем пространства и времени как абсолютов, хотя и «исходило из интуитивно правильных, но плохо подкрепленных аргументов, на самом деле было вполне обоснованно».)

Лейбниц рассматривал свой принцип достаточного основания как инструмент, который можно использовать для доказательства всевозможных важных истин. Например, чтобы показать невозможность двух абсолютно одинаковых объектов. Ведь если бы между ними действительно не было внутренней разницы, то не было бы никакого объяснения тому факту, что они находятся в разных местах. Какая может быть у Бога причина, чтобы поместить один из объектов здесь, а другой там, а не наоборот? Поскольку для всего должна быть причина, то из этого следует, что невозможно найти «два яйца, или два листа, или две травинки в саду, абсолютно похожие между собой». Кларк полагал, что Лейбниц слишком самоуверенно рассуждает о методах Бога: как может Лейбниц быть уверен в том, что на самом деле у Бога нет «разумных причин для создания множества абсолютно одинаковых частиц материи в разных частях Вселенной?». На самом деле Лейбниц был склонен путать свой разум с разумом Бога. Если он не мог придумать вескую причину, по которой Бог стал бы что-то делать, он предполагал, что и Бог не смог бы. Уверенность Лейбница в том, что он способен постигнуть Божественный замысел, привела его к убеждению, что мы живем в наилучшем из миров. Ибо зачем Богу творить что-то другое?

«Если это лучший из возможных миров, то каковы же другие?» — спрашивает изумленный, весь окровавленный герой самой известной повести Вольтера «Кандид, или Оптимизм» (1759), в которой молодой человек терпит череду несчастий и видит множество примеров человеческого варварства. Кандид только что спасся во время разрушительного землетрясения в Лиссабоне. Как и многие бедствия в повести Вольтера, этот эпизод имеет фактическую основу: в 1755 г. в Лиссабоне, который был тогда четвертым по величине городом в Европе, действительно произошло землетрясение. Катастрофа началась в то время, когда верующие были на мессе в честь Дня всех святых. Около 30 000 человек были убиты землетрясением и последовавшими за ним наводнениями и пожарами. Выживший после этого стихийного бедствия, Кандид был схвачен толпой, которую местные ученые авторитеты для предотвращения дальнейших разрушений города призывали сжечь нескольких человек, уличенных в тех или иных преступлениях, таких как женитьба на собственной куме или обращение в иудаизм. Кандид, как повелось, оказался в неправильном месте в неправильное время, как и его спутник, философ по имени доктор Панглосс. Именно Панглосс учил его, что мы живем в лучшем из всех возможных миров, в чем Кандид начал сомневаться.

В конце повести даже Панглосс вынужден признать, что больше не считает, что с миром все в порядке, хотя и говорит, что все-таки продолжит публично исповедовать свою оптимистическую доктрину: «…ибо я философ; мне не пристало отрекаться от моих мнений».

Панглосс — это Лейбниц, каким его видел Вольтер. В 1710 г. Лейбниц опубликовал длинную книгу под названием «Опыты теодицеи о благости Божией, свободе человека и начале зла», в которой стремился ответить на аргументы Пьера Бейля. Последний, как мы видели, утверждал, что человеческий разум не способен постичь, почему в Божьем мире так много страданий. Лейбниц полагал, что Бейль слишком легко сдался. Было вполне возможно рационально объяснить Божий замысел. Лейбниц ввел термин «теодицея», обозначающий оправдание путей Божьих для человека, или, как сказал бы неверующий, искусство оправданий от имени Бога. Среди прочего Лейбниц пытался показать, что Бог создал, по всем признакам, «наилучший (optimum) мир среди всех возможных миров». Лейбниц утверждал, что только наше несовершенное понимание Вселенной мешает нам оценить этот факт и увидеть, что Бог, следовательно, невиновен в создании мира худшего, нежели он должен быть. В обзоре «Теодицеи» Лейбница во французском иезуитском журнале для описания его поразительной доктрины о том, что «наш мир наилучший среди всех возможных» впервые появилось понятие «оптимизм». Повесть Вольтера популяризировала термин.

Этот философский «оптимизм» выражает более радикальный смысл, чем то, что обычно подразумевают под этим словом. В наши дни оптимист — это просто человек, считающий, что мир склоняется скорее в сторону хорошего, нежели дурного, или что он находится в процессе улучшения. Речь не идет о том, как это доказывал Лейбниц, что лучше не бывает. Существует также более мягкая форма оптимизма, которая касается скорее мироощущения или темперамента, чем убеждений, и иллюстрируется «Поллианной», американской детской книгой начала XX в. Поллианне нравилось играть в игру, цель которой состояла в том, чтобы «все время радоваться». Теоретически кто-то может быть довольно пессимистичным, оставаясь при этом Поллианной. Кто-то может считать, что мир в целом плох и ситуация становится все хуже, но обнаруживать тем не менее склонность к игре в радость, делающей жизнь более терпимой. Пессимистичный поллианнизм характерен для еврейского юмора.

Вольтеров доктор Панглосс был и чем-то вроде Поллианны и оптимистом в духе Лейбница. До тех пор пока его несчастья в конце концов не утомили его, он был склонен смотреть только на светлые стороны вещей. Одним из талантов, которые ему при этом помогали, был его дар придумывать обоснования скрытых преимуществ явных бедствий. Например, заразившись сифилисом, Панглосс рассуждал, что если бы Христофор Колумб не принес болезнь в Европу из Нового Света, то у европейцев не было бы и шоколада. Панглосс к тому же искажал учение Лейбница о том, что мир лишь в целом является наилучшим из возможных и превращал его в абсурдную идею, что каждая конкретная вещь, с которой он сталкивается, есть наилучшая из всех возможных вещей такого рода. Так, рассказывая о своем бывшем работодателе, бароне Тундер-тен-Тронке, Панглосс сказал, что «замок владетельного барона — прекраснейший из возможных замков, а госпожа баронесса — лучшая из возможных баронесс».

«Кандид», конечно, является скорее памфлетом, чем философским трактатом. Вольтер иногда пробовал силы в абстрактной аргументации, но не был в ней особенно хорош, и среди философов принято считать, что «Кандид» — не более чем пародия. В нем подрываются некоторые грубые версии философского оптимизма, но не опровергаются собственные осторожные заявления Лейбница. Как мы увидим при более пристальном рассмотрении, Вольтеру действительно удалось выявить роковые недостатки в позиции Лейбница, даже если он всего лишь подшучивал над ними.

В начале своей «Теодицеи» Лейбниц так резюмировал христианскую историю грехопадения человека и его последствий:

Он подверг человека испытанию, зная, что это приведет его к падению, так что человек станет причиной бесчисленного множества страшных зол… таким образом будут введены смерть и болезни с тысячами других несчастий и бедствий… злоба будет даже владычествовать на земле, а добродетель будет угнетена…

Более того, «дело представляется еще хуже, когда подумают о будущей жизни, потому что только небольшое число людей спасется в этой жизни, а все остальные навеки погибнут». Среди тех, кто будет страдать вечно, есть бесчисленные несчастные, которые никогда не слышали об Иисусе. Это, отмечает Лейбниц, относится к числу «затруднений», с которыми сталкивается христианская вера. И все же он уверен, что сможет «отвратить людей от ложных идей, представляющих им Бога абсолютным монархом, пользующимся деспотической властью, мало внушающим любовь и мало достойным любви».

Первый шаг Лейбница — установление сущности и природы Бога, что он и делает в одном компактном абзаце. Все вещи, с которыми мы сталкиваемся, случайны, то есть они могли и не существовать. Так как же они появились? По мнению Лейбница, единственный удовлетворительный ответ подразумевает наличие другой сущности, отдельной от мира, «имеющей в себе основание своего бытия». Эта вещь должна быть разумной, потому что творение могло разворачиваться всеми возможными способами, но очевидно, что нечто выбрало один из них. И для того, чтобы выбрать и создать все, эта разумная причина должна быть «абсолютно совершенной по могуществу, мудрости и благости», хотя рассуждения Лейбница по этому последнему пункту довольно туманны.

Доказав себе, что должен существовать совершенно благой и могущественный Бог, Лейбниц утверждал, что Он «не может не избрать наилучшего», решая, какой мир создать. Ибо, если бы Бог избрал мир второго сорта или любой другой мир, то из этого следовало бы, что Он мог поступить и лучше, что противоречит идее Его совершенства. По словам Лейбница, в мире, который в целом является лучшим, вполне может быть много зла, потому что «мы знаем также, что зло часто служит причиной добра, которого не было бы без этого зла». Таким образом, мир, столь несчастный, сколь несчастен наш, теоретически может быть лучше любого другого. И для Лейбница это действительно так:

Справедливо то, что можно вообразить себе возможные миры, где нет греха и несчастий… эти миры в отношении блага будут гораздо ниже нашего. Я не могу показать вам этого в деталях, потому что могу ли я знать и могу ли я представить бесконечное число миров и сравнить их друг с другом?

Как писал Лейбниц, «следует помнить, что вследствие греха мы стяжали самого Иисуса Христа». Если бы наши умы были достаточно вместительны, чтобы охватить все взаимосвязи универсума, который «в своей совокупности есть как бы океан», мы бы увидели, что все плохие вещи необходимы для того, чтобы получить некое большее благо, так же как существование греха было необходимо для пришествия Иисуса. Лейбниц, очевидно, предполагал, что мир с грехом и Иисусом лучше, чем мир без них. Таким образом, хотя мы не можем сами объяснить, почему каждая катастрофа и каждый последний момент страдания необходимы для общего блага, мы знаем, что такие объяснения должны быть, поскольку в противном случае Бог поступил бы иначе. Таким образом, в конечном счете Бог заслуживает любви, поскольку Он сделал наилучшее из того, что можно было сделать. Стоит заметить, что этот аргумент Лейбница должен быть применим, даже если бы жизнь была гораздо неприятнее, чем она есть. Например, если бы каждое существо во Вселенной было замучено до смерти после короткого и неизбывно мучительного существования, Лейбниц все равно был бы вынужден утверждать, что тому есть какая-то Божественная причина.

Ни одна из этих идей не была совершенно новой. Хотя мишенью для насмешек в наши дни стал Лейбниц с его «лучшем из миров», сама эта идея возникла задолго до его учения и даже христианства. Она была выражена в диалогах Платона, ее с панглоссовским энтузиазмом развивали философы-стоики за 19 веков до Лейбница. Только Лейбницу не повезло, и все презрительное остроумие Вольтера обрушилось на него.

Платон писал, что творения искусного мастера, создавшего мир, должны быть «наипрекраснейшими», потому что этот мастер желал, «чтобы все было хорошо и чтобы ничто по возможности не было дурно». Хрисипп и Клеанф, возглавлявшие стоическую школу в Афинах добавляли: «…провидение не упустило ничего, что могло бы способствовать лучшему устройству мира. Если бы положение дел в мире могло быть лучше, оно стало бы таковым». Как и Вольтеров Панглосс, Хрисипп не упускал случая оправдать очевидные ляпсусы провидения. Он отмечал, что ужасы войны помогают решить проблемы перенаселения и в конечном итоге приносят пользу. И даже свирепые звери служат полезной цели, побуждая охотников совершать смелые поступки. Некоторые стоики шли даже дальше Лейбница и впадали в своего рода сверхоптимизм. По их мнению, мир, такой как есть, столь прекрасен, что щедрое провидение обеспечит бесконечный повтор хода истории до самой последней мелочи.

Подобно дохристианским стоикам, святой Августин считал, что плохие вещи существуют лишь постольку, поскольку они, «надлежащим образом упорядоченные и расположенные на своем месте, сильнее оттеняют добро для того, чтобы оно более привлекало внимание и, от сравнения со злом, приобретало бы большую ценность». Поэтому, если вам когда-нибудь покажется, что Богу следовало все устроить лучше, то вы можете быть уверены, что ошибаетесь: есть скрытая причина, почему вещи именно таковы. Однако средневековым богословам было совсем непросто определить, мог ли Бог сотворить лучший мир. С одной стороны, Бог абсолютно свободен, поэтому Он мог создать любой мир, который пожелает, включая, по-видимому, и тот, который был бы лучше сотворенного. С другой стороны, Он совершенен, поэтому не создал бы ущербный мир. В XIII в. святой Фома Аквинский рассуждал, что не может быть такого понятия, как лучший мир, как не может быть и такого понятия, как наибольшее мыслимое число. Поскольку один только Бог бесконечно хорош, между ним и любым другим творением существует бесконечно много степеней благости. Таким образом, по сравнению с любым Божьим творением есть и лучшее создание, которое Бог мог бы сотворить. Следовательно, любой возможный мир может быть улучшен путем добавления нового творения, которое лучше любого из прежних. Тем не менее в одном важном отношении, как полагал Аквинат, Бог не мог сделать действительный мир лучше, чем он есть. Хотя Он и мог создать другой мир, состоящий из лучших творений, но устройство реального мира и присущих ему творений не может быть улучшено. Для Фомы Аквинского наш мир подобен мозаике, каждая часть которой пребывает на своем месте: из лучших частей Бог может сделать еще одну мозаику, но эту он собрал идеально.

Каким образом один вариант устройства мира может быть лучше другого? На этот вопрос частичный ответ, впечатливший Лейбница, был предложен в 1670-е гг. Мальбраншем. По словам этого философа-священника, замечательная особенность нашего мира в том, что им управляют принципы, которые «настолько просты и естественны, что вполне достойны бесконечной мудрости его создателя». Не подобает Богу постоянно возиться с земными делами, поэтому он установил физические законы, чтобы все процессы действовали слаженно сами по себе. Более того, эти законы помогают объяснить некоторые кажущиеся недостатки Его мастерства. Взять, к примеру, рождение уродливых детей. Бог мудро устроил так, что воображение матери влияет на ее нерожденного ребенка, оказывая благотворное влияние и помогая ему избежать некоторых опасностей. Если мать боялась львов, ребенок унаследует ее страх и автоматически будет их избегать. Но один побочный продукт этого гениального механизма, предполагал Мальбранш, заключается в том, что иногда ребенок принимает форму фрукта, которого его мать жаждала во время беременности.

Рождение небольшого числа грушевидных детей было приемлемой платой за общее благо эффективного механизма наследования. Точно так же тот факт, что дождь бесполезно поливает океаны, а не только обрабатываемые земли, — результат замечательного постоянства законов движения. Было бы возможно создать мир, в котором дожди шли бы только тогда и там, где они приносят наибольшую пользу. В этом смысле Мальбранш был готов признать, что Бог мог создать мир, «более совершенный, чем тот, в котором мы живем». Но, согласно Мальбраншу, физика такого мира была бы слишком запутанной. Поэтому, когда Бог выбирал из «бесконечности возможных миров», Он избрал тот вариант, который был наилучшим «в отношении простоты способов, необходимых для его создания или его сохранения».

Лейбницу, который встречался с Мальбраншем в Париже, понравилась эта мысль об огромном количестве «возможных миров», и он принял рассказ Мальбранша с одной поправкой. Лейбниц думал, что неправильно говорить, будто Бог мог в каком-либо смысле сделать наш мир совершеннее. Так как наш мир имеет наилучшее возможное соотношение между простотой законов и желаемыми результатами, то его следует рассматривать как лучший из всех возможных миров.

Когда известие о лиссабонском землетрясении достигло Вольтера, спустя почти 40 лет после смерти Лейбница, он написал другу:

Да, мсье, физика может быть жестокой наукой. Было бы очень сложно объяснить, как физические законы творят столь ужасающие бедствия в лучшем из возможных миров. Сто тысяч наших соседей-муравьев внезапно оказались раздавлены в нашем муравейнике…

Вольтер уже давно высмеивал Лейбница. Десятью годами ранее в другом письме он иронично поинтересовался, «почему так много людей перерезают друг другу горло в лучшем из всех возможных миров». Вольтер не был пессимистом: он оспаривал утверждения Паскаля о том, что человеческая жизнь во всех отношениях ничтожна. Но даже если все не так уж плохо, то, согласно Вольтеру, все наверняка может быть и лучше, и нелепо убеждать себя в обратном. В течение нескольких недель после землетрясения он закончил свою «Поэму о гибели Лиссабона», в которой ругал «обманутого мудреца, кричащего, что все полезно» и противопоставлял ему опустошение Лиссабона. Единственный подходящий и гуманный ответ на подобное зло — это скорбеть, надеяться на лучшие времена и признать неспособность разума постичь смысл бедствия, как утверждал Бейль в своих рассуждениях о зле. Чего Вольтер не мог вынести, так это мысли, что некая безжизненная философская система способна продемонстрировать, что человеческие страдания необходимы и, следовательно, это не повод расстраиваться.

Руссо выразил Вольтеру недовольство его поэмой. По мнению Руссо, «большинство физических бедствий, которые мы испытываем… сотворены нами самими» и число погибших в Лиссабоне стало лишь очередным результатом нашего неправильного современного образа жизни. Если бы горожане «жили в менее массивных зданиях, разрушения, возможно, были бы не такими значительными». Более того, меркантильные граждане сами виноваты в том, что не убежали в безопасное место после первых подземных толчков: «Сколько бедных созданий погибло… потому что кто-то захотел вернуться за своей одеждой, другой — за своими бумагами, третий — за своими деньгами?»

По словам Руссо, Вольтер вообще преувеличивал количество несчастий в мире, потому что общался не с теми людьми. Богачей не стоит слушать, так как они пресыщены иллюзорными удовольствиями и потому скучают. Интеллектуалы слишком малоподвижны, что делает их нездоровыми; кроме того, они слишком много думают, что делает их несчастными. Если бы только Вольтер обращал больше внимания на крестьян, — хотя, разумеется, не на французских, поскольку их угнетают богатые землевладельцы, — он бы нашел больше людей, удовлетворенных Божьим творением. Руссо, как и Лейбниц, также был склонен находить скрытые преимущества в явно неприятных сторонах жизни. Его тело в конечном счете будет съедено червями, но это тело «удобрит землю», плоды которой питают детей. И, вновь вторя Лейбницу, Руссо настаивал, что во Вселенной все связано и, хотя мы не можем точно показать, каким образом страдания являются «неизбежными сторонами ее существования», мы можем заключить это исходя из совершенства Бога. Руссо пришел к выводу, что, хотя и неправильно говорить, что «все есть благо», но справедливо утверждение, что «все есть благо с точки зрения целого».

Любая попытка показать, как зло уравновешивается бóльшими благами, способна вызвать разве что горькую усмешку: ведь именно это призваны иллюстрировать софизмы доктора Панглосса. Выпад Вольтера в адрес Лейбница и Руссо достиг цели? Поскольку Лейбниц заявлял, что ограниченный разум не способен постичь подробности Божьего плана, то может показаться несправедливым называть его Панглоссом, который с радостью изложил бы эти подробности любому слушателю. Но дело в том, что Лейбниц не мог устоять перед искушением говорить, как доктор Панглосс. Например, Лейбниц объяснял, что хотя большинство людей обречены на вечные муки, но современная астрономия говорит нам, что во Вселенной существует «бесчисленное количество шаров», и эти шары вполне могут быть заселены бесчисленными инопланетянами, и все они окажутся на небесах. Поэтому мы не должны предполагать, что ужасная судьба постигнет большинство разумных существ только потому, что, несомненно, она постигнет большинство людей. Панглосс, наверное, гордился бы этой попыткой вывести счастливый конец из ужасной ситуации.

Кульминацией «Теодицеи» Лейбница становится притча, в которой он дает ответ на проблему зла «в наиболее ясной и популярной форме, какая только возможна для меня». Перед великим жрецом Юпитера Теодором во сне предстает богиня Афина и показывает ему дворец с бесконечным количеством залов, каждый из которых представляет собой возможную вселенную. Сооружение построено в виде пирамиды с непомерно большим основанием, и лишь один зал на ее вершине — настоящий и, следовательно, лучший из возможных мир. Осматривая эти залы, можно увидеть, что произошло бы, если бы история развивалась иначе. В качестве примера Афина берет случай из ранней истории Рима конца VI в. до н.э., когда Секст Тарквиний, младший сын последнего царя Рима, изнасиловал Лукрецию, жену своего друга, которая затем покончила жизнь самоубийством. Изнасилование и смерть Лукреции вызвали восстание, приведшее к свержению монархии и, таким образом, к основанию Римской республики, а следовательно, в конечном итоге и Римской империи. Таким образом, изнасилование «ведет к великим событиям», как выражается богиня. Афина показывает Теодору зал (то есть возможный мир), в котором Секст, или, скорее, кто-то, очень похожий на настоящего Секста, не совершает своего преступления, а вместо этого ведет тихую и счастливую жизнь, покупая маленький сад и возделывая его. Такой мир, который предположительно устраивает нас с Теодором, может быть приятным для Секста, но в конечном итоге он не так хорош, как мир реальный, потому что в нем нет Римской империи. (Этот не лучший мир, кажется, изображен в последних строках повести Вольтера, когда Кандид говорит Панглоссу, что они должны прекратить философствовать и вместо этого начать возделывать свой сад. Параллель может быть случайной, но, похоже, это шпилька в адрес Лейбница.)

Разве предположение о том, что без изнасилования Лукреции не было бы Римской империи и что эта империя предпочтительнее альтернативных политических систем, чем-то лучше утверждения Панглосса, что без сифилиса у нас не было бы шоколада? Единственная разница между Лейбницем и Панглоссом заключается в том, что Лейбниц прячется за богиней Афиной и вкладывает свои панглоссианские идеи в ее уста, вместо того чтобы самому признаться в них. Он делал это, поскольку запутался с дилеммой. С одной стороны, согласно его официальной позиции, при его ограниченном разуме нельзя оправдать зло, так как он не может видеть все взаимосвязи, делающие его неизбежным. С другой стороны, для Лейбница неприемлемо отказываться от всех конкретных примеров, когда плохое в этом мире перевешивается хорошим, поскольку это поставило бы его в позицию, слишком близкую взглядам Бейля. Для Бейля не разум, а только вера может примирить мировое зло с благостью Бога. И если единственное, что Лейбниц может точно установить при помощи разума (не имея возможности продемонстрировать это ни на едином примере), состоит в том, что совершенный Бог каким-то образом устроил вещи к лучшему, тогда для объяснения этой проблемы он сделал немногим больше Бейля. Поэтому неудивительно, что Лейбниц испытывал искушение быть более конкретным, дав тем самым повод для насмешек Вольтера.

Лейбниц умер в Ганновере в ноябре 1716 г., через шесть лет после публикации «Теодицеи», которая стала единственной философской книгой, изданной за всю его жизнь. Последние его годы были полны надежд, планов и кропотливой работы. Но случались и разочарования. Было горько, что его главный работодатель Георг Людвиг, курфюрст Ганноверский, вступивший на британский престол в качестве Георга I, не позволил ему переехать в Англию. Удручало философа и то, что он не смог получить должности, за которыми охотился в Вене и Париже. С другой стороны, к Лейбницу прислушивался Петр I, который сделал его своим советником по научным вопросам; а император Карл VI назначил его на должность при дворе Священной Римской империи.

Король Георг сказал Лейбницу, что ему следует оставаться в Ганновере, покуда он не завершит бесконечную историю семьи, которая десятилетиями была у него ярмом на шее. Король, вероятно, чувствовал, что недипломатично проявлять благосклонность к Лейбницу именно тогда, когда сторонники Ньютона, бывшего одним из самых выдающихся его новых подданных, обвиняли Лейбница в том, что он украл работу великого англичанина по дифференциальному исчислению. (Лейбниц был невиновен, но в то время это не было общеизвестно.) К тому же Лейбниц критиковал многие взгляды Ньютона в ходе своей переписки с Кларком. Помимо критики Ньютоновской трактовки пространства и времени, Лейбниц отвергал его идею о том, что без постоянного вмешательства Бога движение во Вселенной остановится. По словам Лейбница, этот тезис Ньютона был на самом деле оскорблением Бога. Он подразумевал, что Бог оказался посредственным мастером, не сумевшим сработать механизм, способный функционировать сам по себе. Для Кларка, в свою очередь, физика Лейбница была нечестивой потому, что она оставляла слишком мало места для Бога. Лейбниц также с подозрением относился к теории тяготения Ньютона, в которой присутствовала, по-видимому, таинственная сила, действующая на большие расстояния. Как и многие другие мыслители того времени, Лейбниц скептически относился к такой силе, потому что она была несовместима с «механистической философией», согласно которой «всякое движение в природе заимствуется от чего-то смежного и движущегося, так что все физическое происходит механически». Лейбниц не осознавал, что механистическая философия, сделавшая свое дело, вытеснив аристотелевские и оккультные представления о природе, теперь сама нуждалась в больших изменениях.

Лейбниц так и не добрался до сочинения всеобъемлющего трактата по богословию и философии, который он неустанно рекламировал друзьям. «Теодицея» была просто «предтечей» такого опуса, как писал он одному из своих корреспондентов в 1710 г. Как оказалось, единственными философскими работами, появившимися впоследствии из-под его пера, были краткие популярные изложения его взглядов. Возможно, отсутствие некоего magnum opus — не такая уж потеря. В любом случае Лейбниц делал очень многое, высказываясь о работах других или предлагая идеи на общее рассмотрение. Комментарий к «Опыту» Локка, который Лейбниц написал в 1703–1705 гг., хотя и принимает форму неуклюжего и бессвязного диалога, во многих местах поразительно проницателен. Например, Локк утверждал, что иметь собственность — значит иметь право на что-то, а несправедливость — это нарушение права, поэтому, если бы не было собственности, не могло быть и несправедливости. Но Лейбниц указывал, что владение чем-то обычно подразумевает исключительное право, следовательно, если бы все было общим, собственности в обычном смысле слова не было бы, и тем не менее несправедливость могла бы сохраняться (например, если кому-то закрыли бы доступ к обычным благам). Комментарии Лейбница часто содержат изобретательные примеры, такие как рассказ о принцессе, которая становится попугаем, или слепом человеке, который думает, что алый цвет похож на звук трубы. Эти живые мысленные эксперименты очень убедительны в противостоянии с Локком.

Работы Лейбница в последние два-три года жизни включают его самое большое исследование китайской мысли, усовершенствование его вычислительной машины и дальнейшую работу по истории рода Гвельфов. Он также нашел время, чтобы отредактировать и улучшить посвященное космологии и написанное на латинском языке стихотворение его друга, длиной в 15 000 строк. При этом он по-прежнему неустанно добивался лоббирования своими покровителями его любимых проектов, таких как воссоединение церквей и создание научных академий, а также разрабатывал предложения по постепенным реформам, таким как проект обучения врачей и фармацевтов.

Зачем же стремиться улучшить мир, если он уже совершенен? Похоже, в этом главный смысл одного критического высказывания Вольтера по отношению к Лейбницу. Согласно Вольтеру, Лейбниц «оказал людям услугу, дав нам понять, что мы должны быть всецело довольны, ведь Бог сделал для нас все, что мог». Лейбниц действительно верил, что Бог не мог сделать для нас больше; но из этого не следует, что нет смысла пытаться самим сделать больше для себя. Лейбниц однажды обратился к этому вопросу:

Что касается будущего, нет нужды… смешно, сложа руки, ожидать, что сделает Бог… а следует действовать сообразно предполагаемой воле Бога, насколько мы можем судить о ней, стараясь изо всех наших сил способствовать общему благу…

Вольтер утверждал, что учение о лучшем из миров «ведет к отчаянию», но, безусловно, это не имеет отношения к Лейбницу. Он был оптимистом во всех смыслах этого слова. Для прогресса «нет какого-либо предела», и теперь у людей есть возможности стать «безмерно счастливее». В одном из последних своих сочинений Лейбниц сказал:

Все стремится к лучшему, исподволь ли, а временами даже рывками и скачками. Пусть иногда и кажется, что все к худшему, к этому стоит относиться, как к отступлению назад, чтобы вырваться вперед с еще большим пылом.

Отправить