Дуновение будущего
Спиноза
По произволению ангелов и приговору святых мы отлучаем, отделяем и предаем осуждению и проклятию Баруха Эспинозу… Да будет он проклят и днем и ночью, да будет проклят, когда ложится и встает; да будет проклят и при выходе, и при входе! Да не простит ему Адонай, да разразится его гнев и его мщение над человеком сим, и да тяготеют над ним все проклятья, написанные в книге законов!
Предупреждаем вас, что никто не должен говорить с ним ни устно, ни письменно, ни оказывать ему какие-либо услуги, ни проживать с ним под одной крышей, ни стоять от него ближе чем на четыре локтя, ни читать ничего, им составленного или написанного!
С этими словами, произнесенными 27 июля 1656 г., португальско-еврейская община Амстердама изгнала Спинозу. Ему, сыну торговца фруктами, было тогда 23 года, и некогда он считался многообещающим знатоком Библии. Амстердамская синагога была падка до отлучений, практиковала их часто, иногда в ответ на относительно незначительные оплошности. Два друга Спинозы были подобным образом прокляты и изгнаны в ту же неделю. Но кара Спинозы стала самым свирепым отлучением, когда-либо совершенным конгрегацией.
Прошлое еврейской общины сделало ее особенно чувствительной к любому, даже кажущемуся вызову. Ее составляли бывшие евреи-марраны, которых поколениями принуждали жить по христианским канонам в их родных краях — Испании и Португалии. В конце XVI столетия они перебрались в Амстердам, чтобы вновь начать открыто жить как иудеи. Значительная часть знаний Моисеева закона и традиций была утрачена в годы, когда их предков вынуждали исповедовать свою веру втайне. На самом деле к моменту бегства в относительную свободу Нидерландов их искренним попыткам правоверной иудейской жизни препятствовало то, что многие успели забыть, в чем она состоит. Лишь некоторые члены Амстердамской конгрегации могли читать на иврите (Спиноза был одним из тех, кто мог).
По сути, амстердамские евреи оказались неофитами в иудаизме и проявляли рвение новообращенных. Они были скоры на расправу с любым из собратьев, чье поведение могло показаться угрозой недавно возвращенной вере. В этом отношении их раввины стали едва ли не отражением испанской и португальской инквизиции, неусыпно надзиравшей за их предками — марранами. Инквизиторы справедливо подозревали, что многие из «выкрестов» (то есть обращенных иудеев) тайком упорствуют в старой вере. В том же духе амстердамская синагога пристально следила за нарушениями среди «новых евреев». Хотя в основном раввины занимали себя слежкой за банальными проступками вроде разговоров во время службы, не было недостатка и в серьезных ересях, с которыми также случалось иметь дело. Пожалуй, неудивительно, что культура марранизма с его своеобразной смесью христианства и иудаизма, с его традицией интеллектуальных ухищрений должна была оказаться рассадником неортодоксальных идей.
Один из примеров инакомыслия, порожденного изломанной исторической судьбой марранов, — история Уриэля Акосты, совершившего самоубийство, когда Спинозе было восемь лет. «Многие притворяются… У них обычно на устах: “Я — иудей, я — христианин, поверь мне, я тебя не обману”, — писал Акоста. — “Зловредные скоты! Кто не говорит ничего подобного и просто признает себя человеком, гораздо лучше вас!”» Акосте нелегко далось решение, кем быть. Бывший первоначально христианином марранской крови, он перешел в иудаизм, но вскоре вновь обретенная вера предков перестала его удовлетворять. Он отказывался признавать авторитет раввинов и еврейского закона и отрицал существование загробной жизни. Отлучение от синагоги сломило его, и он было отрекся от своих ересей. Но затем вновь взбунтовался, вновь был подвергнут каре и вновь принял иудаизм, прежде чем убить себя в приступе отчаяния и, вероятно, умопомешательства. Не слишком много известно и о его очевидно противоречивых воззрениях, но, каковы бы они ни были, его поведение шокировало окружавшее Спинозу общество и привносило еще больше нервозности.
Другим бунтующим членом амстердамской марранской общины, более близким Спинозе по возрасту, духу и, вероятно, душевному равновесию, был Хуан де Прадо. Он родился в Испании, стал врачом и был отлучен от общины в ту же самую неделю, что и Спиноза. Де Прадо был примерно на десять лет старше молодого философа и встречался с ним ради обсуждения религиозных тем. Подобно Акосте, де Прадо никак не мог решить вопрос о своей религиозной принадлежности. В христианской Испании он рисковал жизнью как тайный иудей, позднее, среди иудеев Амстердама — как тайный неверующий. Когда его религиозный скептицизм стал слишком велик для масштабов синагоги и попал под запрет, де Прадо притворно отрекся от ересей и снова стал благочестивым иудеем. Таким образом, подобно подлинным марранам в прежние времена, но в отличие от Спинозы, отважившегося не скрывать своих взглядов, Прадо держал свои истинные убеждения при себе. Это безмолвие понятно, учитывая его возмутительную веру в то, что Бог в известном смысле идентичен природе, или по крайней мере ее части. Он также утверждал, что нет необходимости практиковать еврейскую, а на самом деле вообще любую религию, чтобы спастись. Духовное спасение заключается в познании Бога и не имеет никакого отношения к соблюдению установленных раввинами правил или к одобрению суеверных догм. По словам Прадо, большая часть «истории» в Библии — ничем не прикрытая ложь. Начать хотя бы с того, что мир существовал всегда и, следовательно, не мог быть создан.
Три года спустя после отлучения Спинозы и Прадо работавший на испанскую инквизицию шпион докладывал о них своим хозяевам (они проявляли живой интерес к марранам даже после того, как те уехали заграницу). Эти еврейские вероотступники, писал шпион, смеют утверждать, что душа умирает вместе с телом. Они также заявляют, что «Бог существует, но только c философской точки зрения». Эту загадочную идею шпион, по его словам, подхватил на собрании группы единомышленников, которую посещали Спиноза и Прадо. Но что могут значить слова «Бог существует лишь c философской точки зрения»?
Для шпиона (а он был монахом) это, по-видимому, означало, что Бог, о котором толковали эти люди, не походил на Бога в традиционной религии, поскольку слишком уж он абстрактный и безличный. Бог Спинозы действительно был малознакомой и в некотором роде далекой сущностью. Подобно возвышенному перводвигателю Аристотеля, Бог Спинозы не интересовался человеческими делами. Но шпион был неправ, полагая, что из-за этого Бог играл второстепенную роль во вселенной Спинозы. Как раз напротив, Бог играл ведущую роль. Познание мира для Спинозы означало познание Бога, поскольку «все находится в Боге». И «любовь к Богу есть высшее счастье и блаженство для человека». Более столетия спустя после смерти Спинозы немецкий поэт-романтик метко охарактеризовал его как «богопьяного человека», и это не было преувеличением. Как одержимость Спинозы Богом могла соотноситься с его бескомпромиссной атакой на традиционные религии, станет ясно дальше.
Но это было совершенно непонятно большинству современников Спинозы, которые расценивали его взгляды как безбожную скверну. «Я не так отделяю Бога от Природы, как это делали все известные мне мыслители», — писал Спиноза. Подобное заявление смогло затмить все остальное, сказанное им о Боге, и сделать его попросту атеистом в глазах большинства людей. Покуда Спиноза не был вновь открыт немецкими писателями конца XVIII в., чье благоговение перед природой заставило их считать его своим духовным предком, Спиноза оставался в значительной степени философским изгоем. Большинство упоминавших его европейских мыслителей изъяснялись в таких выражениях, которые могли быть заимствованы из грубого и напыщенного постановления Амстердамской синагоги. Так, в начале статьи о Спинозе во влиятельном «Историческом и критическом словаре» Пьера Бейля, опубликованном через 20 лет после смерти Спинозы, его главная работа о религии названа книгой «гибельной и мерзкой». Там же его философия характеризуется как «самая чудовищная теория, какую можно себе представить».
Но даже самые большие неприятели Спинозы не могли отрицать его личной добродетели. О его доброте и благородстве ходили легенды. Бертран Рассел не был одинок в оценке Спинозы как «самого благородного и привлекательного из всех великих философов». И впрямь, худшее из того, что кто-то обнаружил в его поведении, — это то, что иногда он любил наблюдать, как пауки преследуют мух. Люди XVII столетия находили несколько парадоксальным, что заведомый «атеист» может быть к тому же хорошим человеком. Однако сомнений, что Спиноза именно таков, ни у кого не возникало. Бейль отмечал, что «те, кто был хоть в какой-то мере знаком, со Спинозой… единодушно считают, что это был человек обходительный, приветливый, честный, услужливый и очень порядочный».
История жизни Спинозы окружена романтикой мифа. Обычно говорят, что он вынужден был зарабатывать на хлеб и вел жизнь простого ремесленника, занимаясь шлифованием линз, не прекращая при этом свои одинокие поиски истины. На самом деле Спиноза жил весьма комфортно, пусть и скромно, на подарки и вспомоществования от своих немногих преданных поклонников и учеников. Подобно многим другим людям его времени, интересовавшимся оптикой и экспериментальной наукой, Спиноза сам делал некоторые свои инструменты. Но его работа над линзами преследовала главным образом научные цели, а не коммерческие. Декарт, например, тоже увлекался шлифованием линз. Однако сработанные Спинозой инструменты были непревзойденного качества, а его практические умения среди прочих служили лишней причиной, по которой его общества искали преданные науке и «новой философии» люди со всей Европы.
В 1673 г. Гейдельбергский университет предложил Спинозе занять кафедру философии как мужу «проницательнейшему и знаменитейшему» при условии, что он не станет злоупотреблять должностью ради «потрясения основ публично установленной религии». Спиноза не мог принять это ограничение и ответил отказом (университет же вскоре все равно был закрыт оккупационными французскими войсками). Хотя его изгнали из амстердамской синагоги, а затем почти повсеместно поносили в печати, находились люди, ценившие его выдающийся ум и преисполненные страстного желания лучше узнать его мысли, пусть даже мало кто принимал их полностью.
В возрасте 16 лет Спиноза разочаровал свою общину, забросив дальнейшие исследования богословия и Священного Писания. Ему пришлось помогать в управлении отцовским делом, да и его интеллектуальные интересы уже обратились к миру вне синагоги. Через пару лет он поступил в латинскую школу, где получил возможность читать классиков литературы и последние научные труды неевреев. Его учителем был Франциск ван ден Энден — занявшийся медициной бывший иезуит и пылкий картезианец (Декарт провел большую часть последних 20 лет своей жизни в Нидерландах, и его идеи там были на слуху). С подачи ван ден Эндена Спиноза переключился на науку, преимущественно математику и оптику. Писания Декарта и других пионеров новой физики привлекали его гораздо больше, нежели раввинские комментарии, на которые пытались направить внимание Спинозы его еврейские учителя. Вскоре он также начал вращаться в среде различных инакомыслящих христианских групп, которые в совокупности назывались коллегиантами. Эти маленькие секты, иногда немногим больше дискуссионных групп, обычно отвергали религиозные обряды. Они игнорировали авторитет традиционных церквей и чуть ли не все традиционные догмы. Их религия была сосредоточена на облагораживающем значении чтения Писания, на достоинствах религиозной свободы и желательности отделения церкви от государства. В этих группах Спиноза встретил многих людей, ставших его ближайшими друзьями, и после своего изгнания стал видеться с ними лишь чаще.
Спустя четыре года после отлучения Спиноза перебрался в небольшой городок в окрестностях Лейдена, где он, возможно, учился в университете. К этому времени черновики некоторых его философских трудов уже начали ходить по рукам, а микроскопы, телескопы и предполагаемый атеизм делали его все более известным. В 1661 г. его посетил Генри Ольденбург, первый секретарь Лондонского королевского общества, который занимался налаживанием связей между европейскими новаторами науки. Эта встреча стала началом продолжавшегося всю жизнь общения Спинозы с ведущими мировыми учеными. Помимо работы в оптике, где он сотрудничал с Христианом Гюйгенсом — основоположником волновой теории света и изобретателем маятниковых часов, открывшим кольца Сатурна, Спиноза проводил эксперименты в области гидродинамики и металлургии. Через Ольденбурга он вел длительную переписку с Робертом Бойлем по практическим и теоретическим вопросам химии. Также Спиноза проявлял активный интерес к недавно возникшей теории вероятности и увлеченно наблюдал за природой с помощью созданных им увеличительных приборов. О его преданности науке ярко свидетельствует тот факт, что к моменту смерти Спинозы около трети книг в его личной библиотеке состояло из естественнонаучных или математических трудов.
Подобно Декарту и Фрэнсису Бэкону, Спиноза был убежден в практической ценности новой науки. «Не дóлжно пренебрегать механикой, — писал он в раннем сочинении, — благодаря этому искусству мы можем выиграть много времени и удобства в жизни». Однако главным в науке для Спинозы были духовные блага. Овладеть высшим знанием значило достичь ни много ни мало состояния блаженства, а изучение природы было в действительности изучением божественного. «Чем более мы познаем естественные вещи, — писал Спиноза позднее, — тем совершеннее познаем сущность Бога».
Вскоре после своего отлучения Спиноза начал писать что-то вроде ответа отвергшей его синагоге. Рукопись вылилась в «Богословско-политический трактат», ставший революционной работой, которая в отличие от более известной «Этики» была понятна людям, не слишком сведущим в философии. Современные философы в основном игнорируют «Трактат», вероятно из-за того, что он преимущественно касается библейских вопросов. И это достойно сожаления, поскольку эта книга — не только важная веха в западной мысли, но и бесценное введение в философию Спинозы.
Среди всего прочего «Трактат» содержит критический анализ Священного писания и защищает его главную идею, как понимал ее Спиноза. Посыл Писания прежде всего моральный, и никакой иной. «Бог не требует никакого иного познания о себе от людей через пророков, кроме познания божественной своей справедливости и любви, то есть таких атрибутов Бога, которым люди могут подражать известным образом жизни». К сожалению, это упустили из виду, и ныне «благочестие и религия заключаются в нелепых тайнах». Чтобы знать и любить Бога, настаивал Спиноза, не нужно исполнять каких-либо церемоний, верить сверхъестественным догмам и якобы «историческим» библейским повествованиям. Требуется лишь «чтить справедливость и любовь к ближнему».
Спиноза относился к Библии как к сборнику документов, которые не меньше говорят о личностях их авторов, нежели о чем-то еще, и которые, следовательно, надлежит изучать с помощью инструментария литературной критики и истории. Такое исследование показывает, что ветхозаветные истории были придуманы в основном для того, чтобы побудить иудеев к принятию определенных ценностей. «И подобным образом должно понимать все доказательства Моисея, встречающиеся в пяти книгах, то есть что они не были извлечены из сокровищниц разума, но суть только манера говорить, благодаря которой он решения Бога сильнее выражал и живо воображал». Пятикнижие написано в форме увлекательных историй (например, о получении Моисеем каменных скрижалей), поскольку Писание «предназначено и приспособлено главным образом для простонародья». Что же касается обрядов и других правил жизни правоверных иудеев, то, как утверждал Спиноза, их первоначальное назначение заключается в том, чтобы после освобождения из Египта, в котором они были нецивилизованными рабами, дать евреям чувство самодостаточности и систему законов. Подобные предписания заполняли пустоту в отчаянные времена, но нынче они уже необязательны. По словам Спинозы, пророки могли иногда полагать, будто доносят до нас нечто большее, нежели полезные для жизни нравственные установки. Но всякий раз, когда они начинают блуждать в дебрях предсказаний, умозрительных богословских вопросов или сказок о чудесах, мы вольны игнорировать их, поскольку «пророки были одарены не душою более совершенною, но способностью более живого воображения». То же самое касается авторов Нового Завета.
Спиноза, по всей видимости, был первым человеком, всесторонне и подробно рассуждавшим о том, что «слово Бога содержит ошибки, пропуски, подделки и не согласно само с собою», потому что передано нам через простых людей. Но и некоторые более ранние мыслители замечали то здесь, то там странные проблемы, которые, казалось, ставили под сомнение авторитет Библии. В XI в. Исаак ибн Яшуш (Isaac ibn Yashush), еврейский придворный врач в мусульманской Испании, заметил, что некоторые потомки Исава, упомянутые в главе 36 книги Бытия, написанной предположительно Моисеем, на самом деле родились спустя многие годы после смерти Моисея. Этим исследованием ибн Яшуш обязан прозвищу Исаак Путаник (Isaac the Blunderer). Ближе к временам самого Спинозы Лютер и Гоббс признали, что, поскольку в книге Второзакония описана смерть Моисея, он действительно не мог быть ее автором. Однако Лютер настаивал на Моисеевом авторстве большой части того, что тому приписывали, и не выдвигал многих других возражений. Гоббс был более скептичным и, по-видимому, оказал значительное влияние на Спинозу. Еще более радикальный критик Библии, нежели Гоббс, Исаак Пейрер (1596−1676), французский еретик, верил, что миром вскоре будет править иудейский мессия совместно с королем Франции. Пейрер, видимо, по происхождению был марраном и, вероятно, встречался со Спинозой. Он утверждал, что Библия рассказывает не историю человечества, а лишь историю евреев, что до Адама существовали другие люди (в Китае, например) и что всемирный потоп был всего лишь небольшой местной проблемой в Палестине. Спиноза использовал многие критические замечания Пейрера о точности Библии, но, будучи более образованным, он пошел дальше. В то время как Пейрер и другие придирались к некоторым библейским сюжетам, Спиноза пытался докопаться до самых основ традиционной религии.
Ошибочность общепринятых представлений о Боге состоит в том, как однажды выразился Спиноза, что люди «смешивают божественную природу с человеческой». В этой путанице повинен каждый, кто воспринимает библейские сюжеты буквально, ведь многие истории из Ветхого и Нового заветов — просто притчи, призванные донести важную мысль до простых людей на понятном для них языке. Поэтому Бог приобретает человеческий образ. Например, Библия изображает Бога как человека, который устанавливает законы, подобно земному царю, и который обещает наградить тех, кто подчиняется, и наказать непокорных. Но правда в том, утверждал Спиноза, что Бог даже отдаленно не напоминает короля или любого другого человека. Предполагать наличие у Бога каких-либо желаний означает смешивать человеческие качества с божественными.
Спиноза допускал, что часто бывает удобно использовать человеческие понятия, рассуждая о божественном, как делал он сам, когда писал о Божественных «заповедях» и «предписаниях». Но, говоря строго, это неточно, ибо «Бог только сообразно понятиям толпы и только вследствие дефекта в мышлении изображается как законодатель или властитель и называется справедливым, милосердным и прочее». Спиноза объяснял, что в действительности так называемые Божий промысел и Божья воля — это «вечные истины». Он имел в виду, что божественные законы похожи не на человеческие, а, скорее, на законы природы в научном смысле слова. Божественные законы не могут быть нарушены, точно так же как законы тяготения. Конечно, люди могут пытаться игнорировать их, но в этом случае последствия будут столь же плачевными и неизбежными, как последствия прогулки по краю пропасти. Здесь слышатся явные отголоски идей Гоббса.
Когда Бог объяснил Адаму, какое зло произойдет с ним, если он съест запретный плод, Адам ошибочно принял это за приказ, выражающий грозную власть Всевышнего. Но Бог не угрожал Адаму, он просто осведомил его о естественном явлении. Согласно Спинозе, есть непреложная истина о природе человека: грех причиняет страдание, а за добродетелью следует блаженство. Поэтому то, что в Библии называется Божьими заповедями, следует воспринимать как полезное предупреждение о последствиях определенных действий.
Блаженство или спасение — закономерный результат правильной жизни не потому, что Бог по собственной прихоти вознаграждает тех, кто следует определенным правилам, а потому, что жизнь в соответствии Божьими заповедями — то есть быть благочестивыми и милосердными — это действительно рецепт высшего счастья. Это просто вытекает из человеческой природы. Мы процветаем, когда добродетельны, и страдаем, согрешив, подобно тому, как мы здравствуем, питаясь хорошо, и умираем, приняв яд. Из этого следует, что плоды добродетельной жизни пожинаются на этом свете, а не в райском блаженстве. Так и муки греха терзают нас здесь, а не позднее в аду. Спиноза был невысокого мнения о людях, проявляющих справедливость и милосердие просто ради гарантии сносной загробной жизни для себя. Тот, кого удерживает от порока лишь страх наказания, чужд подлинной добродетели, пишет Спиноза. Да и к тому же нет никакой загробной жизни.
Решимость Спинозы очистить Божественный закон от любого очевидного сходства с человеческим привела его к отрицанию возможности как-либо противоречить Божественной воле. Принято считать, что первородный грех Адама и Евы, а на самом деле и все остальные грехи, противоречит воле Господа. Точно так же люди говорят, что Бог гневается, или печалится, или, на крайний случай, недоволен, когда его создания ведут себя дурно. Однако, по мнению Спинозы, такие фигуры речи не имеют смысла, «ибо предполагать, что что-либо может произойти против воли Бога, что он мог бы желать чего-либо такого, чего он так и не достигает, что природа Бога так ограниченна, что он, подобно сотворенным существам, к одним вещам питает симпатию, к другим антипатию, предполагать все это — значит допускать в Боге величайшее несовершенство».
Может показаться, что необычный Бог Спинозы несет в себе нравственную проблему. Если он не чувствует жалости или любви к своим созданиям и ничто не происходит помимо его воли, не делает ли это его аморальным? Может быть. Но Бог в традиционной религии обнаруживает свои собственные проблемы, возможно еще худшие. Ибо в мире, несомненно, хватает незаслуженных страданий и боли, и похоже, что Бог очень редко предпринимает что-либо по этому поводу. В отличие от Бога Спинозы, традиционный Бог, как говорят, сочувствует страданиям своих созданий и ненавидит зло, поэтому тем более непонятно, как может он допускать подобные недоразумения. Можно с уверенностью утверждать, что проблема примирения существования зла с предполагаемым всемогуществом и милосердием Бога заводила в тупик каждого ортодоксального богослова в истории монотеизма. Но Спиноза полагал, что нашел решение. По его мнению, с точки зрения Бога, нет таких понятий, как зло или страдание, что и объясняет, почему Бог никогда ничего не пытается с ними сделать.
Как ничто не может находиться в согласии с Божьей волей или вступать с ней в противоречие, точно так же не существует ничего ни хорошего, ни плохого, с точки зрения Бога, иными словами, с точки зрения природы или Вселенной в целом.
[И это] неудивительно, ибо природа ограничивается не законами человеческого разума, имеющими в виду только истинную пользу и сохранение людей, но иными — бесконечными, имеющими в виду вечный порядок всей природы, частичку которой составляет человек; […] следовательно, все, что нам в природе кажется смешным, нелепым или дурным, — все это происходит оттого, что мы знаем вещи только отчасти и в большинстве случаев не знаем порядка и связи всей природы.
Различные вещи хороши или плохи с нашей ограниченной и корыстной точки зрения, поскольку они полезны или вредны для нас. Но ожидать, что Бог победит «зло» или хотя бы не одобрит его, значит смешивать его точку зрения с нашей. В подобном духе Спиноза писал: «Я не приписываю природе ни красоты, ни безобразия, ни порядка, ни беспорядочности. Ибо вещи могут называться прекрасными или безобразными, упорядоченными или беспорядочными только по отношению к нашему воображению».
Занимая такую радикальную позицию, Спиноза тем не менее не одобрял чистый субъективизм. То есть он не утверждал, что добро, зло, красота, уродство и так далее — не что иное, как вопрос индивидуального мнения, как это делал в V в. до н.э. софист Протагор. Ибо, когда Спиноза говорил о добре и других ценностях относительно «нашего» разума, «нашей» пользы и «нашего» воображении, он имел в виду человечество в целом. Он был уверен: разумно и объективно можно говорить о том, что хорошо или плохо для человечества, поэтому чье-то случайное мнение никак не может быть столь же убедительно, как чье-то другое. Точка зрения Спинозы заключалась, скорее, в том, что нельзя смешивать человеческие ценности с божественной точкой зрения. Бог или природа не могут использовать такие категории, как хорошо или плохо.
Эта попытка отделить качества, связанные с человеческими проблемами и человеческим опытом, от тех, что присущи природе, напоминает взгляд Галилея на качества, воспринимаемые органами чувств, такие как цвет, чувство и вкус. Как мы уже видели, Галилей, Декарт и другие пионеры механистической философии стремились очистить физику от всего, кроме измеримых «первичных качеств» (как называл их Бойль), то есть формы, размера, положения и так далее. Согласно новой науке, только эти качества действительно присущи материальным объектам. В то же время когда мы говорим о чем-то: красный, острый, горячий, — то мы описываем не сам объект, а его воздействие на нас. Спиноза поддерживал эту теорию и развивал ее дальше. Его перечень качеств, которые человек ошибочно стремится приписать природе, включает в себя «добро, зло, порядок, беспорядок, тепло, холод, красоту, безобразие и так далее». Иногда, формулируя свои теологические представления, он прибегал к безапелляционному языку механистических философов, например когда писал, что «вне души абсолютно нет ничего священного, или непристойного, или нечестивого, но бывает только по отношению к ней». Таким образом, Спинозу можно рассматривать как проводника идей механистической философии за пределы физики на новую территорию религии и этики.
Один из ключевых элементов критики Спинозой традиционной религии — его атака на идею «сверхъестественного». И здесь его попытки сорвать человеческую маску с образа Бога дополняются уверенностью в возможностях науки. Как он утверждал, в рассказах о чудесах и других формах Божественного вмешательства ошибочно предполагается, что законы природы подобны людским законам и могут быть нарушены на усмотрение законодателя. Но неправильно думать, будто подобным образом можно на время приостановить действие законов природы. Они не похожи на правила парковки. Если некое происшествие противоречит тому, что ранее считалось законом природы, из этого следует одно: предполагаемый закон на деле им не являлся. Кроме того, расценить что-то как сверхъестественное — значит заявить, что оно находится за пределами сил природы. Но как кто-то может предполагать, что знает о возможностях природы достаточно, чтобы прийти к такому выводу? Спиноза формулировал это так:
…обладаем ли мы, слабые люди, познанием природы в такой степени, чтобы определить, до каких именно пределов простирается ее сила и мощь и что превосходит ее силу? Так как никто без дерзости не может возомнить о себе этого, то, следовательно, вполне позволительно безо всякого хвастовства объяснять чудеса, насколько это возможно, естественными причинам.
Спиноза, конечно, был далек от мысли, будто он уже в состоянии дать естественные объяснения для каждого мнимого чуда, которое якобы произошло. Но он не видел никаких веских причин заранее исключать все подобные объяснения, и, что более важно, понятие сверхъестественного для него не имело смысла.
Для Спинозы все подлинные научные законы выражают истины о Боге, то есть о природе. Из этого следует, что, если бы Бог стремился «нарушить» законы природы, чтобы каким-то божественным посланием произвести впечатление на своих созданий, Он фактически попытался бы опровергнуть Себя. Но эта идея абсурдна. Как Бог может идти вразрез с природой, если Он и есть природа?
Спиноза считал, что в его видении не только больше смысла, но оно к тому же предлагает лучший путь к Богу. Он писал:
Толпа ведь думает, что могущество и промысел божий обнаруживаются яснее всего тогда, когда она видит, что в природе случается нечто необыкновенное и противоречащее мнению, которое в силу привычки она имеет о природе… и толпа думает, что существование Бога ни из чего нельзя яснее доказать, как из того, что природа, как думают, не сохраняет своего порядка.
Несомненно, «вечный, прочный и неизменный порядок», в который верил Спиноза, был бы лучшим подтверждением совершенного и бесконечного Бытия, чем любое количество воскрешенных тел, нарушения порядка приливов в Красном море или огромные огненные шары на горе Синай. В конце концов, каким бы необычным ни было событие, оно не говорит буквально о бесконечном и неограниченном могуществе. Могут быть разве что свидетельства необычайной мощи, а это все-таки гораздо меньше. Ведь просто чудеса — это не то, чего ждут от Бога. Да и, более того, легковерное отношение к фантастическим сказочкам может легко привести к заблуждениям, поскольку, как замечал сам Моисей, чудеса могут творить и «лжепророки».
По словам Спинозы, истинный смысл чудесных библейских историй заключается в том, чтобы «побудить людей, и в особенности толпу, к благоговению… не разум убеждать, но затронуть и пленить фантазию и воображение людей». Посему не следует слишком подробно разбираться в деталях этих историй, чем, к сожалению, нынче занимаются ортодоксальные религии. Вместо этого лучше сосредоточиться на добродетели и благочестии, в чем и состоит суть этих историй. Рассмотрим, например, жизнь Христа. Спиноза с радостью признавал, что Христос дал «своей жизнью и смертью пример необычайной святости» и что Христос имел такое глубокое понимание Божественного закона (то есть справедливости и милосердия), что его можно рассматривать как «уста Божьи». Но философ отводил Христу особое место во многом благодаря его нравственному учению и примеру, который он подавал другим, а не потому, что он в каком-то сверхъестественном смысле был сыном Бога. Учение Христа было божественным, однако сам человек таковым не был, ибо подобная дикая идея лишена всякого смысла: «Если же некоторые церкви прибавляют к этому, что Бог принял человеческую природу, то… признаться по правде, мне кажется, что они говорят не менее нелепо, чем если бы кто-либо мне сказал, что круг принял природу квадрата».
Мухаммед тоже учил божественному закону, и поэтому был истинным пророком, хотя, по-видимому, меньшим, нежели Христос. Покуда человек живет правильно, не имеет значения, какую религию он исповедует, пусть даже он совершенно не осведомлен о каких-либо писаниях. То есть «царство Божье есть то, в котором справедливость и любовь имеют силу права и заповеди».
Чтобы построить царство Божье, необходимо организовать государство на широких демократических принципах и обеспечить абсолютную свободу слова и достаточную свободу религии. Спиноза настаивал, что суть государства в свободе: «Цель государства, говорю, не в том, чтобы превращать людей из разумных существ в животных или автоматы, но, напротив, в том, чтобы их душа и тело отправляли свои функции, не подвергаясь опасности, а сами они пользовались свободным разумом и чтобы они не соперничали друг с другом в ненависти, гневе или хитрости и не относились враждебно друг к другу». Государственные власти могут вмешиваться в религию — они даже должны это делать, поскольку религия слишком опасна, чтобы оставлять ее в руках священников. Но вмешательство государства оправдано лишь одной целью: все ритуалы, обряды, «культ религии и практика в благочестии должны сообразоваться со спокойствием и пользой государства». В свою очередь, убеждения людей должны оставаться полностью личным делом, и ни священникам, ни церквям, ни синагогам, мечетям и кирхам не может быть предоставлена какая-либо юридическая власть. Стоит только дать ее священникам, как они начнут преследовать всех несогласных. Результатом всегда будут борьба, раскол и сектантство. Однако Спиноза не выступал за отделение церкви от государства в той форме, которая была закреплена, например, в конституции Соединенных Штатов. Совсем наоборот. Согласно Спинозе, государству надлежит установить и контролировать народную религию, которая должна быть «самой простой и наиболее всеобщей». Все другие мирные религии должны быть разрешены, хотя их культовых сооружений должно быть меньше и они должны быть не такими впечатляющими, как строения, принадлежащие упрочившейся в государстве церкви.
Такой процветающий и относительно мирный город, как Амстердам, явно свидетельствовал о преимуществах терпимости и многообразия. Хотя город пользовался лишь относительной свободой, что Спиноза знал по собственному опыту, там было значительно лучше, чем во многих других местах христианского мира, и это показывало, что свобода мысли необязательно становится угрозой общественному порядку. Отнюдь не несущая опасности интеллектуальная свобода, напротив, имела массу преимуществ. Такая свобода «в высшей степени необходима для прогресса наук и искусств, ибо последние разрабатываются с успехом только теми людьми, которые имеют свободное и ничуть не предвзятое суждение». Кроме того, поскольку уничтожить независимую мысль невозможно, любые попытки подавить ее публичное выражение вызывают нежелательные последствия: «люди постоянно думали бы одно, а говорили бы другое… следовательно, откровенность, в высшей степени необходимая в государстве, была бы изгнана, а омерзительная лесть и вероломство нашли бы покровительство; отсюда обманы и порча всех хороших житейских навыков».
Спиноза заявлял, что у него нет желания упразднить привычные религии или даже побудить массы отказаться от их представления о Боге как о правителе, наподобие короля. Мало того, подобная цель была бы совершенно несовместима с его либеральными принципами терпимости, этого просто невозможно достичь. Людям нужны их собственные относительно примитивные образы и истории, и если они не будут думать о Боге как о личности, как о существе с желаниями, эмоциями и активным участием в человеческой жизни, то они, вероятно, вообще не будут о нем думать. Писания Спинозы были рассчитаны на тех немногих, кто мог оценить философские идеи и поэтому был способен понять неприукрашенную правду.
Поэтому и его «Богословско-политический трактат» вышел на языке образованных людей — на латыни. Трактат был опубликован анонимно и с ложными издательскими данными, но многие ученые и церковники знали, кто за него ответствен. Спиноза был очень обеспокоен, узнав, что некоторые его товарищи пытались перевести трактат на нидерландский язык для охвата более широкой аудитории. Он считал, что такое издание может вызвать народный гнев и, возможно, привести к насилию. Эти страхи были обоснованны. Когда один друг и последователь Спинозы необдуманно опубликовал под своим именем и на простом голландском языке свои рассуждения о религии в духе Спинозы, его бросили в тюрьму, где он и умер. Еще до публикации латинской версии трактата Спиноза писал: «…теологи повсюду строят мне козни». Когда книга вышла, его бывший ученик, ставший католиком, предостерегал Спинозу, что если тот не отречется от своего «жалкого и безумного учения… то гнев Божий разразится над Вами». Спиноза весьма осмотрительно так и не опубликовал главную свою работу, «Этику», которая достаточно полно отражала его взгляды.
Единственной книгой, которую Спиноза издал под своим именем, стали на первый взгляд посвященные чужому учению «Основы философии Декарта, доказанные геометрическим способом». Как можно видеть из названия, эта книга была скорее учебником, а не оригинальным исследованием, но она выходила за рамки школьного изложения Декарта. Местами выводы Декарта Спиноза подкреплял собственными аргументами. Иногда новыми были сами выводы, хотя в этой книге критические замечания о Декарте были несколько завуалированны. Может показаться странным, что Спиноза выказывал такое почтительное отношение к Декарту, тогда как на самом деле их идеи сильно расходились. Сегодняшнему читателю разница их взглядов кажется более существенной, чем сходство, но сам Спиноза смотрел на это иначе. Для него важнее была общность с Декартом. В те дни современно мыслящему философу и ученому следовало идти по стопам Декарта. Хотя Спиноза как-то и назвал «тупоголовыми картезианцами» тех, кто не понимал его, сам Декарт был основным философом современности, с которым следовало считаться. Он был единственный философом, упомянутым в «Этике», за исключением ссылки на старика Сенеку и Буридана с его пресловутым ослом.
«Этика» Спинозы, как и его сочинение про Декарта, построена по модели Евклидовой геометрии. Каждая часть начинается с определений, за которыми следуют аксиомы или постулаты, а затем цепочки достаточно скрупулезных демонстраций различных теорем. Ранние мыслители очень редко пытались втиснуть свою философию в Евклидовы формы, заметным примером был живший в V в. до н.э. Прокл Диадох. Но для философии XVII в. влюбленность в геометрию стала, видимо, профессиональным риском. Как мы уже видели, безрассудная страсть Гоббса к геометрии не привела ни к чему хорошему. Случай геометриофилии у Спинозы был менее тяжелым, хотя заражение было реальным. Он заявлял, что его цель — «такое знание Бога, как и о треугольнике», и его письма были напичканы геометрическими аналогиями сомнительной уместности. В «Этике» он намеревался «рассматривать человеческие действия и влечения точно так же, как если бы вопрос шел о линиях, поверхностях и телах». И, подобно Проклу, но в отличие от Гоббса, он излагал свои трактаты в основном в формате Евклида, а не в виде сплошного прозаического текста.
Спиноза признавал, что его псевдоматематический подход многих может шокировать своей странностью. Но доказывал, что, как бы то ни было, стоит двигаться этим путем. «Ибо, если бы люди ясно познали весь порядок Природы, они нашли бы все так же необходимым, как все то, чему учит математика». Другими словами, достаточно людям понять смысл работы Спинозы, чтобы они увидели: фундаментальные истины о мире, о Боге и даже о человеческих слабостях действительно можно показывать почти так же, как Евклид демонстрировал свои теоремы. К сожалению, люди этого так и не увидели. Как был бы опечален Спиноза, узнав, что даже величайшие его поклонники после более 300 лет исследований вынуждены признать неубедительность многих его доказательств. В них слишком много пробелов, логических ошибок и спорных предположений. Можно сказать, что сегодня мало кто из философов, которые сходятся в чем-то со Спинозой, согласны с ним потому, что их убедили его псевдоматематические выкладки в «Этике».
Тем не менее «Этика» насыщена яркими философскими размышлениями и стала заметным вызовом представлению, что Бог и природа существуют по отдельности. Хуан де Прадо и, возможно, другие марраны — современники Спинозы уже говорили о единстве Бога и природы. Подобное говорил и сожженный на костре в 1600 г. еретический монах и оккультист Джордано Бруно. Но никто раньше не пытался детально разобраться в идеях такого рода или объяснить их последствия для человека. «Этика» обеспечила современный Запад первой философски утонченной альтернативой картине мира, принятой иудаизмом, христианством и исламом. Более того, в этой альтернативе видное место заняла новая наука.
Гениальность Спинозы заключалась в том, чтобы, взяв традиционную идею единого и бесконечного Бога, довести ее до логического вывода. Он состоит в том, что нет места миру, отличному от Бога. Если бы природа являлась чем-либо отличным от Бога, рассуждал Спиноза, то она имела бы некоторые свойства, которых нет у Бога. Но как может абсолютно бесконечному Богу чего-либо недоставать? Грубо говоря, бесконечный во всех отношениях Бог должен заполнить собою мир, а это не предполагает, что он может существовать как-то отдельно, пусть даже в самом возвышенном смысле.
Тысячи раз в молодости Спиноза начинал утренние молитвы словами: «Слушай, Израиль: Господь-Бог наш, господь один». Повзрослев, Спиноза решил, что и природа, и Господь тоже должны быть «одним». Он был впечатлен «единством, которое мы видим повсюду в природе». Он утверждал, что такое единство было бы невозможно, если бы все сугубо разрозненные элементы природы не были «бесконечным и совершенным существом». Это немного напоминает знаменитую апорию Парменида: все нереально, кроме «Оно». Но сходство чисто поверхностное. Если Парменид утверждал, что нет ничего, кроме невидимого вечного и неизменного «Оно», то Спиноза с удовольствием принимал существование всего, во что верит любой заурядный человек, за исключением чудес и призраков. Парменид заявлял, что нет ни людей, ни земли, ни звезд, ни солнца. Идеи Спинозы были не столь вопиющими, но все же весьма сомнительными. Он стремился доказать, что все объекты в мире есть проявления, или «модусы», единой всеобъемлющей и божественной «субстанции».
«Субстанция» и «модус» были техническими терминами, возникшими в аристотелевской философии и все еще широко используемыми Декартом и его современниками. Грубо говоря, субстанция — это нечто, могущее существовать самостоятельно. В философском смысле кот есть субстанция, а его улыбка — нет, поскольку улыбка не может существовать без кота или какого-либо существа с лицом, иначе как в «Приключениях Алисы в Стране чудес» Льюиса Кэрролла. Как мы уже видели, Декарт считал, что существуют два радикально различных вида субстанций: физические и духовные. Кроме того, по Декарту, было бесчисленное количество субстанций каждого типа и каждая субстанция обладала бесчисленными свойствами, известными как «модусы». (По крайней мере, таков был обычный взгляд Декарта, хотя иногда он и отклонялся от него.) Спиноза же стремился показать, что лучшее определение «субстанции» уведет совершенно в другую сторону. Он определял ее как нечто, не требующее дальнейших объяснений своего существования или своей природы. Согласно Спинозе, из этого следует, что может быть только одна такая субстанция, и поэтому каждое дерево, человек, планета и дом являются ее модусом, а не самостоятельной субстанцией. Из этого следует также, что якобы фундаментальный разрыв между умственным и физическим, над которым так много работал Декарт, на самом деле иллюзорен. Единственная мировая субстанция имеет как духовные, так и физические аспекты.
Описанное Спинозой соотношение между разумом и материей хорошо известно как «двухаспектная теория сознания». Применительно к людям она достаточно проста, по крайней мере на первый взгляд: из нее следует, что разум и тело — две стороны одной монеты. Например, если мы хотим описать какую-то особенность человеческого поведения, мы можем сосредоточиться либо на психологическом состоянии соответствующего человека, то есть на его мыслях, чувствах и желаниях, либо на его физическом состоянии, то есть на том, что происходит в его мозге и других частях тела. По словам Спинозы, это просто альтернативные способы описания одной и той же цепи событий; они объясняют одну вещь с двух различных точек зрения. Такой теории не присуще противоречие идеи Декарта о том, что духовные и физические сферы принципиально различны и все же таинственным образом взаимодействуют. Однако в теории Спинозы есть одна странность. Похоже, он считал, что каждое физическое явление, а не только те, что подразумевают разумные организмы, можно описать как с физической, так и с психологической точки зрения. Речь шла не только о мозге, но и о каждом физическом объекте, имевшем ментальный аспект. Но как описать груду камней в психологических терминах? Каков ментальный аспект дерева? Спиноза настаивал: он вовсе не хотел сказать, что неодушевленные предметы думают или испытывают эмоции. Но считал себя обязанным признать, что всё вокруг в каком-то смысле живое. Что он имел в виду, остается неясным.
Эти рассуждения об одушевленности Вселенной привлекали поэтов конца XVIII в., включая Гёте и Кольриджа, и других, кто хотел создать религию из природы. Философия Спинозы, казалось, напоминала о ранних греческих мыслителях, говоривших обо всех вещах как живых и «полных богов», поэтому, похоже, она послужила отличным оправданием для обожествления пейзажа. В конце концов, разве он не отождествлял Бога и природу и разве это не имело того восхитительного следствия, что каждая птица, цветок и даже червь — часть Бога? Поначалу некоторые толкователи так и думали. Спиноза утверждает, писал один английский ученый в 1698 г., «что Божество — это вся Масса Сущего или Материи во Вселенной». В 1705 г. другой британский писатель придумал термин «пантеист» для описания тех, кто приравнивает Бога к материальной вселенной; он утверждал, что Спиноза был пантеистом par excellence.
Возможно, Хуан де Прадо и был пантеистом в этом смысле слова. Но Спиноза — определенно нет. Он недвусмысленно отрицал возможность отождествления его Бога с какой-либо физической частью природы или даже с физической вселенной в целом. Спиноза писал, что «если некоторые полагают… что Бог и природа (под которой они понимают некоторую массу или телесную материю) суть одно и то же, то они совершенно ошибаются». Эта отговорка озадачивает. Как Спиноза может утверждать, что Бог не является физической вселенной, если он считает, что Бог есть природа? Ответ в том, что Спиноза никогда не утверждал, будто термины «Бог» и «природа» всегда однозначны. Он писал: «Я не так отделяю Бога от природы, как это делали все известные мне мыслители». Хотя он отвергал традиционное разграничение между Богом и природой, он различал активные и пассивные аспекты природы, под которыми он, по-видимому, имел в виду ее созидательную мощь и ее результат. И, строго говоря, под природой он подразумевал активную силу, которую отождествлял с Богом, а не цветы, птиц, горы и так далее, которые каким-то образом воплощают эту силу. Стоит также отметить, что Спиноза не был склонен относиться к какому-либо аспекту природы как к заслуживающему поклонения. Поэтому его отношение к ней не было религиозным в каком-либо привычном смысле.
Спиноза настаивал, что физический мир обнаруживает себя непоколебимой чередой причин и следствий: «Вещи не могли быть произведены Богом никаким другим образом и ни в каком другом порядке, чем произведены». Сначала все может выглядеть иначе, но чем больше мы узнаем о законах природы, тем больше видим, как каждый шаг в ходе событий срежиссирован заранее. Природа постоянна, поскольку ее движение отражает природу или сущность Бога: допускать, что все могло пойти иначе — значит предполагать, что сам Бог мог быть иным, что, по словам Спинозы, абсурдно. Характерно, что Спиноза сравнивал законы природы с истинами геометрии. Все вытекает «с той же необходимостью, как из сущности треугольника следует, что три угла его равны двум прямым».
Утверждал ли Спиноза, что даже Бог не способен делать все, что захочет? В некотором смысле да. Если свобода означает возможность выбора между альтернативами развития событий, то Спиноза легко согласился бы с тем, что Бог не свободен. Но это не имеет значения, так как нельзя говорить о наличии у Бога предпочтений или каких-либо желаний. Поэтому отсутствие свободы выбора у Бога не означает невозможности для него как-либо реализовать свою волю. Предполагать иное значило бы совершать старую ошибку уподобления Бога человеку. Помимо прочего, согласно Спинозе, существует и другое значение свободы, при котором Бог свободен абсолютно. В самом деле, в этом смысле Бог есть единственное сущее, имеющее полную свободу.
В начале «Этики» Спиноза дал определение свободы с точки зрения автономии: «Свободной называется такая вещь, которая существует по одной только необходимости своей собственной природы и определяется к действию только сама собой». Другими словами, нечто свободно, если оно не обязано своим существованием чему-либо иному и не подвержено влиянию какого-либо внешнего воздействия. Легко видеть, что такой свободой Бог Спинозы располагает. Он бесконечен и всеобъемлющ, поэтому нет никаких причин или воздействий, которые являются для него внешними. С другой стороны, люди обычно не пользуются такой автономией, так как они пассивны и находятся во власти бесчисленных сил, ни в коем случае им не подвластных. Они могут думать, что обладают некоторой степенью независимости, однако это иллюзия, так как «люди заблуждаются, считая себя свободными. Это мнение основывается только на том, что свои действия они сознают, причин же, которыми они определяются, не знают». Спиноза шутил, что если бы падающий камень мог думать, то полагал бы, что падает по собственной воле, так как не знает причин собственного движения. Отрезвляющая правда, однако, состоит в том, что все определяется той или иной причиной, «которая в свою очередь определена другой причиной, эта — третьей и так до бесконечности».
По словам Спинозы, каждая вещь в природе обусловлена стремлением сохранить себя и развить свой потенциал. В этом начинании она сталкивается с жесткой конкуренцией со всеми остальными, которые, конечно же, пытаются сделать то же самое. Даже поведение падающих камней может быть объяснено таким образом, потому что законы движения (например, закон, гласящий, что «тело движущееся движется до тех пор, пока не будет определено к покою другим телом») являются примерами универсального стремления к самоопределению, самосохранению и самоутверждению. Человеческие желания и человеческая воля — тоже проявления этого стремления. Но между людьми и камнями есть существенная разница. Одна из вещей, которая может повлиять на ход человеческих мыслей и чувств, хотя и не на траектории падающих предметов, — это совершенствование разума. Оказывается, это позволяет человеку немного почувствовать автономию, которой пользуется Бог.
Наглядной иллюстрацией того, как это происходит, служит любимый школьный предмет Спинозы, геометрия. Представим, что происходит в сознании человека, последовательно продирающегося через доказательства из «Начал» Евклида. Если мы рассмотрим причины его психических состояний и спросим, почему он верит, скажем, в определенную теорему, мы услышим примерно следующее объяснение. Он верит в нее, поскольку может видеть, что она необходимо следует из другой теоремы, которая следует из предыдущей теоремы, которая, в свою очередь, вытекает из аксиомы, которая, очевидно, истинна. Таким образом, каждая из мыслей человека определяется не каким-либо внешне обусловленным настроением или образом, пришедшим ему в голову, не чужими словами или действиями, а исключительно мыслью, которая предшествовала мысли в строго логической последовательности. Другими словами, причины психических состояний человека полностью лежат в рациональных процессах его собственного разума. Спиноза утверждал, что такие всепоглощающие формы умственной деятельности показывают интеллект в его наиболее самодовлеющем и независимом виде. Он в наибольшей степени вовлечен в развитие собственного потенциала и в наименьшей степени подвержен внешним воздействиям. Пока он занят геометрией, он настолько автономен, насколько это только возможно для человеческого разума.
Что же до менее интеллектуального времяпрепровождения, то человек может получить удовлетворительную степень автономии в повседневной жизни, пытаясь понять скрытые причины своих чувств и поступков. Согласно предложенному Спинозой психологическому анализу, наиболее приятны те эмоциональные состояния, которые наименее подвержены внешним воздействиям. Позволять неподконтрольным нам вещам повергать нас в уныние или даже, наоборот, вызывать у нас приподнятое настроение — самый неудачный выбор образа жизни. Однако мы можем управлять нашими мыслями, эмоциями и желаниями, подчиняя их в какой-то мере разуму. Добиться этого можно, раскрыв их причины, поскольку, осознавая, что заставляет нас действовать именно таким образом, мы можем трансформировать свои психические состояния в активные формы самовыражения, в противоположность внешним воздействиям нашего окружения. Например, обнаружив первопричину моего гнева по отношению к ранившему меня человеку, я могу преобразовать свой гнев во что-то менее разрушительное и болезненное. Чем больше я знаю об обстоятельствах, приведших к моей травме и определивших мой ответ на нее, тем меньше я склонен винить во всем моего врага. Рациональное понимание вытеснит страсть, и, таким образом, мое психическое состояние станет более спокойным и более похожим на автономное совершенствование разума, занятого геометрическими доказательствами.
Некоторые люди сравнивали Спинозу с Фрейдом, чья психотерапия аналогично обещала освобождение посредством самопознания. Однако Фрейд не рассматривал геометрию как способ освобождения и вполне мог найти нелестное объяснение одержимости ею Спинозы. Еще одно различие между ними состоит в том, что спинозовский идеал рационального понимания имеет более духовное измерение. По Спинозе, для достижения глубочайшего уровня понимания самого себя и мира, нужно воспринять образ Бога и тем самым познать вкус неземного блаженства. Постигать явления исключительно рациональным способом, то есть выводить математически достоверные причины, — значит не только «рассматривать их под формой вечности», как это делает Бог, но в некотором смысле стать частью вечности. «Наше спасение, блаженство или свобода» заключаются в «познавательной любви души к Богу». И, поскольку мы сами являемся частью природы или Бога, эта «любовь души составляет часть бесконечной любви, которой Бог любит самого себя».
Все попытки Спинозы в его «Этике» разобраться во всевозможных «как» и «почему» чрезвычайно сложно описать в деталях. По неведомой причине Гегель заметил однажды: «Что касается философии Спинозы, то она очень проста и в целом ее легко понять». Однако большинство читателей скорее поймут персонажа рассказа Исаака Башевиса-Зингера, который никак не может одолеть Спинозу на протяжении более чем 30 лет. Доктор Нахум Фишельзон, бывший библиотекарь варшавской синагоги, просиживал над «Этикой» по нескольку часов в день. Но чем больше он изучал ее, «тем больше открывалось в ней загадочных фраз, туманных пассажей и таинственных замечаний. Каждое предложение содержало намек, не замеченный предшествующими исследователями Спинозы».
В некотором смысле работа Спинозы имела столько же общего с эллинистическими философами жизни, как и с научной философией Декарта и других современников. Подобно древним эпикурейцам, стоикам и скептикам, Спиноза считал, что одной из главных целей философии было преодоление «рассеивания духа» и достижение спокойствия. Он начал свою первую работу с таких слов:
После того как опыт научил меня, что все встречающееся обычно в повседневной жизни суетно и пусто… я решил, наконец, исследовать, дано ли что-нибудь, что было бы истинным благом… такое, что, найдя и приобретя это, я вечно наслаждался бы постоянной и высшей радостью.
А примерно 20 годами ранее Декарт начал свои «Размышления» следующими словами:
Вот уже несколько лет, как я приметил, сколь многие ложные мнения я принимал с раннего детства за истинные и сколь сомнительны положения, выстроенные мною впоследствии на фундаменте этих ложных истин; а из этого следует, что мне необходимо раз и навсегда до основания разрушить эту постройку и положить в ее основу новые первоначала, если только я хочу когда-либо установить в науках что-то прочное и постоянное.
Словесное сходство поразительно, но налицо эмоциональные различия. Декарта мучили сомнения; Спиноза же был удручен тщетностью. Декарт искал определенности, а Спиноза жаждал блаженства.
Спиноза не видел необходимости разрешать радикальные сомнения, которые Декарт сначала призвал к жизни, а затем пытался развеять. Зачем терзаться ради ответов на никому не нужные вопросы? Но все же интерес к проблеме познания никогда не оставлял его. Он разделял озабоченность Декарта тем, как идеи соотносятся с физическим миром, и его пренебрежительное отношение к ощущениям. Подобно Декарту, Спиноза считал, что чувственное восприятие дает нам лишь путаные и ошибочные идеи вещей. Чтобы добиться своего рода «адекватных» идей, необходимых для богоподобного понимания мира, следует сосредоточиться на доказательствах в математическом стиле, дающих полное объяснение каждому явлению. По словам Спинозы, «неадекватные» идеи в ответе не только за незнание, но и за большую часть эмоциональных страданий. Как мы уже видели, рациональное понимание природы и неизбежности всего в ней способно облегчить наши изнуряющие страсти.
Невозмутимость Спинозы по отношению к судьбе сродни античному стоицизму. Этические высказывания Декарта также чем-то обязаны стоицизму, но Спиноза у них куда в большем долгу. Некоторые отрывки его «Этики» будто написаны Эпиктетом или Марком Аврелием. Спиноза писал:
Человеческая способность весьма ограниченна, и ее бесконечно превосходит могущество внешних причин… Однако мы будем равнодушно переносить все, что выпадает на нашу долю… если сознаем, что мы исполнили свой долг, что наша способность не простирается до того, чтобы мы могли избегнуть этого, и что мы составляем часть целой природы, порядку которой и следуем.
Взгляд Спинозы на природу также напоминает о стоиках, в единой Вселенной которых не было какого-либо разрыва между Богом и миром или между духом и материей. Следующую параллель можно обнаружить в стоической идее о стремлении к самосохранению и самоутверждению, присущем всей природе. Подобно Гоббсу, Спиноза положил эту идею в основу своего повествования о поведении человека.
Гоббс смотрел на людей как на эгоистичных созданий, способных цивилизованно существовать, лишь когда они признают власть, способную поддерживать между ними мир. Спиноза разделял «эгоистический» подход Гоббса к морали и политике: он писал, что «стремление к самосохранению есть первое и единственное основание добродетели». Но у Спинозы было более сложное представление о том, в чем состоит главная польза для человека, и это делает его этику отнюдь не эгоистичной в обычном понимании этого слова. К примеру, Гоббс считал, что каждый человек в конечном счете стремится к удовлетворению физиологических потребностей. Для Спинозы же глубочайшее удовлетворение человека заключается в рациональном понимании Бога, или Природы. Поэтому именно в стремлении к таким высоким целям, а отнюдь не в потакании примитивным желаниям заключается истинное преимущество.
То, что Спиноза имел конкретное представление о неоспоримых благах для человека, отличает его от некоторых более поздних мыслителей, вторивших проповеди терпимости и свободы выражения, которую он защищал в своем «Трактате». Проповедь эта часто отождествляется с Джоном Стюартом Миллем (1806−1873), чье эссе «О свободе» было опубликовано почти два века спустя. Однако его защита разнообразия и терпимости в некотором смысле неполна. Он считал, что любой человек имеет право на свободу в той мере, в какой она согласуется со свободой остальных, так как подобный гибкий подход позволяет каждому обрести собственное счастье. Возможно, больше мудрости Милль проявил бы, объяснив, в чем же состоит это счастье. Он находил свободу желательной, поскольку верил: она способствует разнообразию и экспериментам, помогая человеку найти наилучший для себя образ жизни, в чем бы он ни заключался. Спиноза же, напротив, полагал, что он знает, в чем состоит лучшая жизнь. Это жизнь, дающая возможность развивать наши наивысшие способности. По мнению Спинозы, это возможно только в условиях политической и религиозной свободы.
Как оказалось, более поздние мыслители видели ценность работ Спинозы отнюдь не в его красноречивом призыве к свободе. Когда его репутация, наконец, отделалась от клейма атеизма, внимание привлек именно образ «Бога, или Природы», представленный Спинозой в «Этике». Для разных людей этот образ означал разное. Поэты Кольридж и Шелли видели в нем религию природы. Писательница Джордж Элиот, переводившая Спинозу на английский, прежде чем занялась сочинительством, любила его за неистовые атаки на суеверия. Маркс любил философа за то, что считал материалистическим толкованием Вселенной. Гёте не мог сказать, за что именно любил Спинозу, но точно знал, что сочинения философа глубоко волновали его:
Этот великий ум, так решительно на меня воздействовавший и оказавший такое влияние на весь строй моего мышления, был Спиноза. После того как я везде и всюду тщетно искал средство, которое помогло бы формированию моей неучтимой и прихотливой сути, я напал наконец на его «Этику». Что я вынес из трактата Спинозы и что, напротив, в него привнес, в этом я не сумел бы дать себе отчета. Как бы то ни было, он успокоил мои разбушевавшиеся страсти, и словно бы в свободной и необъятной перспективе передо мной открылся весь чувственный и весь нравственный мир.
Некоторых почитателей взгляды Спинозы обезоруживали, даже если на деле они их не разделяли. Друг Кольриджа вспоминал, как поэт буквально вцепился в томик Спинозы: «Он поцеловал лицо на титульном листе и сказал: “Эта книга — Евангелие для меня”. Но не более чем через минуту добавил: “И тем не менее его философия неверна”».
Наверное, наиболее известным самопровозглашенным учеником Спинозы в XX в. был Альберт Эйнштейн. Раввину, спросившему его о вере в Бога, тот ответил: «Я верю в Бога Спинозы, который проявляет себя в упорядоченной гармонии Вселенной, но не в Бога, который занимается судьбами и поступками людей». Вероятно, отвечая раввину, Эйнштейн просто проявил дипломатичность. В конце концов, Бог Спинозы — это удобное божество для тех, кого точнее было бы охарактеризовать, как людей нерелигиозных. «Религия» спинозизма на самом деле довольно близка к современному секуляризму. Она настаивает на том, что мораль не имеет отношения к указаниям сверхъестественно могучего существа и не требует духовенства или запугивания загробной жизнью. Она отвергает идею персонифицированного Бога, который создал мир, тревожится о нем и иногда даже пытается исправить его. Она пренебрегает понятием сверхъестественного, а религиозные обряды рассматривает просто как вдохновляющие или утешительные, если они кому-то по нраву. И она защищает свободу мысли в религиозных вопросах (хотя, как мы видели, полного разделения между церковью и государством не существует). И главное в ней — не вера как таковая, а знания и взаимопонимание, улучшающие условия человеческой жизни и делающие ее более сносной. Гейне, писавший о Спинозе в 1830-х, замечал, насколько Спиноза в этом отношении опередил свое время: «Некое дуновение проносится в творениях Спинозы, поистине неизъяснимое. Это как бы дуновение будущего. Дух еврейских пророков еще покоился, быть может, на их позднем потомке».
Как бы отнесся этот «богопьяный» человек к своим интеллектуальным потомкам? Многие из них открытые атеисты, и, хотя атеизм сегодня не клеймят в экономически развитых странах, за исключением Соединенных Штатов, трудно представить себе, чтобы Спиноза был так уж рад принять его. Среди традиционно приписываемых Богу качеств в его философии наиболее важны качества самой Вселенной. Бог не вымышлен, Он повсюду вокруг нас. По общему признанию, Бог Спинозы столь отличен от иных, что можно сказать, будто, сам того не сознавая, Спиноза был атеистом, хотя, несомненно, считал, что верит в Бога.
Иногда говорят, что рождение иудаизма стало настоящим интеллектуальным прорывом в сравнении с большинством ранних религий, поскольку пантеон богов сократился до одного Бога. В этом смысле Спинозу можно считать продолжателем дела своих далеких иудейских предков: он работал над той же задачей и свел дуэт из Бога и мира в одно целое.
