Психопатология дрона

Самое страшное в военных неврозах – это, безусловно, внутренний враг.

Фрейд²⁶⁰

Растиражированный прессой сюжет о «травматизме пилотов дронов» стал общим местом. Он воспроизводится, начиная с сообщения The Associated Press 2008 года, озаглавленного «Бойцы радиоуправляемых устройств страдают от стресса боя на расстоянии: операторы дронов Predator подвержены психологическим травмам точно так же, как их товарищи на поле боя»²⁶¹. Несмотря на броский заголовок, в статье не приводилось никаких фактов, позволяющих обосновать этот тезис. Напротив, журналист ссылался на различные интервью с операторами дронов, в которых «никто из них не сообщал о каких-то специфических расстройствах, связанных с их миссиями»²⁶².

Мы обнаруживаем похожий прием: эффект, производимый заголовком, за которым следует весьма расплывчатое опровержение в большинстве появившихся в прессе статей по вопросу.

В ответ на эти броские заголовки солдаты американской армии не стеснялись выражать свое презрение на военных форумах: «Что за сборище долбаных нытиков?.. Увольте их и найдите тех, кто может справляться со стрессом, сидя целый день в климатизированном фургоне и возвращаясь каждый вечер домой»²⁶³. Или, в том же духе: «Мне вообще параллельна эта кучка задротов-программистов, которые выносят нам мозг про “трудности боевой службы” или “синдром посттравматического стресса”… да они вообще ни разу не были на передовой и в них ни разу не стреляли. Это оскорбление для тех, кто действительно идет в бой, когда в тебя действительно стреляют, вот им действительно приходится иметь дело с психологическими последствиями войны» ²⁶⁴.

Не без гордости подчеркивая свое отличие от тех, кого они считают сборищем доходяг, эти выразители мнения «классических» военных косвенным образом указывают на то, какую роль в дискуссии играла эта популярная в прессе тема. Акцент на предполагаемом травматизме операторов позволял одновременно приравнять за счет их общей психологической уязвимости (бойцы страдают от боевого стресса, как и операторы, поэтому они такие же бойцы, как и все остальные) и очеловечить их как акторов вооруженного насилия (несмотря на технологичность их вооружения, это не хладнокровные убийцы).

Если сделать акцент на психологических страданиях операторов, то это позволит ослабить аргумент о «ментальности Play Station», в соответствии с которым диспозитив убийства на экране способствует виртуализации осознания человекоубийства. Какое-то время назад, когда дроны еще не были постоянным предметом дискуссий в американской прессе, пилоты могли более-менее откровенно отвечать на заданные им вопросы. Что означает для вас убийство на экране?

Из прекрасного, если коротко:

О, это настоящий кайф для игрока! ²⁶⁵

Это как играть в «Цивилизацию», когда вы командуете юнитами и подразделениями в бою ²⁶⁶.

Это как видеоигра. Она может стать немного кровавой, но, черт побери, как же круто!²⁶⁷

После подобных провалов в области связей с общественностью пресс-атташе пришлось скорректировать их стрельбу и проинструктировать своих подчиненных, потому что мы больше не находим подобных заявлений в интервью. Напротив, когда в 2012 году репортер The New York Times посетил базу дронов, он отметил: «Пилоты много раз говорили мне, как бы оправдываясь: “Мы здесь не в видеоигры играем”»²⁶⁸.

Вот как Airforce technology, новостной сайт, посвященный оборонной индустрии, осмысляет этот дискурсивный поворот: «Хотя в начале мы полагали, что операторы дронов будут абстрагироваться от своих действий куда больше, чем персонал на поле боя, сегодня мы видим нечто прямо противоположное. Некоторые аналитики настаивают на том, что операторы слишком переживают по поводу того, что они делают, испытывая более сильный стресс, чем войска, развернутые в Афганистане» ²⁶⁹. Круг замкнулся, картина перевернулась. Они совсем не переживают опыт убийства, которое становится все менее реальным, совсем напротив, операторы крайне огорчены, до такой степени, что можно всерьез задаться вопросом: не заключается ли проблема в том, что они, «пожалуй, слишком переживают» за своих жертв («almost care too much»)?

Мы понимаем, что если бы они ничего не испытывали, то это стало бы этической проблемой. Но поскольку они убивают с чувством и даже, более того, проявляя саге, они могут продолжать заниматься этим с нашего одобрения. Подобная забота и щепетильность, предполагаемая эмпатия по отношению к жертвам, как это ни парадоксально, становится поводом для реабилитации убийства при помощи дронов в глазах общественности. Довод об эмпатии претерпевает те же изменения, что и приведенный выше довод о психологической уязвимости. Тогда как эмпатия по отношению к врагу в классическом виде тематизировалась как импульс для возможного сопротивления убийству, возможного предлога отказаться убивать врага, в этом дискурсе он используется, чтобы стряхнуть глянец с человечности, которая противопоставляется механизированному орудию убийства. Наблюдая за этой масштабной операцией по инструментализации этически-аффективных категорий для военных нужд, вспоминается совсем иной образ – крокодила, проливающего слезу, чтобы лучше переварить свою жертву.

Единственное, что омрачает картину, – раскрученное прессой утверждение о психологических травмах пилотов дронов никак не обосновано эмпирическими данными. Военный психолог Эрнандо Ортега недавно провел большое исследование на эту тему. Он подверг пилотов дронов психологическим тестам, чтобы установить уровень испытываемого ими стресса и определить вероятные симптомы посттравматического стресса (Posttraumatic stress disorder, PTSD). Их результаты вполне очевидны: если во многих случаях были обнаружены «синдромы расстройства сна, связанные с работой в команде», ни у одного пилота не был диагностирован PTSD: «Я думаю, у нас был один оператор бортовой аппаратуры обнаружения, у которого его в принципе можно было диагностировать, но о чем говорить, если он всего лишь один?.. Главное открытие этого исследования состояло в том, что, вопреки нашим предположениям, наблюдение за боем день за днем не является причинной особого стресса»²⁷⁰. При этом: «Работа в команде, изменения графика – вот главные факторы стресса… Это действительно скучная работа, требующая следить за одним и тем же дни напролет. Это невероятно скучно. И даже ужасно. Поддерживать отношения с семьей – вот о чем они говорят как об источнике стресса. Если вы начнете это изучать, то они вам не скажут: это потому, что я ходил в бой. И не потому, что я должен был взорвать целое здание. Они не говорят: это потому, что я видел, как взрывами убивает людей. Все это не является для них источником стресса, по крайней мере на субъективном уровне. Зато на все остальное, то есть на качество жизни, жалуются практически все. Если вы поговорите с медсестрами, работающими в ночную смену, или с любым персоналом, работающим в команде, у них будут похожие жалобы»²⁷¹. Война становится удаленной работой с ненормированным графиком, и у тех, кто ею занимается, проявляются соответствующие симптомы.

В остальном же: «У них, скорее, есть что-то вроде экзистенциального конфликта. Возможно, что-то вроде чувства вины: правильное ли решение я принял? Поэтому они часто задают себе вопросы задним числом, что контрастирует с классическими синдромами посттравматического стресса, которые связаны с физической угрозой… Это, скорее, что-то вроде чувства вины, наблюдать за боем, причем в мельчайших деталях»²⁷².

Но это «чувство вины», о котором упоминает военный психолог, само по себе не изучается. Оно выходит за пределы его компетенций. В теоретическом плане это вторжение в область «экзистенциальных вопросов», которые находятся за пределами психологического исследования. В плане практическом их вверяют заботам полковых священников, которых специально привлекают к работе на базах управления дронами, чтобы справляться с подобного рода душевными переживаниями²⁷³.

Об убийстве как духовной проблеме.

Поэтому весь шум в прессе возник совершенно из ничего. Военная психология не находит следов синдрома посттравматического стресса. Стоит добавить, что она действительно не может его обнаружить по одной простой причине, связанной с нозографическими категориями, которыми она оперирует. Откроем ее Библию, так называемую DSM²⁷⁴. Что такое PTSD? Этот синдром, говорит нам учебник по психиатрии, предполагает, что пациент «был подвержен фактору сильнейшего травматического стресса, связанного с личным опытом участия в событиях, чреватых угрозой смерти или тяжелого ранения или любой другой угрозой его физической неприкосновенности» ²⁷⁵. Операторы дронов по определению не попадают в подобную ситуацию: их физической неприкосновенности ничто не угрожает. Можно было бы сказать, что операторы находятся в положении «свидетелей события, чреватого смертью, ранениями или угрозой нарушения физической неприкосновенности другого лица»²⁷⁶, но на самом деле они являются не просто свидетелями: они являются виновниками этой смерти, этих ранений и угроз. Это слишком неопределенная категория, чтобы адекватно описывать подобную форму опыта. Уже в который раз дрон делает невозможным функционирование имеющихся у нас категорий до такой степени, что делает их непригодными к использованию. Что касается общего понятия «боевого стресса», который определяется как стресс «происходящего от риска во время военных операций в тех же условиях, которые приводят к телесным ранениям и болезням на войне» или же как «условия, приближенные к боевым в операциях, не связанных с ведением войны… в зонах операций, которые определяются как зоны непрерывного действия и большой опасности» ²⁷⁷, то стоит признать, что его едва ли можно использовать, не изменяя радикально смысл всех этих слов.

Военные психологи могут сэкономить время и деньги. Ни к чему вести продолжительные и дорогостоящие исследования, чтобы выяснить, встречаются ли патологии, описанные подобным образом, у операторов дронов. Это невозможно по определению: технический диспозитив аннулирует или же радикальным образом изменяет единственные факторы стресса, предусмотренные существующими нозографическими категориями.

Чтобы лучше понять суть дела, мы, как это часто бывает, продвинемся вперед, немного освежив в памяти психоанализ. Вскоре после окончания мирового конфликта, во время международного конгресса по военным неврозам, на котором были собраны главные светила того времени, Карл Абрахам выдвинул один важный тезис о солдатах: «От них требуется не только пребывать в ситуации опасности – то есть в исключительно пассивном состоянии, – но кое-что еще, что до сих привлекало мало внимания. Я имею в виду агрессию, на которую солдат должен быть способен в любой момент.

Речь идет не только о готовности умирать, но и убивать» ²⁷⁸. Абрахам рассматривает случаи солдат-пациентов, у которых «тревога, связанная с необходимостью убийства, приобретает то же значение, что и с необходимостью умирать» ²⁷⁹. Поэтому вопрос меняется следующим образом: что значит необходимость убивать, стать убийцей, угроза убийством, убивать для самого субъекта? Фрейд, написавший предисловие к сборнику материалов конференции, предлагает ответ:

«В военных неврозах пугает в первую очередь внутренний враг»²⁸⁰. Совершающий насилие субъект наблюдает, как во время войны в нем развивается, подобно паразиту, пугающий двойник, это и будет его новое Я – «военное Я». Угроза является не внешней, а внутренней, потому что это внезапно появляющееся Я ставит под угрозу Я старое – «мирное Я». Военный невроз является ответом на этот внутренний конфликт: попытка дать ему что-то вроде разрешения в патологической форме²⁸¹.

Значительно позднее психолог Рейчел Макнейр предложила дополнить слишком ограниченное определение PTSD, предложив формулировку «травматический стресс, вызванный активным действием» (Perpetration-Induced Traumatic Stress, PITS)²⁸². Констатируя, что новейшая литература практически целиком сфокусировалась на пассивных травмах, нанесенных жертвам внешними силами, она искала способ выделить активную составляющую этих расстройств, связанную с акторами насилия, с совершением активных действий. Что весьма непросто в смешанном опыте солдата, но Макнейр изучала однозначные случаи, например кошмары палачей, которых преследовали картины последних минут приговоренных к смерти.

Она не ссылается на операторов дронов, для этого ее книга написана слишком давно, но данный диспозитив, похоже, вполне подходит для подтверждения ее теории: он описывает случай вооруженного насилия в чистом виде, то есть сведенного к его активному аспекту, исключающему всякую витальную опасность. Именно нозологическую категорию PITS, возникшую относительно недавно, следует подтвердить эмпирически, если мы хотим что-то прояснить в дискуссии о травматизме операторов.

Стремительное развитие новых технологий дистанционного насилия призвано придать новое направление методам психоэтической проблематизации военного опыта западных обществ. Первые признаки этого уже проявляются. В государстве, оснащенном в значительной степени дронизированными вооруженными силами, мы неизбежно перейдем от изучения психических травм, связанных с подверженностью насилию, к травмам, связанным с совершаемым насилием. Поэтому непременно появится что-то вроде клиники для палачей, в которой будет проводиться психотерапия убийц, чтобы помочь им справиться со своим несчастьем.

Что пока оставляет нам две гипотезы относительно психической жизни пилотов дронов: или же это оружие способствует появлению безжалостных убийц, или же оно влияет на их психику таким образом, что их мучает чувство вины, которое может развиться в невроз. На практике жизнь реальных людей проходит между этими двумя полюсами. Вопрос же о том, какая участь представляется нам более завидной, остается открытым…

* * *

260 Freud, “Introduction a La Psychanalyse des nevroses de guerre”, Resultats, idees, problemes, l.PUF, Paris, 1984, p. 247.

261 Scott Lindlaw, “Remote Control Warriors Suffer War Stress: Predator Operators Prone to Psychological Trauma as Battlefield Comrades”, Associated Press, August 7, 2008.

261 Ibid.

263 Дискуссионный форум военного сообщества по адресу: , “Thread: UAV Operators Suffer War Stress”, последнее обращение: May 2011.

264 Ibid.

265 Blake Morlock, “Pilot Is in Tucson; His Aircraft’s over Iraq Battlefield”, Tucson Citizen, August 30, 2007.

266 Matt J. Martin and Charles W. Sasser, Predator: The Remote-Control Air War over Iraq and Afghanistan, Minneapolis, Zenith, 2010, p. 31.

267 Peter W. Singer, Wired for War: The Robotics Revolution and Conflict in the 21st Century, New York, Penguin, 2009, p. 332.

268 Mark Mazzetti, “The Drone Zone”, New York Times, July 6, 2012.

269 “Come in Ground Control: UAVs from the Ground Up”, Airforce Technology, November 17, 2010,

270 Ортега представил результаты своих исследований в лекции “Combat Stress in Remotely Piloted/Unmanned Aircraft System Operations”, прочитанной в январе 2012 года в Брукингском институте совместно с Питером В. Сингером. Аудиоверсия его замечаний доступна по адресу: www.brookings.edu/ events/2012/02/03-military-medical-issues

271 Ibid.

272 Ibid.

273 «И мы еще не изучали по-настоящему, какая часть подобного чувства вины связана именно с этим. Мы знаем, что оно есть и что происходит нечто плохое.

Они начинают говорить об этом в своем кругу. Мы стараемся привлечь к этому больше капелланов, чтобы поместить их в безопасное окружение, а также больше сотрудников неотложной медицинской помощи и врачей». Ibid.

274 Знаменитый Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders (DSM) (Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам – англ.), опубликованный Американской психиатрической ассоциацией.

275 DSM-IV, Diagnosis ir Criteria, 309.81.

276 Ibid.

277 U. S. Marine Corps, Combat Stress – Army Field Manual (FM) 90–44/6-22.5, 2000.

278 Karl Abraham, цитируется no: Psycho-Analysis and the War Neuroses, ed. Ernest Jones. London, International Psycho-Analytical Library Press, 1921, p. 24.

279 Ibid.

280 Ibid. P. 247. Стоит отметить, что утверждение Фрейда относительно «отвращения к убийству» менее категорично, чем утверждение Гроссмана (которое я рассматриваю ниже). Вместо предположения о том, что сопротивление убийству является значимым антропологическим фактом, Фрейд подчеркивает, что конфликт возникает между противоречащими друг другу типами эго, а также указывает на опасность, которую представляет импульс убийства, освобожденный в условиях войны.

281 «Конфликт происходит между старым мирным эго солдата и его новым военным эго. Он становится все более острым по мере того, как мирное эго осознает, что его жизни угрожает опасность, связанная с безрассудством этого едва сформировавшегося паразитического двойника. Не менее верным представляется утверждение о том, что это старое эго защищает себя от смертельной опасности, спасаясь бегством в травматический невроз, или же что оно определяет себя по отношению к новому эго, которое угрожает его жизни». Фрейд. Цит. соч. С. 245.

282 См.: Rachel MacNair, Perpetration-Induced Traumatic Stress: The Psychological Consequences of Killing, Westport, CT: Praeger/ Greenwood, 2005.