Философия для британцев

Локк

Джон Локк поздно начал заниматься философией. Он родился в том же году, что и Спиноза, но его становление в качестве самобытного мыслителя еще только начиналось, когда Спиноза умер в 1677 г. Однако первые 45 лет жизни Локка вовсе не были праздными. Он немного преподавал в Оксфорде, работал ассистентом в химической лаборатории Роберта Бойля, практиковался в медицине, стал секретарем Совета по торговле, а также занимал другие должности в правительстве, путешествовал как дипломат, написал конституцию для американской колонии Каролина и увяз в интригах своего покровителя и работодателя, графа Шефтсбери, который был ведущим политиком при дворе Карла II.

Лишь когда Локку исполнилось 57 лет, он опубликовал свои основные работы: «Опыт о человеческом разумении», «Два трактата о правлении» и «Послание о веротерпимости», которые вышли в 1689 г. За свою долгую жизнь Локк писал на многие темы: о монетаризме, о толковании Священного Писания, об образовании и лекарственных травах, — но помнят его именно за произведения 1689 г. Иногда их причисляют к самым влиятельным работам Нового времени. «Второй трактат о правлении» был источником вдохновения не только для Французской революции, но в равной мере для американской конституции и Декларации независимости. Томас Джефферсон, главный автор Декларации, писал: «Что касается общих принципов свободы и прав человека… доктрины Локка… и Сидни [британский политик и писатель] … могут считаться в целом одобряемыми нашими добрыми гражданами». Джефферсон, скорее, преувеличивал влияние Локка на своих собратьев-революционеров. В наши дни британские ученые в основном скептически относятся к представлению, будто идеи Локка оказали большое влияние на американскую революцию, более восторженно к нему относятся американские авторы. Но уважение к политическим работам Локка со стороны интеллектуалов подтверждается тем фактом, что роялистские оппоненты Джефферсона также признавали их.

«Опыт о человеческом разумении» был удостоен еще больших похвал. Прогрессивные мыслители XVIII в., особенно во Франции, провозгласили сочинение философским эквивалентом «Начал» Ньютона, опубликованных в 1687 г. Ньютона и Локка часто называли близнецами-пророками Просвещения, библией которого была французская «Энциклопедия» (1751–1772). Жан Д’Аламбер, один из редакторов «Энциклопедии», выразил убеждение своего века, когда объявил, что «распознана, разработана и усовершенствована истинная система мира». Эта «истинная система» состояла прежде всего из физики Ньютона и философии Локка, в частности описания Локком работы ума.

В последующие века привлекательность Локка стала менее интернациональной. Теперь в нем видят иногда основоположника движения, идеи которого приемлемы для британцев, возможно, для большей части англоязычного мира, но, конечно, не для французов или немцев, чьи интеллектуальные интересы часто расходятся с интересами их англоговорящих коллег. Сегодняшние потомки Вольтера обычно не разделяют высокого мнения своего праотца о Локке и его убежденности в общем превосходстве британского образа действий, которую выражал Вольтер, противопоставляя Локка и Декарта. Гегель неодобрительно отмечал, что в работах Локка «нет и следа размышлений». Гегель предположил, что, в отличие от немцев, британцы не способны объяснить разницу между возвышенной философией и естественными науками. Следуя его примеру, многие немецкие мыслители с начала XIX в. едва ли признавали Локка философом.

В эссе одного ученого XX в. была искусно обобщена интеллектуальная традиция, первым великим представителем которой был Локк:

Для нее характерна тенденция руководствоваться здравым смыслом, присущим простым людям, избегать возведения парадокса в глубокую истину, без особой суеты принимать реальность внешнего мира, о котором наши чувства сообщают нам, и отводить разуму роль верховного арбитра. [Она] как правило, ответственна за новые открытия в науке. [Это] также метод философии, который процветает благодаря коммуникации и дискуссии и не ожидает, что истина придет мгновенно (если когда-либо придет), и довольно низко оценивает претензии единичного гения и умозрительные размышления об основополагающих вопросах. Она ценит хороший стиль, определенную бодрость духа, юмор и радости общественной жизни в сочетании с чувством ответственности за всеобщее благополучие.

С конца XIX в. такой философский склад ума был известен как британский эмпиризм. Нечто подобное можно найти уже в работах Уильяма Оккама (ок. 1285–1349) и Гоббса; более поздние примеры включают Юма в XVIII в., Джона Стюарта Милля в XIX в., Бертрана Рассела и А. Дж. Айера в XX в. Но именно Локк наиболее ярко воплощает добродетели практичности и здравого смысла, которые сейчас рассматриваются как типично британские. Он даже интересовался садоводством.

На первый взгляд работы Локка проще и понятнее, чем сочинения многих других философов, что стало одной из основных причин, почему они быстро завоевали широкую аудиторию. Однако немало споров продолжается о том, что именно Локк пытался донести в этой простой форме. Гилберт Райл, оксфордский философ, скончавшийся в 1976 г., вспоминал случайный разговор о Локке, который однажды состоялся между ним и Бертраном Расселом. Собеседники сошлись на том, что «Локк оказал бóльшее влияние на весь интеллектуальный климат человечества, чем кто-либо еще со времен Аристотеля». «Но что именно он сделал?» — задавался вопросом Райл.

Рассел… предложил, под влиянием момента, ответ, который меня не удовлетворил. Он сказал: «Локк говорил от имени здравого смысла». Почти не задумываясь, я нетерпеливо ответил: «Я думаю, что Локк изобрел здравый смысл». На что Рассел отреагировал: «Боже, Райл, я думаю, что ты прав. Ни у кого не было здравого смысла до Джона Локка — и никто, кроме англичан, никогда его с тех пор не имел».

Поразмыслив, Райл решил, что ценность «Опыта» Локка заключается в том, что он «учит нас, как быть чуткими или разумными в принятии, поддержании и отклонении каких-либо мнений». Вердикт американского философа Чарльза Сандерса Пирса был более кратким и емким: «Великая заслуга Локка заключалась в следующем: люди должны мыслить самостоятельно».

Если Локк и хотел донести какую-то главную идею, то именно эту. Как мы увидим, его нападки на понятие «врожденных» знаний в первой части «Опыта» — возможно, самой известной части книги — в немалой степени направлены на ленивое принятие готовых мнений. И дальше в книге Локк постоянно доказывает, что следует избегать привязки своих убеждений к мнениям других: «...нет опоры более опасной… ибо лжи и заблуждений между людьми гораздо больше, чем истины и знания». Вместо этого он советует каждому человеку всегда взвешивать свидетельства и соответственно распределять степень своего доверия:

…если ум хочет двигаться вперед разумно, он должен, прежде чем согласиться или не согласиться с каким-нибудь положением, изучить все основания вероятности и посмотреть, больше или меньше их за или против какого-либо вероятного положения, и, лишь взвесив все это как следует, отвергнуть или принять его, выражая свое более или менее твердое согласие, смотря по тому, на той или на другой стороне больше оснований вероятности.

Теперь это звучит как очевидный совет, и довольно многословный, потому что Локк бывал многоречивым. Но похоже, никто до него не давал себе труда объяснить, как вероятность можно использовать в качестве руководства к жизни или почему это следует делать.

В вопросах религии главной идеей Локка было то, что богословские доктрины должны отвечать перед судом разума: «Разум во всем должен быть нашим последним судьей и руководителем». Локк признавал, что некоторые истины, такие как воскресение мертвых, «выше разума» в том смысле, что они открыты нам Богом и поэтому не нуждаются в доказательстве. Но он считал, что если какое-то предполагаемое откровение зашло настолько далеко, что противоречит здравому смыслу, то последнее слово за разумом. Ведь интеллект человека — это божий дар, и Бог хотел бы, чтобы мы его использовали. В трактате, озаглавленном «Разумность христианства», опубликованном в 1695 г., Локк утверждал, что ничто в Священном Писании не противоречит разуму и что Бог щедро выразил себя на языке, понятном даже «бедным этого мира и большей части человечества».

В своем рационалистическом подходе к религии Локк не заходил так далеко, как некоторые из его современников вроде Джона Толанда, чье «Христианство без тайн» (Christianity Not Mysterious), было опубликовано в следующем году. Этого 25-летнего писателя осудили в парламенте и пригрозили арестом в Ирландии за то, что он утверждал, что доктрины, которые «выше разума», столь же подозрительны, как и те, которые противоречат разуму, и что христианство отлично обходится без них. Хотя Локк не вызывал такой ярости, как Толанд, консервативные церковники регулярно обвиняли его в том, что он косвенно так или иначе поощряет атеизм и что у него недостаточно знаний о Троице.

Тем не менее Локк был образцом традиционализма по сравнению со Спинозой. Локк поддерживал общепринятую идею, что Бог правит Вселенной, подобно королю, что мораль зиждется на обещании божьего наказания или воздаяния после смерти, что чудеса происходят в знак божественного откровения и что большинство историй в Священном Писании правдивы, — все это отрицал Спиноза. По вопросу о религиозной терпимости тем не менее Локк обычно выступал за ту же свободу веры, которую защищал Спиноза: «Человека нельзя принудить силою к спасению; в конце концов его нужно предоставить ему самому и его совести», — писал Локк в своем «Послании о веротерпимости». Однако он не был готов предоставить полные политические права каждому верующему и неверующему. Локк с подозрением относился к католикам, потому что, как и Гоббс, считал, что они в первую очередь верны иностранной державе, а именно папе. Он также не был склонен распространить веротерпимость на атеистов (включая политеистов, которых Локк считал атеистами), поскольку считал, что они не способны выполнять свои обещания или соблюдать торжественные клятвы. Действительно, атеизм «должен изгнать человека из любого здравомыслящего и гражданского общества». Тем не менее он утверждал, что в целом люди вольны иметь свое мнение по вопросам религии.

В вопросах морали Локк также утверждал, что люди должны думать сами. Они не должны слепо принимать сиюминутные практики и стандарты, потому что «принципы же нравственные для обнаружения достоверности своей истинности требуют рассуждения и обоснования и некоторой работы ума». Также люди не должны бездумно принимать власть своих правителей. Во второй книге «Двух трактатов о правлении» Локка подчеркивалось право народа на собственное суждение при оценке легитимности правительства. В чрезвычайных обстоятельствах люди должны свергнуть государственные власти: «…сообщество постоянно сохраняет верховную власть для спасения себя от покушений и замыслов кого угодно, даже своих законодателей, в тех случаях, когда они окажутся настолько глупыми или настолько злонамеренными, чтобы создавать и осуществлять заговоры против свободы и собственности подданного».

Эта идея была особенно актуальна в 1689 г. в Британии, когда «Два трактата» были опубликованы. Она задним числом оправдывала свержение католического короля Якова II в 1688 г. и его замену Вильгельмом Оранским. В предисловии к «Трактатам» Локк выражал надежду на то, что его аргументов

достаточно для утверждения трона нашего великого избавителя, правящего нами короля Вильгельма… и для оправдания перед всем миром английского народа, чья любовь к своим справедливым и естественным правам, вместе с решимостью сохранить их, спасла страну, когда она находилась на грани рабства и гибели.

На самом деле их было достаточно, чтобы сделать больше. После его смерти рассуждения из второй книги «Трактатов» принесли Локку славу выдающегося интеллектуального защитника права на восстание. Спустя столетие его имя было на устах у французов, боровшихся со своими правителями, и у американцев, выступавших против имперской Британии.

Локк пришел бы в ужас, узнав, что идеи из его книги позже использовались против британского колониального режима, поборником которого был он сам. Более сочувственно Локк отнесся бы к тому, как многие христианские проповедники в колониях использовали теорию собственности из «Трактатов» для оправдания отъема земли у коренных американцев. Циники скажут (хотя мы не решили бы проблему, даже если бы можно было спросить Локка), что отчасти именно для оправдания такого присвоения Локк, извлекавший выгоду из колониальных предприятий, в первую очередь и сформулировал свою теорию. Он рассуждал так: «Что бы тогда человек ни извлекал из того состояния, в котором природа этот предмет создала и сохранила, он сочетает его со своим трудом и присоединяет к нему нечто принадлежащее лично ему и тем самым делает его своей собственностью». Поскольку колонисты сделали больше для обработки американской земли, чем коренное население, то из этого, согласно Локку, следует, что в реальности земля принадлежит колонистам. Нет оснований полагать, что ему бы понравилось наблюдать, как эти рассуждения обернулись бы против англичан.

Некоторые из работ Локка, особенно его защита веротерпимости, вдохновили развитие либерализма; но было бы ошибкой считать его неким современным либералом в одежде XVII в. Дело в том, что в некоторых отношениях Локк не был либералом даже по стандартам своего века, не говоря уж о более поздних. Например, в конституции, которую он написал для Каролины в 1669 г., отстаивались крайние формы феодализма, давно ушедшие в прошлое в Англии и не получившие распространения ни в одной другой американской колонии. Крепостное право, согласно планам Локка, должно было наследоваться. Все потомки крепостных должны были навеки оставаться в неволе, чтобы их покупали и продавали вместе с землей, на которой они работали, и без права обжалования.

Предложения по поводу бедности, написанные Локком в 1697 г. для Торговой палаты, в которой он тогда служил, оставляют столь же разочаровывающее впечатление. Локк считал бедных в значительной степени ответственными за свое жалкое состояние, а безработных — просто лентяями или паразитами. В своих предложениях он придумал множество драконовских правил и новых наказаний для безработных. Он писал, что первым шагом для их трудоустройства должно стать «ограничение распущенности… путем закрытия лишних магазинов, торгующих бренди, и ненужных пабов». К счастью, его суровые планы не были реализованы. Большинство других членов Торговой палаты считали, что безработица вызвана не распущенностью, а нехваткой рабочих мест.

Как мы видели, в молодости Локк был кем-то вроде политического «гоббсианца». В 1660–61 гг. он защищал консервативный авторитаризм, резко контрастирующий с революционными настроениями его более поздних трактатов. «Никто, — писал он, — не может иметь большего уважения и почтения к власти, чем я… всеобщая свобода — это всего лишь всеобщее рабство…» И добавлял: «Вся свобода, которую я могу пожелать своей стране или себе, это свобода пользоваться защитой тех законов, которые установили благоразумие и провидение наших предков…» Очевидно, что к тому времени, когда были написаны «Трактаты», что-то изменилось. Но изменились ли основополагающие взгляды Локка или только английская политическая сцена? Вскоре после реставрации монархии самой большой угрозой для своей страны Локк считал нестабильность и поэтому выступал за подчинение и уважение к существующим институтам. Позже, однако, он стал рассматривать Карла II как более серьезную угрозу и начал видеть смысл в восстании. Если события 1680-х гг. каким-то образом превратили Локка в человека, которым современные либералы могли бы легко восхищаться, их эффект был подозрительно недолговечным. В последующих его работах уже не осталось и следа от подобной трансформации. Локк, предлагавший драконовские меры для бедняков в 1697 г., — во многом тот же самый Локк, что написал жестокую конституцию Каролины 30 годами ранее.

Понадобилось какое-то время после его смерти, чтобы люди стали считать Локка политическим мыслителем вообще. И это не только потому, что «Трактаты» были опубликованы анонимно (лишь в дополнении к завещанию Локк признался, что это он написал их). Его недавняя слава, как в отечестве, так и за рубежом, основывалась на его взглядах на человеческое познание и природу разума, выраженных им в «Опыте о человеческом разумении». Они затмевают все остальное, что он делал, и едва ли массовая осведомленность об авторстве «Трактатов» что-то изменила бы.

«Опыт» справедливо воспринимался как амбициозная попытка развить и продолжить «новую философию» Галилея, Декарта, Ньютона и Королевского общества. Особенно потрясла воображение дилетантов и поэтов в этой картине мира версия Локка о разграничении между физическими качествами, такими как размер и форма, и явно субъективными, такими как цвет. Не будет преувеличением сказать, что Локк заставил многих читателей изменить свой взгляд на весь окружающий мир. В 1712 г. поэт и эссеист Джозеф Аддисон писал:

…наши души сегодня восхитительно потеряны и сбиты с толку приятным заблуждением, и мы ходим, как заколдованный герой романа, который видит красивые замки, леса и луга и в то же время слышит пение птиц и журчание ручьев; но как только заканчивается действие секретного заклятия, фантастическая сцена разрушается, и безутешный рыцарь оказывается в бесплодной уединенной пустыне… Здесь я предположил, что мой читатель знаком с этим великим открытием современности, в настоящее время повсеместно признанным всеми исследователями естественной философии, а именно что свет и цвета, воспринимаемые воображением, — всего лишь идеи в наших головах, а не качества, присущие материи .

Поначалу «Опыт» пользовался дурной славой и будоражил умы — были попытки запретить его чтение в Оксфорде, в частности потому, что он бросал вызов аристотелевской схоластике, утвердившейся в механистической науке. В действительности все обстояло еще серьезнее. Подчеркивая значение самостоятельного мышления, ставя под сомнение мудрость прошлого и выражая откровенное отвращение к псевдологическим софизмам, все еще сохранявшимся в европейских университетах, «Опыт» сыграл свою роль в разрушении средневековой картины мира.

Отец Локка владел землей и несколькими домами в Пенсфорде, недалеко от Бристоля, где Локк вырос. Кроме дохода от этого небольшого поместья, часть которого Локк унаследовал в 1661 г., он имел заработок адвоката. Еще он служил кавалерийским капитаном на стороне парламента во время гражданской войны, и именно благодаря влиянию бывшего командира своего отца молодому Локку удалось получить место в Вестминстере, который тогда считался лучшей школой в Англии. Образование в школе состояло в основном из латыни и греческого языка, а для особенно талантливых учеников, таких как Локк, еще и древнееврейского. Вестминстер привел в Оксфорд, где Локку пришлось обучаться по традиционной схоластической программе риторике, грамматике, греческому языку, геометрии и этике. Ему это не нравилось.

Многие ремарки в «Опыте» Локка показывают его недовольство интеллектуальной жизнью в Оксфорде. Люди наполняют свои рассуждения «массой пустого, непонятного шума и говора, особенно в вопросах морали», писал он. Схоластическое обучение в значительной степени — это «ученая галиматья». Практикующие его «нашли очень удобным прикрыть свое невежество искусным и необъяснимым сплетением запутанных слов». Традиционное обучение не просто утомляло и раздражало Локка. Он полагал, что, подражая средневековым схоластам и копируя их предвзятые мнения, академические учреждения его времени упускают свой шанс внести свой вклад в человеческий прогресс.

Средневековые схоластики, писал он, «не умнее и не полезнее окружающих их людей и принесли очень немного выгоды человеческой жизни и тому обществу, в котором они находились». Напротив, «все государства мира были обязаны мирной жизнью, безопасностью и свободой государственным деятелям, незнакомым со схоластикой, а успехами в полезных искусствах — необразованным и презренным ремесленникам (а это кличка презрительная)». Это были те люди, которым Локк хотел подражать. Поэтому, когда он закончил учебу в 1658 г., он решил посвятить себя максимально практическим делам, особенно науке в форме новой «механистической философии» и медицине.

Официально преподавая в своем Оксфордском колледже греческий язык, риторику и этику по традиционной программе, Локк сотрудничал с Бойлем, имевшим лабораторию в Оксфорде и ставшим его близким другом. Локк также частным образом изучал и практиковал медицину. А в 1665 г. он занял должность секретаря в дипломатической миссии, чтобы убедить курфюрста Бранденбурга не принимать сторону голландцев в войне против Англии. Локк, возможно, был лично выбран для этой миссии королем Карлом II, который находился в Оксфорде, чтобы укрыться от Великой лондонской чумы. Кажется, он преуспел, так как по возвращении ему дали еще два дипломатических поручения. Локк отказался от них, так как решил стать преподавателем медицины.

Но с медицинским факультетом Оксфорда Локк просчитался. Как и Томасу Сиденхему, впоследствии получившему известность «английского Гиппократа», Локку отказали в докторской степени, поскольку он не следовал предписанному курсу обучения. Это ставило крест на выбранной Локком карьере, но, к счастью, появились предложения даже лучше. Вместе с оксфордским доктором Дэвидом Томасом Локк открыл аптеку, что случайно свело его с Энтони Эшли Купером, членом Тайного совета короля, впоследствии ставшим лордом-канцлером. Локк понравился Эшли, и тот пригласил его в свой лондонский дом в качестве личного врача и секретаря, чем Локк не преминул воспользоваться в 1667 г. Так Локк оказался в обществе еще более ярких умов, чем те, что он мог встретить, читая лекции в Оксфорде.

Занятия Локка в Лондоне отражали широту интересов Эшли и диапазон его собственных способностей. В дополнение к своим домашним обязанностям, включавшим наблюдение за операцией на печени Эшли и ответственность за образование его сына, Локк писал для своего работодателя короткие информационные заметки по политическим и экономическим вопросам. Один из первых таких документов констатировал, что не стоит законодательно регулировать процентные ставки. Другой, очевидно предназначавшийся королю, был о веротерпимости. Эта болезненная тема волновала Локка на протяжении всей жизни: основным вопросом в то время была мера свободы в отправлении религиозных обрядов, допустимая для протестантов-нонконформистов. Эшли был одним из самых выдающихся защитников такой терпимости, а Локк — самым красноречивым.

В числе первых новых партнеров Локка среди лондонских ученых был Сиденхем, которого Локк иногда сопровождал на прогулках. Посмертно Сиденхем был признан одним из основателей современной клинической медицины; среди его нововведений было использование опия и описание скарлатины. Одним из первых он также использовал железо для лечения анемии и пропагандировал хинин при малярии. И все же медицинская элита того времени ненавидела его, и нетрудно понять, почему Сиденхем осмеял большинство своих коллег-врачей. Он осудил их теории как необоснованные, а их методы лечения как неэффективные. Как и последователи античных «эмпирических» школ медицины, он утверждал, что основывает свою практику на опыте и непосредственном наблюдении и никогда не позволял себе «обманываться праздными рассуждениями»:

Как показывает единственный истинный учитель, опыт, задача врача — кропотливое исследование истории болезней и воздействия лекарств… Настоящая практика заключается в наблюдениях за природой…

Сиденхему нравилось наблюдать признаки заболевания, обстоятельства, в которых оно проявлялось, и наиболее эффективные методы лечения. Теперь такой подход воспринимается как простой здравый смысл, но в то время он не был общепринятым. Основное внимание сосредоточивали обычно на пациенте, а не на заболевании, и назначали лечение, исходя из особенностей человека, а не характера заболевания. Новаторский взгляд Сиденхема на болезнь как на особое состояние, требующее соответствующего лечения, подкреплялся его исследованиями взаимосвязи между условиями окружающей среды, например временем года, когда наиболее распространенной была малярия, и картиной болезни. Иногда Локк помогал ему собирать данные для этих исследований.

Такие эпидемиологические наблюдения были типичными для своего рода «естествознания», проповедуемого Королевским обществом, в которое Локк вступил в 1668 г. В Оде, посвященной обществу, говорилось о «запасах богатств, таящихся в неиссякаемой сокровищнице природы», — богатств, которые его члены стремились каталогизировать и исследовать. Довольно разношерстное Общество, включавшее в себя не только тех, кого сегодня назвали бы учеными, но и Кристофера Рена, Сэмюэля Пипса и Джона Драйдена, объединяло убеждение, что новый опыт — лучшее руководство к жизни, чем старые тома и авторитетные высказывания. Девиз общества, Nullius in verba, можно перевести как «Ищите сами — не верьте никому на слово». Локк сыграл свою роль в повседневной деятельности общества. Он работал в комитете, который контролировал новые эксперименты. Но основной его заслугой была философия, которой руководствовалось Общество.

Эта философия была изложена в его «Опыте о человеческом разумении», а зародилась она на встречах дискуссионного клуба, собиравшегося в комнатах Локка в лондонском доме Эшли в 1671 г. Сам Эшли, Сиденхем, Джон Мейплтофт (еще один врач), Джеймс Тиррелл (публицист), Локк и, возможно, другие присутствовали на собраниях, где речь шла о богословии, морали и политике, а также о науке и философии. Однажды при обсуждении в клубе нравственных принципов, они, по словам Локка, обнаружили.

что скоро должны были остановиться перед затруднениями, встававшими со всех сторон. После того как некоторое время мы пробыли в замешательстве… пришло мне на ум… что, прежде чем предаться такого рода исследованиям, необходимо было изучить свои собственные способности и посмотреть, какими предметами наш разум способен заниматься, а какими нет.

Локк начал описывать свои изыскания за долгие годы до того, как они были опубликованы в 1689 г. под названием «Опыт». Объясняя, как работает разум и, соответственно, каковы его пределы, Локк стремился пролить свет на все виды исследований, от научных, которые больше всего интересовали Королевское общество, до моральных и политических тем, которые тогда заботили Эшли и его домочадцев.

С момента восстановления монархии в 1660 г. Эшли занял должность при дворе Карла II. Однако он не всегда был сторонником короны. После недолгой поддержки Карла I в гражданской войне он перешел на сторону парламента и позже помог Кромвелю взять власть. Но вскоре разочаровался в Кромвеле и в 1660 г. сыграл роль в воцарении Карла II. В благодарность новый король назначил его в свой тайный совет, после чего продвигал его по служебной лестнице все выше вплоть до чина лорда-канцлера в 1672 г. Однако почти сразу после того, как он был назначен на эту могущественную должность, граф Шефтсбери (как стал тогда именоваться Эшли) начал относиться к Карлу II с подозрением и обратился против него.

Его подозрения имели веские основания. В 1670 г. Карл заключил тайное соглашение со своим кузеном-католиком, королем Франции Людовиком XIV. По условиям сделки Карл получал крупные суммы денег, пообещав, что в какой-то удобный момент в будущем объявит себя католиком. На самом деле Карл не был особенно благочестивым — он так и не удосужился сдержать свое обещание, — но он восхищался абсолютистским стилем католической монархии во Франции и хотел денег. Шефтсбери и его окружение справедливо опасались, что Карл намеревается воспроизвести теократический авторитаризм Людовика XIV, рьяно преследовавшего религиозные меньшинства и фактически управлявшего Францией единолично. Когда наследник престола Карла, его брат Яков, тайно ставший католиком, женился в 1673 г. на католичке, Шефтсбери выступил против брака и был уволен с правительственных должностей. Он возглавил оппозицию королю и его католическим абсолютистским амбициям. Эту политическую драму Локк принимал близко к сердцу. Неизвестно, насколько активную роль он в ней сыграл, но пределы королевской власти и религиозной свободы стали центральными темами в его политических работах.

В 1675 г. Локк решил покинуть Лондон якобы по медицинским показаниям. Он всегда страдал от загрязненного лондонского воздуха, и атмосфера, безусловно, становилась нездоровой для близких соратников Шефтсбери. В 1676 г. Шефтсбери был арестован и провел год в лондонском Тауэре. Тем временем Локк расширял свои философские горизонты во Франции. Сначала он остановился в Монпелье, где подружился с несколькими выдающимися врачами и выучил французский. Переехав в Париж, он начал пристально изучать произведения Декарта. В то время французское правительство запретило преподавание картезианской философии в школах и университетах, но частные дискуссии были разрешены. Локк также познакомился с несколькими последователями Гассенди, одного из первых сторонников «механистической философии», который стремился примирить христианство с элементами древнего эпикурейства. В процессе работы над своим «Опытом» он испытывал влияние взглядов гассендистов, особенно их идеи о роли сенсорного опыта в формировании знаний.

Когда Локк вернулся в Англию в 1679 г., страна полнилась слухами о «папистском заговоре». Говорили, что католические священники планировали убить короля, посадить на престол его католического брата и устроить резню протестантов. Этот беспочвенный слух проистекал из заявлений Тита Оутса, свихнувшегося бывшего пастора, обиженного на иезуитов. Слух подогревался воспоминаниями о Пороховом заговоре и таинственным убийством магистрата, которому Оутс под присягой дал свои показания. Поднявшаяся волна антикатолических чувств была на руку Шефтсбери и его союзникам, которые использовали ее в кампании за исключение Якова из числа наследников престола. Когда эта кампания провалилась, Шефтсбери откровенно перешел в лагерь мятежников. Драйден, придворный поэт, изобразил борьбу между сторонниками короля и сторонниками Шефтсбери в поэме «Авессалом и Ахитофель» (1681). Шефтсбери, явно выступающий под личиной Ахитофеля, изображен не в лучшем свете:

Навеки имя проклято твое:

Лишь для интриг оно пригодно и для лжи.

Самый страшный грех Шефтсбери, по мнению роялистов, заключался в убеждении, что при определенных обстоятельствах поданные могут противостоять воле своего короля. В духе Гоббса роялисты утверждали, что такая ситуация будет катастрофой, так как за низвержением королевской власти последует хаос:

И кто в своих правах уверен может быть

Коль силой можно государя низложить?

Бывает ложным и народа приговор:

И большинство неправо, как и меньшинство;

Раз брать и даровать они имеют власть,

Не только наш король однажды может пасть,

В естественное состояние правительство впадет,

Права на все получит каждый идиот.

Аргументы против восстаний были подробно изложены в трактате «Патриарх: естественная власть королей, защищенная от неестественной свободы народа», опубликованном в 1680 г. некоторыми сторонниками короля. Его автора, сэра Роберта Филмера, уже более 25 лет не было в живых, но теперь его сочли полезным источником пропаганды. Филмер писал роялистские памфлеты во время гражданской войны, включая и «Необходимость абсолютной власти всех королей и, в частности, короля Англии». «Патриарх» Филмера не был опубликован при его жизни, очевидно потому, что даже тогдашний король Карл I считал произведение слишком радикальным.

Филмер доказывал, что власть отца над своей семьей и власть короля над своим народом предопределены Богом и сводятся к одному и тому же. Адам был первым царем, назначенным Богом и получившим абсолютную власть над своими потомками и всеми земными благами. Эта власть передается от старшего сына к старшему — так утверждал Филмер, сам старший сын землевладельца. Все последующие законные цари, таким образом, обязаны статусом своему предполагаемому происхождению от Адама. (Как позже заметил Локк, то обстоятельство, что все якобы являются потомками Адама, скорее, проблема для этой теории.) Филмер отрицал, что люди в каком-то смысле рождаются свободными и равными как дети или как поданные. Восстать против законного короля было так же немыслимо, как восстать против своего отца.

Защита патриархата, первородства и божественного права королей была настолько радикальна, что обернулась против роялистов. Вместо укрощения врагов она вдохновила их: эти несостоятельные доводы заострили умы противников короля и способствовали еще более активной защите политической свободы. Наиболее известная и влиятельная работа из числа появившихся в ответ на доводы Филмера — «Второй трактат о правлении» Локка, к которому мы скоро обратимся. Но Локк не был первопроходцем. Другой трактат в таком же духе — его Локк прочитал перед тем, как написать свой, — поразительно схожий с его собственным и сейчас практически забытый, — это «Патриарх не монарх», написанный близким другом Локка, Джеймсом Тирреллом. Многие политические идеи, обычно приписываемые Локку, можно с таким же успехом охарактеризовать как тиррелловские, хотя Локк часто развивал темы Тиррелла и приводил их к более радикальным выводам.

Локк никогда не признавался Тирреллу, что это он автор анонимных «Трактатов». Локк часто бывал скрытным и имел на то веские основания, учитывая опасности эпохи и компанию, к которой принадлежал. Например, в 1681 г. Стивен Колледж, один из сторонников Шефтсбери, был повешен за измену. Некоторое время за Локком следили шпионы короля, и в какой-то момент сам король потребовал, чтобы Локка лишили должности в Оксфорде. Но к тому времени, когда были опубликованы «Два трактата», для Локка опасность миновала, и в любом случае он доверял Тирреллу. Судя по всему, причиной молчания Локка в том случае было нечто другое. Похоже, некоторые из основных идей книги, которая, между прочим, считается одной из наиболее влиятельных работ по теории собственности, сами были украденной собственностью.

Если правители не обязаны своей властью божественному праву, откуда тогда взялась политическая власть? Это вопрос, с которого Локк начинает свой «Второй трактат». Если мы не готовы принять удручающий вывод о том, что «всякое существующее в мире правление является продуктом лишь силы и насилия и что люди живут вместе по тем же правилам, что и звери», то мы должны найти какой-то другой источник законной политической власти, утверждал Локк. Ответ, который он предложил: форма общественного договора. Заключая договор об объединении и формировании сообщества, люди закладывают основы политической власти, которая затем осуществляется от их имени правителем или правительством. Таким образом, власть правителя проистекает из договора, свободно заключаемого его подданными, не навязывается Богом и не основывается на грубой силе.

Признаки понятия общественного договора можно отследить по всей истории западной мысли. Так, Антифонт, афинский мыслитель V в. до н.э., говорил, что «предписания законов суть результат соглашения», а персонаж платоновского «Государства» Главкон объясняет, что люди «нашли целесообразным договориться друг с другом, чтобы и не творить несправедливости, и не страдать от нее». Греки, кажется, думали, что до того, как такие договоры были впервые заключены, жизнь была жестокой и одинокой, и люди объединялись для защиты от животных. Согласно одной версии этой истории, датируемой первым веком до нашей эры,

что же касается самых первых людей, то, как говорят, они, вступив в жизнь беспорядочную и подобную животным, в одиночку выходили на пастбища и употребляли в пищу пригодную растительность и плоды дикорастущих деревьев. Затем, подвергаясь нападению со стороны диких зверей, они, руководствуясь соображениями пользы, прибегали к помощи друг друга, а собираясь вместе по причине страха, они понемногу узнавали взаимные особенности.

После этого, как гласит история, они научились общаться и стали заключать соглашения, являющиеся основой морали и политической жизни.

В Средневековье идея подразумеваемого договора между правителем и поданными возникла в XI в. из-за споров о соответствующих полномочиях пап и светских правителей. Папа Григорий VII постановил, что, если император злоупотребит своим положением, папа может свергнуть его, что дало толчок идее: хотя власть папы абсолютна, но власть светского правителя зависит от своего рода контракта или доверия. Так, один ярый защитник папской власти, Мангольд из Лаутенбаха, которого даже умеренная «Католическая энциклопедия» называет грубым и фанатичным, сравнивал светских правителей со свинопасами, которых можно изгнать, если они не выполняют свою работу. Никто не должен подчиняться светскому тирану, если тот нарушает подразумеваемое доверие, которое есть источник его власти, пишет Мангольд: «Разве не ясно, что он заслуженно лишается оказываемых ему почестей и что люди освобождаются от его власти и подчинения ему, когда он очевидно первым нарушил договор, благодаря которому был назначен?» В последующие три столетия эту идею поддержали многие философы, писавшие о политике, в том числе Иоанн Солсберийский (ок. 1115–1180), св. Фома Аквинский (1224 /5–1274) и Уильям Оккам.

Таким образом, идея общественного договора, была достаточно известна к тому моменту, когда Гоббс, Локк и Руссо начали разрабатывать свои теории по этому вопросу. Однако стоит отметить, что широкое понятие общественного договора в действительности подразумевает два различных элемента: соглашение между людьми о формировании общества и соглашение или подразумеваемое доверие между таким обществом, с одной стороны, и его правителем или правительством — с другой (назовем последнее «договором с правителем»). Греки в целом сосредоточились на общественном договоре в первом смысле, как Гоббс и Руссо. Но средневековых писателей больше всего интересовали договоры с правителями, в которые не верили ни Гоббс, ни Руссо. Для Гоббса, как мы видели, сформировавшись, сообщество передавало все свои политические полномочия правителю и не оставляло за собой никаких прав на его свержение. Гоббсовский правитель обладал безусловной властью, как у Мангольда — папа. У Руссо не было места для договора с правителем совершенно по другой причине, поскольку в его утопической версии общества люди каким-то образом должны сами управлять собой.

Локк смешал две формы договора. По его словам, когда люди объединяются, чтобы сформировать политическое общество, они заключают четкие соглашения, или «договор», друг с другом. Правители или правительства, которые затем выбираются народом, сохраняют свои полномочия в качестве доверенных лиц: хотя нет четкого договора с правителем, их могут распустить, как свинопасов Мангольда, если они злоупотребят этим доверием.

Одна из проблем этой истории в том, что она кажется выдуманной. Просто не верится, что правительства в целом, а уж тем более всегда основаны на каком-либо соглашении. Как позже возразил Дэвид Юм: «Почти все правительства, которые существуют в настоящее время или о которых осталось какое-либо упоминание в истории, были первоначально основаны в результате или узурпации, или завоевания, или же сочетания того и другого без какой-либо видимости справедливого соглашения или добровольного подчинения народа». В 1887 г. Ницше описал это еще более красочно:

Cтая белокурых хищников, раса покорителей и господ, которая, обладая военной организованностью и организаторской способностью, без малейших колебаний налагала свои страшные лапы на, должно быть, чудовищно превосходящее ее по численности, но все еще бесформенное, все еще бродяжное население. Так вот и затевается «государство» на земле: я думаю, что томные грезы, возводящие его начало к «договору», отжили уже свой век. Кто может повелевать, кто по природе является «господином», кто предстает насильником в поступках и жестах — какое ему дело до договоров!

Даже если стая злобных белокурых хищников Ницше столь же причудлива, как более мягкая альтернатива Локка, факт остается фактом: настоящие общественные договоры редки и очень далеки от нас. Некоторые защитники Локка пытались утверждать, что это не имеет значения, потому что он никогда не воспринимал свою теорию как отражение реальных событий. Но это не так. Локк рассмотрел и отклонил возражение о том, «что не имеется примеров в истории, чтобы какая-либо группа людей, независимых и равных друг другу, сошлась и подобным образом учредила правительство». Он ответил неубедительно, мол, это просто отражает тот факт, что самые ранние этапы истории каждого общества так коротки и несущественны, что мало кто удостаивал их записи. Кроме того, продолжал Локк, правительство стремится утвердиться до изобретения письменности, и к тому моменту, когда люди начали записывать свою историю, они уже забыли свое прошлое.

И все же, добавляет Локк, на самом деле известны примеры, когда правительство рождалось в результате явного договора: он ссылается на основание Рима и Венеции. Но такие случаи, даже если они историчны, поднимают еще одну проблему. Ибо даже если далекие отцы-основатели общества подписали общественный договор, почему он должен оставаться обязательным для их потомков? Согласно Юму, «так как он столь древен и его забыли вследствие тысяч изменений правительств и тысячекратной смены монархов, то нельзя полагать, что он сохраняет в настоящее время какую-либо силу». Локк, кажется, был первым, кто заметил эту трудность, потому что большая часть его «Первого трактата» посвящена доказательству, что, даже если библейскому Адаму власть была дарована Богом, невозможно установить, кто его наследники сейчас, и тем самым удостоверить притязания какого-либо нынешнего правителя. Теория политической легитимности, отстаиваемая Локком во «Втором трактате», пала жертвой аргументов, выдвинутых в первом.

Тем не менее суть идеи Локка, если очистить ее от исторических претензий, можно спасти. Общественный договор может быть сформулирован в гипотетической форме и истолкован не как изложение того, с чем в действительности кто-либо согласен, а как то, с чем люди согласились бы, будь они справедливы и рациональны. Такой подход избрал Кант в XVIII в. и более поздние политические мыслители, такие как Джон Ролз (1921–2002). Кант объяснял:

Однако этот договор… нет нужды предположить как факт… Этот договор есть всего лишь идея разума, которая, однако, имеет несомненную (практическую) реальность в том смысле, что он налагает на каждого законодателя обязанность издавать свои законы так, чтобы они могли исходить от объединенной воли целого народа, и что на каждого подданного… следует смотреть так, как если бы он наряду с другими дал свое согласие на такую волю. В самом деле, это и есть пробный камень правомерности всякого публичного закона.

Точно так же Ролз стремился установить набор принципов справедливости, предлагая нам представить себе группу людей, которые собираются вместе, чтобы договориться о распределении богатства, свобод, возможностей и других основных благ. Мы должны предположить, что они корыстны, рациональны и достаточно осведомлены о мире, но находятся за «занавесом неведения» относительно того, «как различные альтернативы будут воздействовать на их собственный случай». Смысл этого условия можно проиллюстрировать на примере праздничного торта. Предположим, вы разрезаете его, чтобы разделить на несколько человек, включая вас. Если вы не знаете, какой кусок вам достанется, нет смысла делать один кусок больше остальных в надежде съесть самому. Таким образом, результат этого «занавеса неведения» за кухонным столом — справедливая доля для всех. Ролз назвал свое воображаемое собрание «исходным положением» и отметил, что это «чисто гипотетическая ситуация. Ничего такого, что напоминает ее, не должно обязательно иметь место…». В этой версии общественного договора Локка правила и другие условности общества могут быть оправданы ссылкой на то, что могло быть разумно согласовано в таком воображаемом «исходном положении».

Локк начинает главное доказательство своего «Второго трактата» с описания того, что он называет «естественным состоянием», которое играет роль, аналогичную роли «исходного положения» Ролза. Основное отличие «естественного состояния» в том, что под ним подразумевается ситуация, в которой люди действительно оказываются перед тем, как сформируют зрелое политическое общество. Как и Гоббс, Локк думал, что коренные американцы его времени в основном все еще жили в таком состоянии, и по большей части в своих рассуждениях он вдохновлялся современными книгами о них. В библиотеке Локка было около 200 книг, описывавших в большинстве своем путешествия европейских исследователей в Америку, хотя, как и Гоббс, Локк избирательно черпал информацию из них и, кажется, игнорировал любой аспект жизни коренных американцев, не вписывавшийся в его теории. Он утверждал, например, что коренные американцы ленивы и неэффективны в возделывании земли, что они не знали частной собственности на землю, а знали только коллективную, и что у них не было устойчивых форм правления. Все это противоречило доступным ему свидетельствам, зато так ему было удобно защищать колониальную экспансию. Если бы он признал, что коренные американцы порой эффективно использовали свою землю, было бы сложнее оправдать ее отъем.

Как мы видели в главе про Гоббса, Локк явно настаивал на том, что нравственные принципы имеют смысл в естественном состоянии, даже если его жестокие обитатели не обращают на них внимания: «Естественное состояние имеет закон природы, которым оно управляется и который обязателен для каждого». Локк добавлял:

…разум, который является этим законом, учит всех людей, которые пожелают с ним считаться, что, поскольку все люди равны и независимы, постольку ни один из них не должен наносить ущерб жизни, здоровью, свободе или собственности другого; ибо все люди созданы одним всемогущим и бесконечно мудрым творцом… они являются собственностью того, кто их сотворил, и существование их должно продолжаться до тех пор, пока ему, а не им это угодно.

Основная причина, по которой люди предпочитают покинуть естественное состояние и объединиться в общества, — это «стремление мирно и безопасно пользоваться своей собственностью». Теоретически, согласно Локку, у людей уже есть права на некоторую собственность в соответствии с законами природы, но они вряд ли смогут эффективно реализовать эти права самостоятельно. Таким образом, они совершают сделку. В обмен на защиту правительства, которому поручено издавать и применять законы от их имени, люди отказываются от своего естественного права брать законы природы в свои руки и в частном порядке наказывать тех, кто у них ворует. Можно задаться вопросом, как Локк и Гоббс объяснили бы тот факт, что коренные американцы якобы никогда не удосужились совершить подобную сделку. Они, вероятно, ответили бы, что американцы не были достаточно умны, чтобы понять, что в их собственных интересах создать правительства.

Однако более просвещенные люди, находящиеся в естественном состоянии, не могут, по словам Локка, учредить какую угодно форму правления: закон природы устанавливает пределы тому, что они могут делать. Например, непозволительно законодательному органу иметь ничем не ограниченное право распоряжаться его жизнью по своему усмотрению, потому что «никто не может передать другому большую власть, нежели та, которую он сам имеет, и никто не обладает абсолютно деспотической властью над собой или над кем-либо другим, правом лишить себя жизни или лишить жизни или имущества другого». Это объясняет, почему люди могут противостоять чрезмерно амбициозным правителям, каким был, например, в глазах Локка и Шефтсбери деспотичный король Франции. Законные полномочия правителя проистекают исключительно из тех, которые Бог установил для блага человека в естественном состоянии и которые люди возлагают на правителя. Большего он получить не может, даже если он король Франции, потому что людям больше нечего дать. (Кодовое имя, использованное Локком для названия рукописи «Второго трактата», было de morbo Gallico, «о французской болезни» — медицинский термин, обозначавший сифилис. Авторитарную монархию он считал столь же вредной французской болезнью.)

Когда Бог сотворил мир, он дал его всему «человечеству в целом», писал Локк, цитируя псалмы. Как же тогда человек в естественном состоянии получил право на частную собственность? Как мы уже видели, Руссо считал изобретение частной собственности в целом печальным событием, виновным во многих жизненных бедах. Локк же, напротив, считал ее благом, придуманным Богом для того, чтобы плоды земли могли быть полезны человечеству.

Учитывая, что Бог дал людям оленей и других тварей для еды, у человека, который убивает животное, должен быть какой-то способ присвоить его себе и своей семье. В конце концов, если бы туша принадлежала всем в равной степени, она бы никого не накормила, потому что все конкурирующие претенденты разорвали бы ее в лоскуты. Согласно Локку, когда олень свободно бегает, или яблоко висит на дереве несорванным, или земля лежит невозделанной — это принадлежит всем, то есть никому. Но как только кто-то затратил свой труд на то, чтобы сделать это полезным, и тем самым «прибавил… нечто сверх того, что природа… сотворила», тогда это становится его собственностью.

Из этой теории следуют некоторые выводы, которые могут показаться несколько странными. Получается будто, что если вы потрудитесь, чтобы сорвать желудь с дуба, то он ваш, но если он просто упадет в ваш карман, то это не так. Более серьезная проблема связана с тем, какое количество труда превращает что-то в вашу собственность. Локк отвечал, что вы не должны из жадности брать такую часть плодов земли, что они испортятся прежде, чем вы сможете их использовать. Это потому, что «ничто не было создано Богом для того, чтобы человек это портил или уничтожал».

Во всяком случае, так все работало в естественном состоянии. Но по мере развития цивилизации и роста населения все усложнялось, особенно с появлением денег. Когда человек решил использовать, скажем, кусочки золота как единицу обмена на более необходимые блага, например еду, он, таким образом, вкладывал стоимость в то, что не портится и поэтому может безопасно храниться в больших количествах. Таким образом, изобретение денег не только сделало возможным значительное экономическое неравенство, но и, по мнению Локка, фактически оправдывало его.

Этот ход мысли не очень понятен, но в целом Локк показал суть предпринимательской деятельности. Он утверждал, например, что

тот, кто присваивает землю благодаря своему труду, не уменьшает, а, напротив, увеличивает общий запас, имеющийся у человечества; ведь продукты, идущие на поддержание человеческой жизни, даваемые одним акром огороженной и обработанной земли, по количеству в десять раз превосходят те, которые дает акр такой же плодородной земли, которая лежит невозделанной в общем владении. И следовательно, тот, кто огораживает землю и получает с десяти акров гораздо большее количество необходимых для жизни вещей, чем он мог получить со ста, оставленных в естественном состоянии, дает человечеству, можно сказать, девяносто акров.

Другими словами, создание богатства, как сказали бы современные экономисты, не игра с нулевой суммой. Если какой-то человек делает участок земли более продуктивным, чем если бы он оставался общим, тогда, хотя он и может разбогатеть в процессе, это необязательно причиняет кому-то ущерб. Вполне может получиться так, что в результате всем станет лучше.

Восторженная защита Локком частной собственности иногда воспринималась как интеллектуальное прикрытие деловых интересов купцов и колониальных наместников того времени. Но нет никаких оснований полагать, что его взгляды не были искренними, и стоит отметить, что если рассматривать их в историческом контексте, то его теория собственности принадлежит скорее левой, нежели правой части политического спектра. Карл II, которому постоянно не хватало средств, хотел иметь возможность собирать деньги, не обращаясь к парламенту. Подобное отношение восходит к феодальной системе собственности, в которой все в конечном итоге принадлежит королю, который поэтому может потребовать возвращения своей собственности в любое время. Выступая за естественное право на собственность для всех, Локк подрывал подобные реакционные теории.

Локк, конечно, не защищал полную демократию, как мы ее понимаем. Было слишком рано ожидать этого от кого-либо, кроме фанатичного экстремиста. Локка устраивала достаточно мощная монархия, наследственная палата лордов и ограниченное право голоса, не распространявшееся на женщин и многих мужчин. Но то, что он поддерживал, было довольно радикальным для того времени: политическая власть, как он неоднократно подчеркивал, — и эту идею разделял Гоббс — должна осуществляться строго от имени и во благо народа.

Локк мог отвергать утверждение Филмера о божественном праве королей, но время и опять-таки его политические и моральные аргументы зависят от обращения к Священному Писанию или к тому, что предопределил Бог. «Закон природы», который играет большую роль в его политической теории, есть, по его словам, изъявление «Божьей воли». Сила христианских убеждений Локка со всей очевидностью, хотя и по-другому, обнаруживает себя в его «Опыте о человеческом разумении», к которому мы вскоре обратимся. Он писал, что цель «Опыта» состояла в том, чтобы исследовать природу и происхождение человеческих знаний и отметить их границы, чтобы мы могли избежать бесплодных попыток их нарушить. Несмотря на то что «силы нашего разума слишком ограничены для охвата всего объема вещей», писал Локк, это не имеет значения, потому что у людей «хватает света, чтобы прийти к познанию своего творца и пониманию своих обязанностей». Сочинение пронизано убеждением, что человеческий разум идеально соответствует целям, предназначенным ему Богом.

В 1708 г., когда «Опыт» был широко известен из журнальных и энциклопедических статей, Джонатан Свифт саркастически высказался об интересе Локка к разуму и идеям. Обсуждая писателя, который предложил исследовать, «что содержится в идее правительства», Свифт походя заметил:

Этот утонченный способ высказывания был представлен мистером Локком… Все философы мира, от эпохи Сократа до наших дней, невежественно вопрошали: «Quid est imperium?» [Что есть власть?] Но теперь кажется, что мы должны изменить нашу манеру изъясняться и, следовательно, наше современное «улучшение человеческого разумения»; вместо того, чтобы ждать от философа, что он опишет или определит мышеловку или скажет мне, что это такое, я должен всерьез спрашивать, что содержится в идее мышеловки?

Локк предвидел такую критику и извинился за частое использование термина «идея». Но он объяснял, что это слово «лучше других обозначает все, что является объектом мышления человека», отмечая, что, поскольку он хотел проанализировать природу и границы мышления, он едва ли мог избежать этого слова. Кроме того, суждения Локка в основном касаются идей, представляющих особый философский интерес: Бог, бесконечность, материя и так далее. Если бы мышеловки представляли одну из величайших философских загадок своего времени, он, несомненно, разбирал бы и идею мышеловки.

Свифт, однако, был прав, полагая, что под влиянием Локка, а до него Декарта философия в некоторых отношениях обращена к внутреннему миру. В романе Лоренса Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентельмена» (1759) «Опыт» описывается так: «Книга эта… посвящена истории… того, что происходит в человеческом уме». Получается, она задумывалась как работа по психологии, а не философии? Этот вопрос озадачил бы Локка, поскольку лишь в конце XIX в., когда некоторые немецкие философы создали экспериментальные лаборатории, психология стала отдельной дисциплиной. Однако Локк говорил, что его не интересуют физиология мозга, органы чувств или отношения между духом и материей. Кто-то может задаться вопросом, как такие вещи могут не иметь значения в работе сознания. Разве все, что он сказал, не должно в наши дни устареть? Похоже, что нет. Некоторые из мыслителей XVIII в., которые считали себя последователями Локка, например Дэвид Хартли и Джозеф Пристли, делали забытые со временем попытки дать грубые физиологические объяснения умственной деятельности. Хартли пытался объяснить мозг как своего рода ксилофон, состоящий из трубок, в которых одна вибрация вызывает другую в звучащей цепи психических ассоциаций. Но актуальность большинства предположений Локка о мышлении не зависит от его механизмов, поэтому они все еще могут представлять интерес и сегодня.

В некоторых отношениях ему созвучен Гассенди, французский эпикуреец, оказавший влияние на Декарта и Гоббса. За четыре десятилетия до выхода «Опыта» Локка Гассенди писал:

Человек, родившийся слепым, не имеет представления о цвете, потому что у него нет зрения, которое могло бы дать ему это представление; а человек, рожденный глухим, не имеет представления о звуке, потому что у него нет слуха, с помощью которого он мог бы о звуке узнать. Это верно до такой степени, что, если бы мог жить человек, лишенный всех чувств… тогда он ни о чем не имел бы понятия и, следовательно, ничего не мог бы вообразить.

В этом суть известного высказывания: «Нет ничего в разуме, чего не было раньше в чувствах», а также утверждения, что сознание — это пустая табличка, на которой ничего не выгравировано или не нарисовано.

Локк, как известно, во многом полагал, что человеческий разум поначалу, скорее, похож на чистый лист бумаги и что никакие наши знания не являются врожденными; вскоре мы перейдем к этому часто неверно понимаемому мнению. Но сначала стоит поближе взглянуть на то, как предположительно формируются наши идеи из первичного материала опыта. Эта гипотеза была повторяющейся темой в ранней философии: она встречается не только у эпикурейцев, чьим последователем был Гассенди, но и у некоторых древних стоиков, святого Фомы Аквинского и других средневековых схоластов, Гоббса и многих других. Новизна подхода Локка заключалась в том, чтобы изучить теорию глубже, чем это делали ранние мыслители, и развить ее следствия.

Локк не думал, что все наши идеи возникают непосредственно из наблюдений за внешним миром. Многие из них, писал Локк, появляются из наблюдения за внутренними действиями нашей души, за тем, как она воспринимает идеи, получаемые извне, то есть из интроспекции, которую он называет рефлексией. Простые идеи, порождаемые ощущением или рефлексией, затем усложняются и обрабатываются душой, для того чтобы составлять более сложные. Таким образом, идея снега складывается из таких идей, как белый, холодный и мокрый, которые мы получаем посредством своих чувств. А теперь возьмем более замысловатое измышление — рецепт Локка для идеи Бога:

…мы приобретаем идеи существования и продолжительности, знания и способности, удовольствия и счастья и разных других качеств и способностей, которые лучше иметь, чем не иметь. И когда мы хотим образовать идею, возможно более подходящую высшему существу, мы расширяем каждую из этих идей посредством идеи бесконечности и, соединяя их вместе, составляем свою сложную идею Бога.

Хотя простые идеи воспринимаемых качеств пассивно запечатлеваются на чистом листе бумаги сознания, разум далеко не пассивен, когда производит более сложные идеи. Например, идея власти формируется, пишет Локк, когда мы замечаем изменения, происходящие в мире, затем размышляем над этими изменениями и делаем вывод, что «подобные же перемены будут происходить и в будущем в тех же самых вещах, от тех же самых действующих сил и теми же самыми способами». Замечая, размышляя и рассуждая, мы развиваем идею, что определенные объекты обладают определенными способностями делать вещи, например что огонь обладает способностью плавить золото. Таким образом, разум активен и рационален в овладении такими сложными понятиями.

Вот почему неверно описывать представления Локка об умственной деятельности в духе «ассоцианизма». Некоторые историки и современные учебники психологии преподносят их так, будто Локк «представлял характер человека полностью как результат научения на опыте через ассоциацию идей». Это попадание пальцем в небо. В короткой главе, добавленной в качестве послесловия к более поздним изданиям «Опыта», Локк объяснил, что он называет ассоциацией идей:

…идеи, сами по себе вовсе не родственные, в умах некоторых людей соединяются так, что очень трудно разделить их... и, как только одна такая идея проникает в разум, вместе с нею сейчас же появляется соединенная с нею идея… <…> Обычай устанавливает привычки мышления в сфере разума… которые, пущенные однажды в ход, продолжают идти теми путями, к которым привыкли и которые от частого движения по ним превратились в ровную дорогу, так что перемещение по ней становится легким и как бы естественным.

В качестве примера этого процесса «ассоциации» Локк упомянул детей, которые, когда бы ни оказались в темноте, думают о гоблинах, потому что им рассказывают слишком много сказок. Он также приводит пример человека, который однажды объелся меда, а потом чувствовал тошноту всякий раз, когда думал о меде. Локк рассматривал «такие неверные и неестественные сочетания идей» как мягкую, но потенциально опасную форму безумия, которая становится причиной суеверий, иррациональных страхов и на самом деле многих «заблуждений в мире». Эта глава имела большое, но неоднозначное влияние. Хотя Локк рассматривал пассивную ассоциацию идей как досадное заблуждение ума, совсем не типичное для его нормального функционирования, представители более позднего философского направления, «ассоцианизма», к которому принадлежали Хартли и Юм, утверждали, что это основа умственной деятельности. Локк был бы ошеломлен, обнаружив, что позже сам будет к ним причислен.

Локк возражал бы против «ассоцианизма» по тем же причинам, по которым с подозрением относился к теории, что знание заложено в нас от рождения: обе концепции представляют разум более ленивым, чем он есть. Если бы мы рождались с готовым набором истин, заложенных в наших головах, мы бы не пытались сами что-то предпринимать. И если бы наши идеи формировались лишь посредством субъективных ассоциаций, для рациональности оставалось бы мало места.

Свою атаку на «врожденные понятия» Локк начал с рассмотрения двух на удивление бессодержательных максим: «Невозможно, чтобы одна и та же вещь была и не была» и «Что есть, то есть». Странный, казалось бы, отправной пункт, однако эти положения рассматривались схоластическими философами как в некотором смысле самые известные и фундаментальные истины. Утверждалось, что все их принимают и что лучшее объяснение этого всеобщего согласия состоит в том, что еще до появления человека на свет «в разуме есть некие врожденные принципы». Но это неправда, что все поддерживают эти максимы, доказывает Локк. Возьмите детей и идиотов: они о них просто не думают. Как такое может быть, если они запечатлены в их умах?

Кто-то, вероятно, возразит, продолжает Локк, что каждый, кто обладает силой разума, согласится с ними. Но, если вам нужно развивать свои мыслительные способности, прежде чем вы овладеете этими знаниями, в каком смысле они были у вас с самого начала? Конечно, это были бы не сами истины, а лишь способность их узнать. В таком случае, что такого особенного в этих принципах? Почему бы не сказать, что все истины, с которыми согласился бы любой разумный человек, такие как «Черное не есть белое», или «Четырехугольник не есть круг», или «Горечь не есть сладость», точно так же врожденные? Однако это создало бы еще больше проблем, утверждает Локк. Ибо как знание о том, что, например, белое это не черное, может быть врожденным? Это возможно, только если идеи белизны и черноты сами также являются врожденными. И конечно же, все признают, что наши представления о воспринимаемых чувствами качествах, таких как цвет, приобретаются с опытом и, следовательно, не врожденные.

Может возникнуть соблазн сказать, что «неявное» знание различных истин каким-то образом запечатлено в наших умах, но Локк настаивает: неясно, что может означать такое утверждение. Если бы что-то в каком угодно смысле естественным образом присутствовало в понимании с момента рождения, то оно наверняка проявилось бы в умах простейших существ:

…можно предположить, что… в людях, не знающих скрытности, не умеющих утаивать, все эти природные лучи света (если таковые существуют) должны сиять во всем блеске, заставляя нас так же мало сомневаться в своем существовании, как мало мы сомневаемся в любви таких людей к удовольствию и в отвращении к страданию. Но увы! Какие общие максимы и какие всеобщие принципы знания можно найти у детей, идиотов, дикарей и людей необразованных? Ребенок знает свою няню и свою колыбель, а постепенно, в более старшем возрасте, познает свои игрушки; у молодого дикаря голова, возможно, заполнена любовью и охотой, согласно с обычаями племени. Но кто от необученного ребенка или дикого обитателя лесов будет ждать этих отвлеченных максим и известных научных принципов, тот, боюсь, ошибется.

Ну, достаточно про идею, что фундаментальные абстрактные истины заложены в наших умах с рождения. Следующей целью Локка было утверждение, что моральные принципы также являются врожденными. Многие из его современников полагали, что Бог вложил правила поведения в умы людей, например: «Богу нужно поклоняться», «Родителей нужно чтить» и «Человек должен держать свое слово». В проповеди в лондонском соборе святого Павла в 1662 г. говорилось, что такие врожденные принципы лежат в основе «всей добродетели, цивилизованности и веры». Но Локк легко доказал, что такой образ мышления безнадежно ограничен. Если мы рассмотрим мораль других людей, живущих в дальних странах или живших в далеком прошлом, мы вскоре обнаружим, что нет ни одного правила поведения, которое бы не отвергалось тем или иным обществом. Подкрепляя свою точку зрения, Локк откопал множество ужасающих историй: о том, как где-то в Азии людей выносят из дома и оставляют верную на смерть; о племени в Перу, которое откармливает и поедает детей; о сарацинском святом, чье обращение с козами можно описывать разве что на латыни. Даже если некоторые или все истории этих путешественников недостоверны, факт остается фактом: универсального согласия о морали не существует, поэтому нравственность не может быть врожденной в прямом смысле.

Одно заметное различие между нравственными принципами и абстрактными истинами, которые, как предполагается, врожденные, такие как «Что есть, то есть», заключается в том, что последние кажутся самоочевидными и неоспоримыми, тогда как «не может быть предложено ни одно нравственное правило, для которого нельзя было бы с полным правом спрашивать основания». Локк не имел в виду, что человек не может быть уверен в своих этических взглядах или что не существует абсолютных нравственных истин. Он твердо верил в истинность христианских учений, чему Бог предоставил достаточно свидетельств. Точка зрения Локка состоит в том, что понимание наших обязательств и толкование воли Божьей требуют напряжения ума. Локк обращал внимание на то, что, даже когда разные группы людей соглашаются с каким-то моральным принципом, таким как важность выполнения обещаний, они предлагают разные обоснования в его поддержку. Так, христиане говорят, что мы должны выполнять свои обещания, потому что Бог требует от нас этого, а древний грек мог бы сказать, что поступать иначе значило бы препятствовать процветанию человечества. Если нравственные принципы запечатлены в наших умах, зачем людям рассуждать о них, спорить о них или пытаться научить им своих детей?

Многие из истин, которые богословы и моралисты относили к врожденным, касались воли Бога и обязанностей человека по отношению к нему. Локк указывал, что если какие-то такие принципы действительно присущи человеку изначально, то само понятие Бога тоже должно быть врожденным. Кроме того, было бы странно, если бы Бог не запечатлел себя, если бы у него был шанс. Но тогда почему, спрашивает Локк, в книгах о путешествиях рассказывается о целых народах — в Бразилии, на Карибах, в Сиаме, Китае и других местах, — которые, кажется, не имеют никакого представления о Боге? Почему даже в одной стране можно найти людей с совершенно разными представлениями о Боге? А как насчет мстительных, любвеобильных, лживых, буйных и порой даже телесных богов древних, которые напоминают людей больше, чем христианское или иудейское божество? Имели ли язычники схожее с нашим представление о Боге? Поговорите с сельскими жителями или с детьми, пишет Локк,

и вы увидите, что хотя имя Бога часто бывает у них на устах, но связываемые с этим именем понятия так странны, низки и жалки, что трудно представить себе, чтобы они были сообщены разумным человеком, а еще труднее — чтобы это были черты, указанные перстом самого Бога.

Удивительно, что при такой плохой репутации разговоры о врожденных идеях тем не менее продолжаются. Одна из причин, предположил Локк, состоит в том, что люди не могут вспомнить, когда их учили базовым принципам или когда они впервые столкнулись с ними, и потому пришли к выводу, что идеи должны быть присущи им с рождения. Кроме того, тем, кто ленится думать, и тем, кто хочет управлять последними, удобно считать некоторые истины врожденными:

Это избавило ленивого от мук исканий и остановило сомневающегося в его исследованиях… А для тех, кто претендовал на роль ученых и учителей, было немалой выгодой установить в качестве принципа принципов то положение, что нельзя подвергать сомнению принципы.

Это способствовало позиции «слепого доверия», когда людьми «легче управлять».

Некоторые говорят, что атака Локка на «врожденные представления» слишком проста, чтобы быть эффективной, так как его соображения кажутся практически очевидными. Действительно ли они опровергают взгляды сколько-нибудь искушенного мыслителя? Но за этим возражением стоит непонимание стратегии Локка. Он не доказывает ошибочность продуманной доктрины, а выявляет невнятные идеи. Его тактика состоит в том, чтобы показать, что буквальные версии такого учения ложны, и побудить его приверженцев придумать что-то лучшее, в уверенности, что они не смогут этого сделать. Дело в том, что люди, рассуждающие о «врожденных» знаниях или идеях, всегда мирятся с их неточностью.

Рассмотрим Декарта. Как мы видели, когда его обвинили в том, что он считает, будто младенцы появляются на свет с изрядным количеством врожденных знаний, он категорически отрицал это. Но многое из того, что Декарт писал о познании, Боге и математике, показывает, что он явно испытывал большое искушение перед понятием врожденности, не вполне понимая, что имеет в виду. Например, Декарт писал, что «вечные истины», такие как математические истины, «врожденны нашим чувствам» и именно этот факт объясняет, как нам удается их постичь. Конечно, это отнюдь не настоящее объяснение математических знаний, а, скорее, попытка уйти от трудного вопроса. Это как если бы мы спросили ребенка, где он взял подозрительно большую сумму денег, а ребенок ответил бы: «Нигде. У меня они всегда были». В другом месте Декарт писал, что младенец в утробе матери «обладает… представлениями о Боге, о самом себе и всех тех истинах, что называются самоочевидными, точно так же, как и взрослые имеют эти идеи, даже не задумываясь о них». Но что это значит? Сказать, что взрослый человек владеет различными истинами или понятиями, даже когда не обращается к ним, значит предположить, что, если его спросят, он способен использовать их или объяснить их. Это явно не относится к младенцу в утробе матери. Итак, еще раз, разговор о врожденности кажется бессмысленной уловкой.

Тем не менее Декарт высказал одну хорошую мысль. То, что мы действительно познаем через чувства, когда воспринимаем внешний объект, всегда представляет собой некоторую форму физического движения, то есть объект касается нас, или испускает звуковые волны, газы или частицы, или отражает определенные длины волн света. Но каким образом, например, конкретные длины волн электромагнитной энергии воспринимаются нами как цвета? «При этом идеи боли, красок, звуков и так далее должны быть у нас врожденными тем более, что наш ум способен создавать их себе по поводу неких телесных движений… указанные же понятия универсальны и не имеют ничего сродного с движениями», — писал Декарт. В действительности он имел в виду, что мы естественным образом сформированы так, чтобы осознавать определенные модели движения как цвет и другие чувственные ощущения. Это, безусловно, правильно: как выразился бы сегодняшний биолог, наши гены заставляют наши глаза и мозг превращать длины волн в цвета. Хотя в утробе у нас нет понимания цвета, именно благодаря нашему биологическому наследию мы можем позже приобрести его. Таким образом, хотя Декарт вводит в заблуждение утверждением, что мы обладаем врожденным представлением о цвете, он прав, полагая, что у нас есть врожденная способность познания.

У Локка не было бы проблем с этим. Он неоднократно заявлял, что человек обладает всевозможными врожденными способностями и наклонностями. В одной ранней работе он четко заявил, что человек обладает «врожденным знанием закона природы», включая способности восприятия, рассуждения и понимания. Он отмечал, что люди от природы предрасположены к тому, чтобы действовать и чувствовать по-разному («Я не отрицаю, что существуют естественные склонности, запечатленные в человеческой душе…»). Врожденные ограничения человеческого ума были постоянной темой «Опыта»: Бог замыслил и дал нам особую психическую конституцию для удовлетворения наших повседневных потребностей и душевного благополучия. В своих работах по образованию Локк также допускал, что характер и нрав детей отчасти врожденны и не могут быть изменены образованием. Поэтому неверно считать его противником представления о том, что ум в значительной степени предопределен врожденной природой.

Вопрос о разграничении между врожденными способностями и склонностями (что Локк принимал) и готовыми знаниями об истинах, запечатленными в уме до рождения (что он отвергал), все еще не до конца прояснен. Например, в 1960-х гг. Ноам Хомский доказывал, что все нормальные люди имеют врожденное «знание» грамматики — не повседневные правила, которые некоторые люди изучают в школе, а потом повально нарушают, а первичное, лежащее в основе всех человеческих языков. Он утверждал, что без подобного предположения невозможно объяснить легкость, с которой люди учатся говорить, и что лингвистика, таким образом, на стороне таких философов, как Декарт, а не таких, как Локк. Тем не менее из аргументов Хомского следует лишь то, что дети склонны составлять предложения, которые вписываются в определенные правила, и у Локка не было бы причин это отрицать.

Готфрид Лейбниц, немецкий энциклопедист, который обычно находил что-то стоящее в воззрениях каждого, можно сказать, достиг компромисса в вопросе о врожденности. Как и Декарт, он настаивал на том, что необходимые истины, такие как математические, «доказываются изнутри». Лейбниц не мог удержаться от того, чтобы назвать такие суждения врожденными, но для него это не исключало их изучения: «Истины о числах находятся в нас, и тем не менее мы узнаем их». Оказывается, Лейбниц подразумевает под «врожденным» «внутреннее»: внутренняя способность, а не восприятие внешнего мира, — вот что мы используем, чтобы распознавать и доказывать такие истины. Как отмечал Лейбниц, Локк соглашался с этим. Тем не менее Лейбниц был более оптимистичен, чем Локк, в отношении масштабов этой внутренней способности. Лейбниц был убежден, что она дает нам множество «доказательных знаний», то есть систематичных и дедуктивных доказательств, во всех областях, в то время как Локк, как мы сейчас увидим, думал, что у нас их довольно мало.

Поскольку Локк верил в новый «механистический» взгляд на мир, согласно которому природа — это машина, поведение которой следует объяснять движениями ее частей, он рассматривал знание часовщиком устройства своих часов как идеальный пример естественных знаний. Если бы мы были знакомы с природными веществами так же, как разработчик очень сложных часов в Страсбургском соборе знал свое творение, мы могли бы достичь «совершенной науки о природных телах». Если бы мы могли открыть форму, размер, сцепление и движение «мельчайших составных частиц» любых двух физических объектов, мы могли бы предсказать их влияние друг на друга с такой же уверенностью, «как мы знаем теперь свойства квадрата или треугольника».

Если бы мы знали механические свойства частиц ревеня, цикуты, опия и человека, как часовщик знает механизм часов, благодаря которому часы ходят, и строение напильника, который при трении о части некоторых колесиков изменит их форму, мы были бы в состоянии предсказать, что ревень прочистит, что цикута убьет, а опий усыпит человека, как часовщик может сказать наперед, что положенный на маятник клочок бумаги будет мешать часам идти, пока его не удалят, и что при стирании какой-нибудь мелкой части часов напильником весь механизм совершенно утратит способность к движению и часы остановятся. Быть может, узнать о растворимости серебра в крепкой водке, а золота — в царской водке (а не наоборот) было бы при этом так же нетрудно, как слесарю нетрудно понять, почему поворот одного ключа отпирает замок, а поворот другого — нет.

К сожалению, было бы напрасно искать такие «научные» знания, писал Локк, поскольку они всегда будут вне досягаемости для нас. Во многом это связано с тем, что наши чувства просто не настолько совершенны, чтобы исследовать мельчайшие части вещей, а также из-за трудного для понимания влияния тел, находящихся слишком далеко, чтобы мы могли их обнаружить, и других проблем.

В одном отношении пессимизм Локка звучит мрачнее, чем он есть, и просто отражает иную, чем наша, терминологию его времени. «Наука», по крайней мере в учебниках по философии того времени, означала совокупность необходимых истин, которые можно продемонстрировать так же, как теоремы геометрии. В настоящее время мы не требуем такой математической определенности от эмпирической науки, и потому этот недостаток не является большим разочарованием. В действительности это было не так и для Локка, поскольку он полагал, что в «экспериментальной философии» можно достичь большого прогресса и он уже достигается, что убедительно свидетельствует о его осуществимости (хотя и не полной уверенности), чего вполне достаточно для практических целей. На самом деле, добавлял Локк, нам повезло и это признак божьей мудрости, что у нас нет гораздо более острых чувств и «глаз-микроскопов», позволяющих воспринимать мельчайшие измерения вещей. Если бы мы обладали этими качествами, нас бы постоянно отвлекали самые тихие звуки и мешали нам заниматься своими делами. Например, если бы, глядя на часы, мы видели все тонкости их работы, то были бы не в состоянии ими пользоваться и определять время. И, похоже, это не шутка.

Сегодня мы много знаем о «мельчайших составных частях» материи. Частично благодаря более совершенным приборам, но в основном благодаря тому аспекту науки, который Локк явно недооценил, а именно формулированию и проверке теорий. В конце концов разница между Ньютоном и современными учеными заключается не только в том, что у последних есть более впечатляющие микроскопы. Тем не менее это улучшенное знание микромира не позволяет нам сделать вывод о взаимодействиях тел таким образом, каким математик может продемонстрировать «свойства квадрата или треугольника». Прикладная физика — это не совокупность необходимых истин, подобно чистой математике, и тем более это не такие знания, которыми обладает часовых дел мастер о своем творении. Итак, Локк ошибался в двух отношениях: он был неправ, что мы никогда не сможем исследовать микроскопический мир, и ошибался в отношении того вида знаний, который мы получили бы, если бы могли. Беда в том, что Локк разрывался на части. С одной стороны, он был уверен, что микроструктура материи является ключом к ее поведению; с другой — он находился под влиянием идеи древних греков о том, что геометрия — это образец знания. Именно из-за этого ему было трудно понять, какой должна быть настоящая физическая наука.

В то время как, согласно Локку, такая наука всегда нам недоступна, наука о морали вполне возможна. Мораль, как он полагал, можно свести к вопросу демонстрации, хотя, когда один друг пригласил его провести такие этические демонстрации, Локк сослался на занятость. Однако Локк в общих чертах пояснил, что имеет в виду:

Положение «Где нет собственности, там нет и несправедливости» столь же достоверно, как и любое доказательство у Евклида: ибо если идея собственности есть право на какую-нибудь вещь, а идея, которой дано название «несправедливость», есть посягательство на это право или нарушение его, то ясно, что, коль скоро эти идеи установлены таким образом и связаны с указанными названиями, я могу познать истинность этого положения так же достоверно, как и того, что три угла треугольника равны двум прямым.

Но, несомненно, Локк в очередной раз был введен в заблуждение своим восхищением геометрией, поскольку такой образ мышления подталкивал бы нас к поиску ответов на этические проблемы в словопрениях. Как заметил в своей записной книжке молодой Джордж Беркли, по мнению Локка, «чтобы продемонстрировать мораль, нужно только составить словарь и посмотреть, какие слова в него попадут». Сложно представить себе, как это могло бы помочь ответить на трудные вопросы о поведении, которые, по словам Локка, отчасти побудили его написать «Опыт».

Определение, данное Локком знаниям вообще, опять же к сожалению, больше подходит для математических и других необходимых истин, чем для многих других тем:

На мой взгляд, познание есть лишь восприятие связи и соответствия либо несоответствия и несовместимости любых наших идей. <…> Где есть это восприятие, там есть и познание: где его нет, там мы можем, правда, воображать, догадываться или полагать, но никогда не имеем знания, ибо когда мы знаем, что белое не черное, — что же мы делаем помимо того, что воспринимаем несоответствие этих двух идей? Когда мы сами с величайшей достоверностью приобретаем доказательство того, что три угла треугольника равны двум прямым, — что же мы делаем помимо того, что воспринимаем, что равенство двум прямым углам необходимо соответствует трем углам треугольника и неотделимо от них?

Учитывая его предположения, нетрудно понять, как он пришел к такому пониманию знаний. Загляните в свой разум, говорит Локк, и то, что вы там обнаружите, — это идеи. Казалось, Локк полагает, что знание — это своего рода внутреннее восприятие, поэтому оно должно заключаться в том, чтобы видеть отношения между этими идеями. Таким образом, мы можем увидеть в результате проверки, что наша идея белого не совпадает с нашей идеей черного, поэтому мы знаем, что белое не есть черное. Но это не совсем обычная иллюстрация знания: большинство повседневных примеров того, о чем мы думаем, что знаем, кажется, совсем не соответствует определению Локка. Возьмем утверждения: «Температура кипения воды на уровне моря составляет 100° С», «Сократ был приговорен к смертной казни» или «Соседская собака снова заболела». Ничто из этого не станет известно, если просто заглянуть в наши собственные умы: тут необходимо какое-то внешнее наблюдение, эксперимент или изучение. На худой конец, Локк мог заявлять, что мы придем к познанию математических истин, постигая отношения между нашими собственными идеями, например работая с доказательствами в наших головах. Но он был вынужден сделать вывод, что везде, где есть «недостаточное выявление связи между теми идеями, которые у нас есть… мы абсолютно не способны ко всеобщему и достоверному познанию и… предоставлены исключительно наблюдению и опыту».

Далее в «Опыте», однако, Локк нашел место для более простой формы знания, которая получается из наблюдения за внешним миром:

Хотя знание о существовании вещей вне нас при посредстве наших чувств не так достоверно, как наше интуитивное познание или выводы нашего разума, касающиеся ясных отвлеченных идей нашего ума, оно все же дает достоверность, которая заслуживает названия познания...никто, я думаю, всерьез не может быть таким скептиком, чтобы не иметь уверенности в существовании вещей, которые он видит и осязает.

Это «чувственное» знание, как он его назвал, не может быть согласовано с его официальным определением знания, но для Локка здравый смысл был важнее последовательности, и он не мог прийти к выводу, что мы не знаем того, что видим и чувствуем.

Локк прекрасно понимал, что все эти разговоры об идеях чреваты скептицизмом: «Как же ум, если он воспринимает лишь свои собственные идеи, узнает об их соответствии самим вещам?» Локк слегка потоптался вокруг этого вопроса, но он был слишком пропитан здравым смыслом, чтобы всерьез увлечься сомнениями в духе Декарта. Локк писал: если кто-то заявляет, что «все, что мы за всю свою жизнь видим, слышим, осязаем, вкушаем, думаем и делаем, есть лишь обманчивый и призрачный ряд длинных сновидений», то «такому скептику я предлагаю принять во внимание следующее: если все сон, то его вопросы тоже лишь сон, и поэтому бодрствующему человеку нет большой надобности отвечать на них». И даже если эта жизнь — всего лишь сон, добавляет Локк, боль и удовольствие, которые мы испытываем в нем, делают его вполне реальным для нас.

Тем не менее, хотя Локк и не принимал в расчет такие радикальные формы скептицизма, он настаивал на том, что объем наших знаний о физическом мире гораздо более ограничен, чем многие думают. Это знание «простирается лишь настолько, насколько мы имеем непосредственное свидетельство наших чувств, обращенных на единичные предметы, воздействующие на наши чувства в данное время, и не далее». Например:

…хотя весьма вероятно, что в данную минуту существуют миллионы людей, однако, когда я пишу это в одиночестве, я не имею в этом той уверенности, которую мы строго называем знанием. Впрочем, большая вероятность этого устраняет для меня всякие сомнения, и с моей стороны разумно совершать разные поступки в уверенности, что теперь в мире существуют люди… Но это лишь вероятность, а не знание.

Сам Декарт не был бы таким осторожным. Хотя именно он, а не Локк, думал, что следует дать серьезный ответ на вопрос: «Откуда я знаю, что я не сплю?», в конце концов Локк умерил свои амбиции в отношении знаний.

Локк безбоязненно применял свою умеренную форму скептицизма к некоторым философским противоречиям того времени. Если Декарт и в действительности большинство других мыслителей утверждали, по крайней мере публично, что простая материя не способна думать, Локк не видел причин, по которым Бог не мог создавать чисто физические существа, обладающие способностью мыслить. Мы просто не знаем достаточно, чтобы решить, возможно такое или нет. Подобная идея считалась близкой к ереси и была одной из тем, обсуждаемых в переписке с епископом Вустера, который утверждал, что многие взгляды Локка подрывают веру. Обращаясь к этому вопросу, Локк сделал проницательный вывод, который по-прежнему актуален для сегодняшних рассуждений о разуме и материи. Часто говорят, что нельзя понять, как грубая материальная субстанция может быть сознательной, и что это опровергает любой физиологический взгляд на разум. Но Локк отмечал, что не менее загадочно то, как нематериальная душа может быть сознательной, так что тот факт, что проблема сознания озадачивает, не решает вопрос в любом случае.

Размышления Локка о душе привели его к проблеме «тождества личности», то есть к вопросу о том, что делает меня одним и тем же человеком на разных этапах моей жизни. В то время это была актуальная тема в ученых кругах, поскольку в целом считалось или, по крайней мере, люди надеялись, что наши тела будут воскрешены в день страшного суда и что мы, таким образом, будем жить снова. Это порождало несколько загадок. Необходимо ли, чтобы те же самые частицы материи, которые составляли наши земные тела, были вновь собраны вместе? Если так, что случится, если меня съест каннибал? И, если Декарт был прав, что душа отделена от тела, почему все равно должно иметь значение то, что происходит с моим телом? Связанные с этим парадоксы возникают и сегодня, но обычно о них пишут писатели-фантасты, а не богословы. Например, в «Звездном Пути» люди регулярно путешествуют с помощью луча-транспортера, который «дематериализует» их в одном месте и затем собирает в другом. Но должен ли такой луч нести атомы исходного человека или просто информацию об этих атомах? В нескольких эпизодах сериала этот луч работает неправильно и создает двух человек (или, возможно, мы должны сказать два тела) в пункте назначения. Это означает, что он транспортирует только информацию, а не атомы, и что тела путешественников уничтожаются при отправлении, а затем заново создаются по прибытии из новых материалов в соответствии с переданной схемой.

Локк хотел бы знать, что происходит с сознанием путешественников в таких случаях. Он определял «личность» как сознающее себя существо, которое «может рассматривать себя как себя», и утверждал, что оно имеет одно и то же сознание в разное время и в разных местах, что определяет тождество личности. Локк не пояснил, что значит иметь такое же сознание, но, кажется, это в первую очередь вопрос памяти: «Ибо, насколько разумное существо может повторять идею прошлого действия с тем же самым сознанием о нем, какое у него было сначала, и с тем же самым своим сознанием о всяком теперешнем действии, настолько оно и есть одна и та же личность». Новизна этого предположения заключается в том, что оно делает неуместными все вопросы о том, из чего сделаны люди. Неважно, состоит воскресшее или перенесенное тело из того же физического материала, что и оригинал, или имеет физическое отношение к оригиналу. Также не имеет значения, участвуют ли здесь какие-либо нематериальные души. Все, что имеет значение при решении вопроса о предполагаемом тождестве личности, — это сознание и память.

Эта идея имела некоторые странные последствия, которые Локк спокойно принял. Человек может, например, сменить тело: «…если душа князя, унося с собой сознание прошедшей жизни князя, войдет в тело башмачника и оживит его сейчас же, как оно будет покинуто своею собственной душой, то всякий видит, что это будет та же самая личность, что и князь, ответственная только за действия князя». И если трезвый человек вообще не помнит, что он делал, когда был пьян, то пьяные и трезвые люди — буквально разные люди. Однако, отмечал Локк, с точки зрения закона вполне разумно наказывать трезвого мужчину, даже если он утверждает, что не помнит, что делал в пьяном виде, потому что невозможно доказать, что он не лжет. Лучше оставить это на Божье усмотрение, добавляет Локк, дабы увериться, что лишь справедливые награды и воздаяния будут розданы в день страшного суда.

Описание Локком тождества личности было первой полноценной философской трактовкой предмета. В XVIII в. несколько мыслителей подвергли его серьезной критике. Например, богослов и философ епископ Батлер и некоторые другие утверждали, что память предполагает тождество личности и, следовательно, не может быть использована для его определения. Я могу думать, что вспоминаю, как делал что-то, но на самом деле помню это лишь в том смысле, что, делая что-то, был самим собой. Как быть, если юноша вспоминает свое детство, а постарев, вспоминает молодость, но при этом больше не помнит детство? Согласно теории Локка, из этого следует, что юноша — это тот же человек, что и ребенок, а старик — это тот же человек, что и юноша, но ребенок — это не тот же человек, что старик. В 1741 г. поэт Александр Поуп и его друзья высмеяли подобные дискуссии в своих сатирических «Мемуарах о необычайной жизни, творчестве и открытиях Мартина Писаки» (Memoirs of the Extraordinary Life, Works and Discoveries of Martinus Scriblerus). Писака влюбляется в одну из пары сиамских близнецов, которые объединены «органами воспроизводства» и женится на ней, но вторая заключает брак с другим человеком. В итоге это приводит к неприятной и шумной серии судебных процессов, которые вращаются вокруг вопроса, сколько именно людей состоят в этом браке и кто с кем. Наконец, оба брака были расторгнуты.

Сам Локк никогда не был женат, но он окончил свои дни в обществе женщины, с которой был особенно близок, Дамарис Мэшем. Ее отец, Ральф Кедворт, был лидером группы философов, ставших известными как «Кембриджские платоники». Хотя Дамарис, как и все женщины, не получила какого-либо формального высшего образования, она проявляла большой интерес к философии и опубликовала две философские книги. Она встретила Локка в 1681 г., когда ей было чуть больше 20, а ему почти 50. Вскоре они начали писать друг другу письма и стихи, которые Локк подписывал как Филандер — типичное имя фривольного мужского персонажа в литературе Возрождения, а она подписывалась Филоклеей — именем дочери герцога Аркадии из романа сэра Филипа Сидни. Дельфийский оракул предсказал герцогу, что его дочери будут украдены неподобающими любовниками. Из писем видно, что Локк и Дамарис были влюблены друг в друга, хотя и не одновременно.

Через четыре года после знакомства с Локком Дамарис вышла замуж за сэра Фрэнсиса Мэшема, вдовца на 13 лет ее старше, и переехала в его дом в Оутсе, графство Эссекс. Она не была близка с мужем и жаловалась Локку на скуку. Через шесть месяцев после свадьбы она стала особенно тянуться к Локку, и он постоянно бывал в ее доме. Локк и Ньютон гостили в Оутсе на Рождество 1690 г., а вскоре Локк поселился там навсегда. Дамарис и Локк вместе обсуждали философию. Один особенно ярый критик Локка писал, что тот был «хозяином оутского гарема», но нет никаких оснований сомневаться в том, что союз Локка с Дамарис был чисто платоническим.

Локк умер в Оутсе 28 октября 1704 г., и в настоящее время, похоже, нет человека, который бы имел основания утверждать, что помнит себя им. А если бы такие и нашлись или если бы Локк прожил еще 300 лет, что, согласно его теории тождества личности, суть одно и то же, он бы, вероятно, отрекся от этой теории. Ведь под конец своих рассуждений на эту тему Локк добавил важное предостережение и радикальное предположение. В нашем нынешнем состоянии невежества относительно «природы того мыслящего существа, которое находится в нас», писал он, простительно предположить, что один и тот же человек может занимать разные тела в разное время. Но, если бы мы знали больше и обнаружили, допустим, что существует материальная основа для сознания, тогда нам нужно было бы принять другую точку зрения.

В предисловии к своему «Опыту» Локк написал то, что было воспринято, особенно англоговорящими философами, как изложение главных целей его работы:

Республика наук не лишена в настоящее время даровитых созидателей, величественные замыслы которых, движущие науки, оставят долговечные памятники на удивление потомству; но не всякий может надеяться стать Бойлем или Сиднэмом. И в век, который рождает такие дарования, как великий Гюйгенс, несравненный Ньютон и несколько других такой же величины, будет достаточной честью служить в качестве простого рабочего, занятого лишь на расчистке почвы и удалении части мусора, лежащего на пути к знанию.

Айер ссылался на замечание Локка о простых рабочих, чтобы подкрепить точку зрения, что открывать истины о мире должна наука, а для философии достаточно анализировать выводы ученых. Такое прочтение явно преувеличивает сказанное Локком. Нет оснований полагать, что выражение Локком почтения, подобающего в присутствии гигантов вроде Ньютона, замышлялось как некий манифест для мыслителей всех будущих эпох. Но, даже если так, произведение Лейбница, к которому мы обратимся в главе 6, было гораздо более амбициозным, чем работа Локка. В то время как последний довольствовался постройкой здания знаний по частям, Лейбниц стремился разработать целостную систему, которая могла бы объяснить практически все в этом мире.

Отправить