Ill. Некроэтика

Неприкосновенность комбатанта

Воздушная война в Сербии дала авиаторам возможность заглянуть в будущее.

Рапорт американских ВВС ³²⁰

«No body bags» , «фобия потерь», «отвращение к риску»… все эти выражения, наводнившие американскую прессу в конце девяностых, выражали одну и ту же идею постепенного подчинения военной силы политическому императиву сохранения жизней собственных солдат. Особенностью современного империалистического насилия является не столько асимметрия сил и вытекающее из нее неравномерное распределение уязвимости – это черта всех «small wars» , хорошо известных из истории, – сколько тип формирующихся норм, которые призваны регулировать принципы их ведения западными «демократическими» державами. Если в них есть что-то новое, то оно заключается именно в этом: практическая квазинеуязвимость господствующей стороны в конце XX века была возведена в ранг господствующей этико-политической нормы.

Осознание этого феномена, вне всякого сомнения, произошло во время натовского вторжения в Косово в 1999 году. Как объяснял впоследствии генерал Уэсли Кларк, командующий операцией «Allied Force» , главной заботой стратегов было «не потерять машины, минимизировать потери воздушных машин»: «Я руководствовался более важным политико-экономическим мотивом. Если мы хотим, чтобы наша кампания могла продолжаться сколь угодно долго, мы должны защищать свой воздушный флот. Ничто не вредит нам в глазах общества больше, чем сообщения в газетах вроде “НАТО теряет по десять самолетов в день”»³²¹. Восемнадцать убитых может быть достаточно для того, чтобы проиграть войну: таков урок Могадишо, когда синдром «Black Hawk Down» воскресил призрак Вьетнама в памяти администрации Клинтона. Она опасалась, что потери, даже самые минимальные по сравнению с масштабом применения вооруженных сил, будут иметь неподъемную политическую цену, с учетом их предполагаемого воздействия на «общественное мнение».

Именно этого необходимо избежать любой ценой. Поэтому пилотам запрещалось снижаться на высоту менее пятнадцати тысяч футов (примерно пять тысяч метров), расстояние безопасности, соблюдая которое, они находились вне зоны досягаемости вражеских систем ПВО, становясь практически неуязвимыми. Вильям Коэн, министр обороны при Билле Клинтоне, объявил после окончания операции: «Главный урок операции “Allied Force” заключается в том, что безопасность наших войск должна стать нашей первостепенной заботой»³²². И действительно, натовские аппараты совершили 38 004 боевых вылета за семьдесят восемь дней, не потеряв ни одного члена экипажа³²³. Им действительно удалось изобрести войну без потерь в своем лагере.

Но определенные противоречия все же возникали. Потому что подход, при котором отсутствовал риск для жизни пилотов, создавал опасность снижения точности воздушных ударов.

Что признавали ответственные лица НАТО, которых опрашивала по этому поводу Amnesty International: «Экипаж, находящийся на высоте пятнадцать тысяч футов, в состоянии только идентифицировать объект и убедиться, что он соответствует обозначенному на предварительном этапе, но он не в состоянии увидеть, к примеру, не возникло ли вокруг него за это время массового скопления гражданских лиц. Правило пятнадцати тысяч футов, резюмировали представители НПО, делало приостановку атаки невозможной для натовских экипажей даже в том случае, если обстоятельства на земле изменились и объект перестал быть легитимной мишенью» ³²⁴.

Можно ли рисковать жизнью гражданского населения только по причине неготовности рисковать жизнями «наших» ради «их» в процессе этой «гуманитарной интервенции»? Проблема была типичным вопросом совести, который в самом классическом виде сформулирован моральной философией. Это затруднение Игнатьефф резюмировал следующим образом: «Высокотехнологичная война имеет два ограничения: избежать потерь гражданских, с одной стороны, и рисков для пилотов – с другой. Однако они вступают в противоречие. Чтобы лучше целиться, нужно летать на низких высотах. Если вы летаете выше, то неизбежно получите жертвы среди гражданских»³²⁵. Какой из двух императивов важнее? Проблема приоритета, иерархизации норм. На эту дилемму НАТО ответило, надо заметить, без особых колебаний установлением приоритета сохранения жизни пилотов, даже с возрастанием «побочного» риска ранений и гибели гражданских. Ради сохранения жизни военных принимается риск возрастания потери среди гражданских, то есть именно тех, кого эта операция призвана защитить. Что равнозначно признанию того, что на весах военно-политического разума жизнь мирного косовара значила меньше жизни американского военного.

Философы, порвав с теориями «справедливой войны», почувствовали головокружение от столкновения со столь неприглядной стороной «войны без риска». Реакция тех, кто почувствовал фундаментальное изменение норм, происходящее на наших глазах, была острой, часто доходило до скандала. Все дело в том, что подобный выбор полностью изменяет принципы военной этики в ее привычном виде. Джин Ветке Элынтайн описывает это в следующих терминах: «Американские официальные лица представили интервенцию как моральный императив. Но задолго до окончания конфликта наблюдатели стали задаваться вопросом, не оказалась ли нравственная традиция поставлена с ног на голову, когда комбатанты были наделены большей неприкосновенностью от последствий войны по сравнению с нонкомбатантами»³²⁶. Это обвинение затрагивает нечто действительно важное. Возникает и ярко проявляется приоритет негласной нормы, противоречащей правилам военных конфликтов, но определенно поставленной выше их, а именно принцип неприкосновенности sui generis имперского комбатанта:

«Как представляется, мы упразднили принцип избирательности, сформулировав новый критерий: принцип неприкосновенности комбатанта поставлен в нашей иерархии выше соображений неприкосновенности для нонкомбатантов, то есть мирных жителей Косово, как сербов, так и албанцев. Намереваясь избавить натовских, то есть американских, солдат от всякой опасности, мы перешли к доктрине неприкосновенности собственных комбатантов» ³²⁷.

Но это было не просто отступление. Десять лет спустя Алекс Джей Беллами вынес схожий диагноз относительно американских вторжений в Ирак и Афганистан: «Становится ясно, что недавно возникшая концепция отдает приоритет безопасности американских солдат над безопасностью гражданских лиц в зонах проведения операций… Защита нонкомбатантам будет обеспечена в той степени, в которой она не предполагает риска для жизни американских солдат». Это означает, что мы ценим «жизни комбатантов больше, чем жизни нонкомбатантов» ³²⁸.

Принцип неприкосновенности имперского комбатанта, который в девяностые годы разрабатывался скорее в прагматическом ключе, стал с тех пор предметом теоретического осмысления. Сама доктрина была разработана Израилем: «Когда высших офицеров Цахала спрашивали об убийстве сотен палестинских мирных жителей во время операций в Газе, почти все они давали один и тот же ответ: массированное применение силы имело целью защиту жизни солдат, а когда перед ним вставал выбор между спасением жизни израильских солдат и мирных жителей противника… приоритетом была жизнь солдата»³²⁹. Этот ответ не был случайным, он основывался «на давно разработанной этической теории, которая оправдывает наши действия».

В чем смысл обращения к моральной философии? Помимо всего прочего, она упрощает ведение войны.

Аса Кашер, профессор Университета Тель-Авива, много лет близко сотрудничал с израильской армией, для которой он в середине девяностых разработал «этический кодекс».

Он оправдывал кампании «целевых убийств», которые неизбежно сопровождались «сопутствующими потерями» палестинских мирных жителей в густонаселенных кварталах. Он организовывал встречи, рассказывая о своей измененной концепции военной этики служащим Цахала и израильской спецслужбы внутренней безопасности Шин Бет³³⁰. В своих интервью он небезосновательно утверждал: «То, что мы сейчас делаем, становится законом» ³³¹.

В 2005 году он соавторстве с генералом Амосом Ядлином написал статью о «военной этике борьбы с террором»³³².

Авторы не скрывали свой цели: они собирались ни больше ни меньше подвергнуть полному пересмотру установленные принципы этики и права военных конфликтов.

В этом тексте они ставят перед собой разные задачи, но главной мишенью их атак был принцип неприкосновенности нонкомбатантов: «В привычной концепции, лежащей в основе разделения комбатантов и нонкомбатантов, у последнего был куда меньший набор обязанностей по отношению к государству по сравнению с первым. Вследствие чего долг минимизировать потери комбатантов в бою был в конце списка приоритетов…

Мы отвергаем подобную концепцию, потому что считаем ее аморальной. Комбатант – это гражданин, носящий форму. Его кровь имеет тот же цвет и проливается так же, как и кровь граждан, форму не носящих. Его жизнь столь же ценна, что и жизнь любого другого»³³³. Из чего можно было заключить, что сохранение жизней граждан является высшим долгом национального государства, которое в любом случае должно быть поставлено выше долга минимизировать потери нонкомбатантов во вражеском лагере. Это означает, что в ситуации войны минимизация риска для израильского солдата имеет приоритет над долгом минимизации «сопутствующих потерь» детей в Газе. Жизнь первого, пусть он даже вооружен до зубов, отныне стала значить больше жизни последних. Это было сделано в жестком и хладнокровном стиле, типичном для подобного «этического» дискурса, имитирующего формальную строгость аналитической философии.

Аргумент, парадоксальным образом построенный на риторическом напоминании о равноценности жизни (но, запомните это хорошенько, именно граждан), в итоге приводит к иерархизации этой ценности, поскольку та же самая кровь, хотя и одинаково «красная», течет в жилах тех, кто является или не является гражданином государства-нации. Операция состоит в замене структурного различия между комбатантами и нонкомбатантами другим, которое одновременно его перестраивает и получает над ним преимущество. При этом настоящая разделительная линия в конечном счете сводится к иерархическому разделению национального и иностранного. И все это во имя «этики», которая является всего лишь скрытой отсылкой к самому свирепому национализму.

Долг государства-нации оказывается важнее универсальных обязательств, связанных с международным гуманитарным правом. Или, скорее, высказывается притязание на пересмотр универсальных обязательств, которое навязывает это право, опираясь на некий фундаментальный свод норм, горизонт которых сводится к частному долгу государства по отношению к своим гражданам. Тогда как право военных конфликтов устанавливает границы применения вооруженного насилия в отношении мирных жителей, кем бы они ни были, ревизионистская архитектоника Кашера и Ядлина пересматривает таблицу базовых категорий, превращая границу национального суверенитета в разделительную линию, по одну сторону которой жизни должны сохраняться в первую очередь, даже ценой уничтожения мирных жителей по другую сторону. Все это вплоть до полной непропорциональности, потому что сохранение жизни единственного солдата национальной армии может оправдать неисчислимые потери мирных граждан противника, поставленных на кон: «В соответствии с нашими нормами приоритетов долженствования, государство должно установить приоритет спасения жизни одного из своих граждан, даже если сопутствующие потери могут оказаться гораздо выше тех, что кажутся приемлемыми»³³⁴. Теоретическое наступление Кашера и Ядлина направлено не только на принцип разделения, но и на принцип пропорциональности, который в таком случае бросается на алтарь сохранения жизни граждан.

Теоретикам справедливой войны эта доктрина показалась чем-то беспрецедентно чудовищным. Майкл Уолцер и Авишай Маргалит вступили в полемику с Кашером и Ядлином, решительно опровергая их точку зрения: «Их довод, если говорить откровенно, сводится к тому… что безопасность “наших” солдат важнее безопасности “их” мирных жителей. Наше принципиальное расхождение с ними состоит в том, что он ошибочен и крайне опасен. Он подрывает различие между комбатантами и нонкомбатантами, которое имеет решающее значение для теории права на войне (jus in bello)» ³³⁵. Они напоминают о том, что «ключевым средством остановить распространение войны является проведение разделительной линии между комбатантами и нонкомбатантами», и при этом добавляют: «Для Кашера и Ядлина больше не существует четкого разделения между комбатантами и нонкомбатантами. Но это разделение должно быть предельно четким, потому что его смысл состоит в том, чтобы ограничить войну теми и только теми, кто в состоянии причинять вред… Это основная линия рассуждения, которую мы защищаем: ведите ваши войны в присутствии нонкомбатантов из чужого лагеря так, как если бы они были вашими гражданами»³³⁶.

Президент Академии наук Израиля Менахем Яари поддержал Уолцера и Маргалита в зародившейся дискуссии, куда менее тщательно выбирая выражения: «Военный устав, который в случае опасности для мирных граждан различает их на “наших” и “не наших”, является крайне тревожным симптомом в условиях, когда в традиционном израильском истеблишменте все больше утверждаются этноцентричные и ксенофобские установки. Мы наблюдаем переход от универсализма и гуманизма к узколобости и трайбализму» ³³⁷.

Нужно отдавать отчет о масштабе предпринятого наступления: проект состоит ни больше ни меньше в упразднении права на военный конфликт в том виде, в котором оно сложилось в XX веке. Эвисцерация принципов международного права национализмом жизнеутверждающего самосохранения.

Но в этом и заключается, как мы увидим, важнейший руководящий принцип некроэтики дрона.

* * *

320 Цитиурется по: Thomas G. Mahnken, Technology and the American Way of War, Columbia University Preess, New York, 2008, p. 187.

321 Wesley Clark, Waging Modem War: Bosnia, Kosovo and the Future of Combat, New York, Public Affairs, 2002, 183.

322 William Cohen and Henry Shelton, Joint Statement on Kosovo After-Action Review Before the Senate Armed Service Committee, October 14, 1999, 27.

323 Andrew Bacevich and Eliot Cohen, War over Kosovo: Politics and Strategy in a Global Age, New York, Columbia University Press, 2001, p. 21.

324 Amnesty International, “Collateral Damage” or Unlawful Killings: Violations of the Laws of War by NATO During Operation Allied Force, June 5, 2000.

325 Michael Ignatieff, Virtual War: Kosovo and Beyond, London, Vintage, 2001, p. 62.

326 Nicholas Kerton-Johnson, Justifying America’s Wars: The Conduct and Practice of US Military Intervention, New York, Routledge, 2011, p. 80.

327 Jean Bethke Elshtain, “Just War and Humanitarian Intervention”, Ideas from the National Humanities Center 8, no. 2 (2001): 14. Элыптайн добавляет: «Если неприкосновенность комбатанта должна стать нашим новым организационным принципом, то в будущем мы столкнемся с большим количеством ситуаций, в которых откажемся делать все необходимое, чтобы следовать провозглашаемым нами целям, и станем использовать средства, которые поставят под вопрос не только эти цели, но и многовековые усилия по ограничению войны, насколько это возможно, одними комбатантами». Jean Bethke Elshtain, “What Makes a War Just? Whose Lives Are We Sparing?”, Washington Post, May 16, 1999.

328 Alex J. Bellamy, “Is the War on Terror Just?”, International Relations 19, no. 3 (2005): 289, цитируется no: Daniel Brunstetter and Megan Braun, “The Implications of Drones on the Just War Tradition”, Ethics & International Affairs 25, no. 3 (2011): 337-58.

329 Amos Harel, “The Philosopher Who Gave the IDF Moral Justification in Gaza”, Haaretz, February 6, 2009.

330 Ibid.

331 Ibid.

332 Asa Kasher and Amos Yadlin, “Military Ethics of Fighting Terror: An Israeli Perspective”, Journal of Military Ethics 4, no. 1 (2005): 3-32.

333 Ibid. P. 17.

334 Ibid. P. 20.

335 Avishai Margalit and Michael Walzer, “Israel: Civilians and Combatants”, New York Review of Books, May 14, 2009.

336 Ibid.

337 Menahem Yaari, “Israel: The Code of Combat”, New York Review of Books, October 8, 2009.