Часть 3

Смерч-антитеррор

20 (7) октября 1904 года, вечер.

Петербург. Морской порт

В этот сумрачный октябрьский вечер, когда в сгущающейся тьме порывы холодного ветра со стороны Финского залива бросали прямо в лица горсти водяной пыли, на причале Санкт-Петербургского Морского порта стояло четыре человека – две женщины и двое мужчин, реальный статус которых трудно было понять из-за плотных прорезиненных дождевиков. Дело в том, что визит короля Эдуарда в столицу Российской империи считался мероприятием сугубо семейным, что было связано с напряженными межгосударственными отношениями. Поэтому крейсер «Кент» довел королевскую яхту «Александра» до Датских проливов, где передал ее для дальнейшего сопровождения шведскому военному кораблю «Балдер», а сам отправился в норвежский порт Берген.

Впервые за всю историю Британии, со времен королевы Елизаветы Девственницы, появился кусок морской акватории, вход в которую британскому флоту был закрыт. Русский и германский военные флоты, а также датские береговые батареи, ощетинившиеся стволами крупнокалиберных орудий, наглухо закрыли вход нежелательным гостям в Балтийское море. А ведь кроме артиллерии были еще минные поля, береговые торпедные аппараты, а также крашенные в черный цвет германские и русские миноносцы, получившие прозвище «Черная стража», и малые миноноски – прообраз торпедных катеров. Пройдет немного времени, и взять Датские проливы можно будет попытаться только со стороны суши, для чего может понадобиться целая армия.

Но вернемся к королю Эдуарду, который пробирался в Петербург огородами, словно блудливый мужичок к соседской женке. Посетив родственников своей супруги в Копенгагене, британская королевская семейка на короткое время завернула в Стокгольм, а уже оттуда в сопровождении русского крейсера «Олег» под командованием капитана 1-го ранга Добротворского, на яхте «Александра» направилась в Санкт-Петербург. Балтика встретила британцев порывами ветра и штормом, но король Эдуард велел держать курс прямо на восток. Дело было даже не в судьбе Британской империи. Дело было в самом британском короле, который не хотел умирать и старался продлить свою жизнь хотя бы на лишние пять лет. Лучшие же врачи планеты в данный момент находились в Санкт-Петербурге.

При этом ее величество королева Александра Датская всю дорогу притворно стонала, вздыхая и переживая – как живется ее любимой дочери Виктории в ужасной варварской России, совершенно забыв про то, что в этой стране жила и благоденствовала ее родная сестра – принцесса Дагмара, ставшая в России императрицей Марией Федоровной.

Король же только посмеивался, слушая свою супругу. Уж он-то знал, что ее умную дочь, которая в этом смысле пошла не в мать, а в тетку, тепло принял ее правящий русский кузен и две кузины. Так что он спокойно реагировал на все стоны и сетования жены. Эта зануда верила в то, что писали в «Таймс» о России разные дешевые писаки, вроде Уинстона Черчилля, сделавшего себе имя на войне с бурами. Посмотрим, что она скажет, когда своими глазами увидит все великолепие русских дворцов и их столицы, которую по праву называют Северной Пальмирой.

Долго ли, коротко ли, но «Александра» со своим двенадцатиузловым ходом пересекла Финский залив и сейчас двигалась по Морскому каналу в порту Санкт-Петербурга. Встречали королевское семейство по-родственному, ограничившись минимумом народа.

Среди встречавших был сам император Михаил, без супруги и матери, которых он не захотел выставлять на ледяной дождь и пронизывающий ветер. Встреча в расширенном составе должна была состояться в сухом теплом и уютном Аничковом дворце, в котором Мария Федоровна планировала оказать гостеприимство своим британским родственникам. В принципе, одной августейшей монаршей персоны было достаточно для того, чтобы считать встречу произошедшей по полному разряду.

Британского короля с королевой встречала неугомонная великая княгиня Ольга, которая после своего замужества просто вся светилась от женского счастья. Именно она взяла на себя роль дуэньи для принцессы Виктории, которая должна была ввести британскую принцессу в русское общество и заставить ее полюбить все то, что составляет сердцевину русского характера. Полюбить требовалось: пристрастие к быстрой езде, морозу и жизни на широкую ногу, будь то новогодняя пьянка или тотальная война без правил и ограничений. Что русскому хорошо, то немцу (британцу?) смерть.

Виктория, которая была третьей участницей этой встречи, слушала, поминутно ойкала «Оу, май Год!», но училась, училась и еще раз училась. Адмирал Ларионов пояснял своей без пяти минут невесте – как возник тот или иной народный обычай, или от какого народа, составившего впоследствии часть единой русской нации, он был взят, и для чего он остается нужен в нашей скучной современности, когда на поезде меньше чем за месяц можно пересечь всю Евразию от Владивостока до Лондона.

Виктория обратила внимание, что в представлениях кузины Ольги и ее жениха Россия была разной. Ольга представляла ее тихой пасторальной буколической страной, в которой народ всем доволен и славит своего государя. А адмирал Ларионов представлял Россию в виде огромного дремлющего Зверя чудовищной силы, которого требуется взнуздать, оседлать и заставить строить царство божие на Земле. От таких преставлений у Виктории замирал дух и начинало щипать в носу. Попахивало от этого библейскими временами и зарождающейся новой человеческой общностью.

Адмирал и был четвертым встречающим, как потенциальный жених принцессы Тории, а также потому, что именно в его подчинении находился тот самый плавучий госпиталь, посетить который в первую очередь собирался король Эдуард.

Для адмирала король был ценен еще и тем, что через него можно было попытаться изменить настроение в британской элите, которая заходилась в истерике от истеричной русофобии, привитой британским правящим кругам еще во времена королевы Виктории. Может быть, все же найдутся трезвые головы в Британии, которые от приступов ненависти перейдут к более или менее конструктивному и прагматичному соперничеству между двумя странами. Эти мысли адмирала Ларионова разделял и император Михаил. Ведь в противном случае ему придется вести против Британии тотальную войну на полное уничтожение.

И вот, светя в сгущающейся тьме своими прожекторами, к яхте подошли три портовых буксира, которые окружили ее, подали буксирные концы и потащили к причалу, словно трезвые лакеи, ведущие под белы рученьки джентльмена, изрядно подгулявшего в своем клубе. Вот с лязгом, один за другим плюхнулись в воду якоря, а матросы на причале приняли и набросили на кнехты швартовые концы. Потом на берег был спущен трап. Королевская яхта «Александра» прибыла в Санкт-Петербург.

Первым на берег по трапу, чуть прихрамывая и опираясь на палку, сошел король Британии Эдуард. Сдержанно поздоровавшись со своим августейшим племянником и племянницей, он обнял дочь и, чуть отстранив, спросил:

– Ну как тебе здесь, Тория? Ты счастлива?

– Да, папа, – ответила принцесса Великобританская, – это очень интересная страна и здесь меня любят, – потом, помедлив, она добавила: – И я тоже люблю.

– Ну что же, будьте счастливы, – вздохнул король Эдуард, бросив беглый взгляд на адмирала Ларионова, – только маме об этом не говори, скажи, что к этому браку тебя вынуждают высшие государственные соображения.

23 (10) октября 1904 года.

Санкт-Петербург. Новая Голландия.

Тайный советник Тамбовцев Александр Васильевич

Наступил момент истины. Сегодня будет жарко, несмотря на то что октябрь в Питере – месяц уже прохладный. Но думаю, что все пройдет нормально – боевики Медведя будут уничтожены, и сделать все это удастся малой кровью.

Мы довольно плотно работали по эсерам-максималистам и с помощью агентуры и спецсредств были в курсе их планов. Прослушка и слежка дали нам очень интересные материалы. Оказывается, помимо боевиков и агентуры «товарища Герасима» – в миру Сэма Гольдберга – агента банкирского дома Якоба Шиффа, в подготовке теракта и последующего за этим покушения на жизнь императора Михаила и британского короля Эдуарда участвовали и некоторые представители петербургского высшего света. Да, недоработали мы, расследуя Гвардейский путч – убийство императора Николая II и попытку захвата трона великим князем Кириллом Владимировичем. Глубже надо было копать, только новый самодержец решил спустить это дело на тормозах – сказывались все же его родственные связи и старые приятельские отношения еще по лихим кирасирским кутежам.

Ну да ладно – что тогда недоделали, доделаем сейчас. Авантюра – а иначе я ее никак назвать не могу, – оплаченная деньгами американских банкиров и венских Ротшильдов, даст нам возможность разом избавиться от потенциальных заговорщиков. Да и Михаил поймет, что его оппоненты не брезгуют никакими средствами, чтобы добиться своих политических целей.

План заговорщиков был следующий – устроить взрыв у министерства иностранных дел России на набережной Мойки в тот момент, когда глава российского внешнеполитического ведомства Петр Николаевич Дурново будет садиться в карету, чтобы проследовать в Аничков дворец. Там император Михаил и вдовствующая императрица Мария Федоровна в, так сказать, неофициальной обстановке встретятся с королем Англии Эдуардом.

Взрыв на Мойке должен стать сигналом к действию боевиков Соколова. Они попытаются ворваться в Новую Голландию, захватить ГУГБ, похитить или убить меня, забрать очень интересующие кураторов «товарища Герасима» секретные документы. Одновременно группа заговорщиков совершит покушение на русского императора и английского короля. Планы у мятежников были грандиозные, и если хотя бы их часть Соколову и его компании удастся осуществить, то всем будет очень плохо.

Поэтому последние дни мы работали, что называется, двадцать четыре часа в сутки. Сам я ночевал в Новой Голландии, да и большинство сотрудников ГУГБ тоже перешли на казарменное положение.

Для начала мы решили предотвратить взрыв у министерства иностранных дел. Сегодня с утра группа моих «волкодавов», нарядившись дорожными рабочими, раскурочили брусчатку на углу набережной Мойки и Зимней канавки. Именно здесь должна проехать телега, на которой в ящиках лежала взрывчатка и адская машина. Боевика, который изображал извозчика, нужно было повязать аккуратно и тихо, чтобы тот не успел привести в действие взрывное устройство. И хотя господин Дурново, предупрежденный нами, в это утро отсутствовал в своем министерстве, рисковать мы не хотели – при взрыве могли пострадать невинные люди. А нам это ни к чему.

Час спустя.

Набережная Мойки у Зимней канавки

Извозчика-боевика удалось взять без шума и пыли. Он подъехал к «ремонтируемому» участку Мойки и там был остановлен одетым в мундир городового сотрудником Дворцовой полиции.

– Куды прешь! – грозно заорал он. – Ты что, не видишь – люди работают, мостовую починяют! А ну, давай поворачивай оглобли, ступай в объезд!

Этот момент, как мы полагали, был самым рискованным – боевик мог запаниковать и привести в действие адскую машину. Но он не стал спорить с «городовым» и, взяв под уздцы лошадь, попытался развернуть телегу. Только этому помешала фура, подъехавшая к нему сзади. Как на грех, у нее в этот самый момент соскочило колесо. Ломовой извозчик, соскочив с козлов, не обращая внимания на городового, разразился отборнейшей бранью. Потом он повернулся к боевику.

– Ну, чего раззявился! – гаркнул ломовик. – Хочешь побыстрее уехать – помоги мне. Я сейчас приподниму фуру, а ты хватай колесо и надевай его на ось.

Боевик засуетился. Он дождался, когда дюжий извозчик кряхтя поднимет край фуры, нагнулся, чтобы взять с мостовой колесо, и… Он вдруг почувствовал, что его руки, словно птичьи крылья, рванулись кверху. Двое «рабочих» подскочили и ловко заломили ему руки, стянув их сзади наручниками.

«Ломовик» подошел к телеге, скинул с ящиков брезент и осторожно открыл один из них.

– Так-так-так, – сказал он, внимательно ознакомившись с содержимым ящика. – А знаешь, любезный, что тебя твои товарищи приговорили к смерти?

– Как к смерти? Почему? – переспросил боевик, едва успевший прийти в себя после задержания.

– Медведь говорил тебе, что если ты дернешь вот за эту веревочку, то взрыв раздастся через минуту, а за это время ты сумеешь уйти на безопасное расстояние? – спросил «ломовик».

– Говорил… – пролепетал боевик. – А что не так?

– А то, паря, что взрыватель этой адской машины был установлен на мгновенное действие. Ты дернул бы за веревочку – и уже через мгновение вознесся к архангелам, – ухмыльнулся «ломовик». – Смекаешь?

Боевик сглотнул слюну и, как китайский болванчик, затряс головой.

– Значит, обманул меня Медведь, – пролепетал он. – Вот ведь сука!

Разобиженный «живой труп» не стал запираться и рассказал о готовящемся заговоре всё, что он знал. Правда, знал он не так уж много. Главное же, что стало известно сотрудникам ГУГБ – это то, что в случае, если взрыв на Мойке по каким-либо причинам не удастся, боевик должен был следовать на Фонтанку, где у здания Министерства внутренних дел империи привести в действие «адскую машину». На это на все ему давалось полчаса. Следовательно…

Снова Новая Голландия.

Тайный советник Тамбовцев Александр Васильевич

…Следовательно, понял я, если в течение получаса после условленного времени взрыва не будет, то тогда Медведь начнет действовать по второму варианту. А именно – сам отдаст команду начать штурм Новой Голландии. Сигналом станет взрыв караульной будки у моста через Крюков канал. Наш агент, внедренный в окружение Медведя, свел его с человеком, который назвался служащим ГУГБ. Через него лидер «максималистов» получил подробный план Новой Голландии, расположение постов охраны, кабинетов руководителей ГУГБ и тюрьмы, в которой содержались арестованные лидеры эсеровской «боевки», в том числе и Евно Азеф. Сведения, которые мы передали Медведю, были абсолютно достоверные. Почти достоверные…

В самый последний момент мы усилили посты охраны, установили во внутреннем дворе Новой Голландии пулеметы, посадили на крыши зданий снайперов – словом, подготовили для боевиков и прочих лиц, жаждущих нашей крови, «теплую встречу». Мы запустим их во двор всех, но только оттуда уже никто не выйдет.

Я связался по рации с наблюдателями, которые сообщили мне, что со стороны флотских казарм и неподалеку от дворца великого князя Александра Михайловича кучкуются подозрительные личности. Они старательно прикидываются гуляками, которые с наслаждением дышат сырым осенним воздухом Северной Пальмиры (ага!) и получают огромное удовольствие, шлепая по лужам.

Кстати, мы не исключили варианта с захватом семьи Александра Михайловича, и от греха подальше вывезли всех его домочадцев из дворца. В нем в качестве «засадного полка» расположился «тигр» с установленным на его крыше пулеметом.

Я взглянул на часы – штурм должен начаться с минуты на минуту. Кряхтя, я напялил на себя броник, сунул в кобуру «стечкин» и стал ждать дальнейшего развития событий…

На всякий случай я предупредил по рации своих орлов – у нападавших имеются в наличии ручные пулеметы Мадсена и самодельные гранаты – «македонки». Об этом стало известно в результате прослушки. Неугомонный «товарищ Герасим» исхитрился и сумел закупить в Дании несколько, как их тогда называли, «ружей-пулеметов». Оружие это было достаточно надежное и мощное. В руках боевиков «мадсены» могут быть весьма опасными.

– Еще раз предупреждаю, – передал я по рации, – снайперам особо контролировать тех, кто будет с гранатой, и пулеметчиков. Валить их в первую очередь. Да и вообще, всю эту медведевскую шушеру можно множить на ноль. Меня интересует лишь эмиссар Якоба Шиффа. Его фотографии я вчера вам показывал. Этого типа постарайтесь взять живьем.

– Первый – принято, Второй – принято, Третий – принято, – ответили мне старшие групп.

– Ну, тогда всё – действуйте, – сказал я и сунул рацию в кармашек броника.

Потом я поднялся на второй этаж, где располагалась дежурная часть ГУГБ, и где на экранах мониторов можно было увидеть все, что происходило вокруг Новой Голландии. Похоже, что «клиенты» были готовы к штурму. В действиях эсеровских боевиков чувствовалось напряжение.

Ай да Медведь, ай да сукин сын! Вот не ожидал от него такого! Жил бы этот самый Соколов в наше время – наверняка был бы лидером какой-нибудь террористической группировки, вроде «Красных бригад».

Боевики использовали для прорыва на территорию Новой Голландии новое для начала XX века техническое средство – автомобиль. На набережную Крюкова канала с Благовещенской площади свернула смешная легковая машина со спицованными колесами и ацетиленовыми фарами. Как потом оказалось, это был «Мерседес 35 ПС», выпускавшийся в Штутгарте. Приобрел его «товарищ Герасим» по просьбе Соколова. В кузове на мягких кожаных подушках сидело пятеро мужчин, среди которых я сразу же узнал физиономию Медведя.

Машина с набережной резко свернула на мост и помчалась к воротам. Проезжая мимо будки охранника, кто-то из боевиков на ходу швырнул в нее «македонку». Взрыв – и дощатое сооружение взлетело на воздух. Тряпичную куклу, наряженную в мундир служащего ГУГБ и изображавшую охранника, взрывная волна сбросила в Крюков канал. Лихо влетев во двор, автомобиль развернулся и замер в центре плаца. Выбравшийся из него Медведь стал отдавать распоряжения боевикам, которые вслед за авто ворвались во двор Новой Голландии. Нападавших было около тридцати человек. У нескольких из них я заметил в руках ручные пулеметы с верхним расположением коробчатого магазина. Это были датские «мадсены».

По команде Медведя группа боевиков побежала в сторону главного здания ГУГБ.

– Ну, всё, ребята, работаем, – скомандовал я по рации.

Загремели выстрелы, громко ухнул разрыв гранаты, выпущенной из подствольника. Началось истребление эсеровских боевиков.

Сопротивление они оказали отчаянное, несмотря на то что половина из них была уничтожена еще до того, как они поняли, что попали в ловушку, и начали отстреливаться. Но против «валов», «винторезов» и «печенегов» их браунинги и «смит-вессоны» были бессильны. «Мадсенами» никто так и не сумел воспользоваться. Тот, кто попытался открыть огонь из пулемета, тут же получал пулю в лоб. Один из боевиков хотел метнуть бомбу-«македонку», но пуля снайпера прострелила ему руку – и бомба упала под ноги гранатометчика. Взрыв швырнул его на стену здания, и истерзанное тело боевика сползло на землю, оставив кровавый след на серой штукатурке.

Медведь с двумя браунингами в руках спрятался под машиной и яростно палил во все стороны. Мы бы давно успокоили его, залепив в авто «огурец» из подствольника, но жаль было портить шкуру «мерина». Все же «мерседес», он и в начале XX века «мерседес». Я приказал подождать. Ведь у Медведя должны же когда-то кончиться патроны. Посмотрим, что он будет делать дальше.

Соколов, расстреляв все обоймы, отбросил в сторону браунинги, вылез из-под машины и, подняв над головой «македонку», пошел к воротам Новой Голландии. Стало ясно, что этот отморозок сдаваться не намерен. Пришлось его пристрелить.

А вот «товарищ Герасим» не стал изображать из себя героя. Он, как и Медведь, залез под машину, закрыв голову руками, и лежал, ожидая окончания активной фазы операции. Когда же стрельба закончилась, он, озираясь по сторонам, выполз из-под машины на свет божий, достал из кармана белый платок и, размахивая им, закричал:

– Не стреляйте, я сдаюсь! Я иностранец и к вашим российским делам не имею никакого отношения! Я могу сообщить вам важные сведения!

Из-за угла появились два морпеха в брониках и шлемах «сфера» и с «валами» в руках. Держа на мушке Сэма Гольдберга, они осторожно подошли к нему, пристрелив по дороге двух боевиков, которые измазали свои лица кровью и прикинулись мертвыми.

Увидев их, посланец заокеанских банкиров побледнел. Он, видимо, не привык к подобного рода зрелищам. Ноги у Гольдберга подкосились, и он обмяк в руках наших парней.

«Надо будет побыстрее допросить его, – подумал я. – В таком состоянии “клиенты” испытывают страстное желание пообщаться. Надо этим воспользоваться».

Тут же, не выходя из дежурной части, я связался по рации с императором Михаилом и доложил ему об успешном завершении операции. Я уже знал, что десятка полтора заговорщиков, собравшихся в садике перед Александринкой, не дождавшись условного сигнала – взрыва на Мойке, и услышав стрельбу в Новой Голландии, пошушукавшись о чем-то, стали торопливо расходиться. Ну, ничего, мы вели скрытую съемку их рандеву и теперь точно знаем – кто готов принять участие в возможном мятеже.

А пока во дворе Новой Голландии мои люди наводили порядок. Трупы боевиков стаскивали в кучу, чтобы потом отправить их в покойницкую Обуховской больницы. Следователи выворачивали карманы убиенных в поисках оружия и документов. Два сотрудника Петербургского охранного отделения внимательно разглядывали лица боевиков, стараясь установить их личности.

«Могли бы сказать нам спасибо, – подумал я. – Ведь какую огромную работу мы проделали, сделав то, что входило в их обязанности. Ну, да ладно, главное, что опасность миновала, и со стороны эсеров-максималистов нам уже вряд ли будет грозить опасность. Хотя уцелевшие “медвежата”, скорее всего, прибьются к какой-нибудь другой террористической группе и возьмутся за старое».

Я отправился в свой кабинет, куда уже должны были доставить нашего пленника – Сэма Гольдберга. Надо спрятать пистолет в сейф и заняться интеллектуальной работой – допросом заморского гостя. Посмотрим, о чем он мне поведает…

27 (14) октября 1904 года, вечер.

Аничков дворец. Гостевые апартаменты

Вечер четырнадцатого октября по старому юлианскому календарю выдался промозглым и ветреным. Шквалистые порывы холодного ветра бросали в лица редких прохожих горсти мельчайшей водяной пыли, иногда переходившей в проливной дождь. Скрипя цепями, раскачивались на центральных улицах электрические и газовые фонари. Погода была такой, о которой в народе говорят: хороший хозяин собаку на улицу не выгонит.

В гостевых апартаментах Аничкова дворца было тепло и уютно, в камине горел огонь, а на мраморной полке грелись, выделяя пряный аромат, две большие кружки с глинтвейном. И только завывание ветра в трубах да стук капель дождя в оконное стекло говорили о том, что там снаружи, за толстыми стенами бушует и ярится осенняя непогода.

В креслах, придвинутых к камину, сидели и беседовали два человека, входившие в четверку самых могущественных людей планеты. Сравниться по силе влияния с британским королем Эдуардом и российским императором Михаилом могли разве что германский император Вильгельм и американский президент Теодор Рузвельт. Австро-венгерский император Франц-Иосиф, президент французской Третьей Республики Эмиль Лубе, турецкий султан Абдул-Гамид II и итальянский король Виктор-Эммануил III, несмотря на обширные владения и многочисленных подданных, принадлежали уже к числу руководителей государств второго разряда, не ведущих, а ведомых, не способных один на один противостоять мировым державам и, вследствие этого были младшими партнерами вышеозначенной четверки.

При этом следовало учитывать, что Российская империя при царе Михаиле находилась на подъеме, как во времена Екатерины Великой, когда один легкий чих в Петербурге мог вызвать тяжкую простуду по всей Европе. Британия же, напротив, при предшественнице ныне правящего монарха – королеве Виктории – миновала зенит своего величия и теперь стремительно скатывалась к надиру. Само поражение при Формозе было бы мелочью, так сказать, неизбежной на море случайностью, если бы не тот факт, что тридцать семь или сорок миллионов лояльного британской короне населения Метрополии (англичан, шотландцев, валлийцев) не могли уже удерживать под контролем огромную империю, «над которой никогда не заходит солнце», с населением в четыреста миллионов туземцев.

Созданная для ограбления туземцев колониальная империя из-за недостатка носителей «бремени белого человека» начала трещать и расползаться на нитки, подобно гнилой тряпке, а владыкам лондонского Сити и международным торгашам все было мало. То они планировали передел колониальных владений в Африке или российских – в Центральной Азии, то их беспокоила растущая германская промышленная мощь, а то они строили планы доминирования в Китае и ограничения российского влияния на Дальнем Востоке…

Самое же главное, что беспокоило этих джентльменов, была, конечно, поднимающаяся, как на дрожжах, Российская империя, раскинувшаяся на одной пятой части суши. И джентльменам обиднее всего то, что англичане, переселяясь в Торонто, Мельбурн или Веллингтон, во втором или третьем поколении становились канадцами, австралийцами или новозеландцами. При этом русские, хоть в Москве или Питере, хоть в Баку, Ташкенте, Чите, Хабаровске и Владивостоке, вне зависимости от того, сколько прошло поколений, все равно оставались русскими. При забеге на длинную дистанцию Британия неизбежно выдыхалась, теряя самую активную, говоря научным языком, пассионарную часть своего населения.

А Россия, напротив, усиливалась, как за счет отселившегося на окраины русского населения, так и за счет стремительно русеющих аборигенов, перенимающих язык, традиции и обычаи государствообразующего этноса, и тоже становящихся русскими. Более того, потомки англичан, перебравшихся в Россию, через два-три поколения становились русскими, а русские, переехавшие в Англию или в Североамериканские Соединенные Штаты, так русскими и оставались.

Кстати, именно на эту тему, применительно к своим семейным делам, и беседовали британский король и российский император, приходящиеся друг другу дядей и племянником. Речь шла о возможном браке и последующей смене подданства дочери короля Эдуарда, принцессы Виктории Великобританской. Женихом принцессы должен стать соратник императора Михаила, пришелец из будущего, вице-адмирал Ларионов, на днях получивший титул графа Чемульпинского.

Данное пожалование не влекло за собой никаких материальных преференций, а только повышало формальный статус адмирала в аристократическом сообществе Европы до такого уровня, когда его брак с Викторией Великобританской уже не выглядел мезальянсом.

Что же касается неформального статуса, особенно во флотских и околофлотских кругах, то его у адмирала и так было достаточно. Для офицеров германского Флота Открытого моря он был почти полубогом, равным обожаемому адмиралу Тирпицу, мастером морской блокады и гением крейсерской войны. Германские моряки мечтали перенести опыт русского флота по блокаде Японских островов на европейский театр военных действий, чтобы при удобном случае сдавить петлей торговой блокады шею вчерашней Владычицы морей.

По тем же причинам и из тех же соображений для моряков Ройял Нэви адмирал Ларионов был ненавидим, как злой гений их флота, овеянного славой адмирала Нельсона. В то же время британские офицеры отзывались о нем в самых превосходных выражениях. А об адмирале Жераре Ноэле они отзывались как о тупице, который забыл, что броненосцы его величества, кроме парадов и зарубежных визитов, могут еще и идти в бой.

Адмирал Ларионов в течение нескольких месяцев дважды нанес поражение британскому королевскому флоту. Первый раз заочно, когда под его общим руководством эскадра кораблей из будущего и русская Тихоокеанская эскадра вдрызг разнесли Японский императорский флот, построенный на английских верфях, по английским проектам и на английские кредиты. Им командовали офицеры и адмиралы английской выучки, за спинами которых стояли английские инструкторы.

Второй раз он разгромил их лично под Формозой, надавав унизительных пощечин и заставив британские корабли спустить флаги под угрозой неминуемого уничтожения. Если честно, то этот адмирал имел право получить такой трофей, как Виктория Великобританская. В этом случае он, возможно, в следующий раз применит свои таланты не против Британии, а против кого-нибудь еще.

Моряки Русского императорского флота делились на две неравные части – на тех, кто был на Тихом океане во время скоротечной войны с Японией, и на тех, кому не довелось в этой войне участвовать. И вторые отчаянно завидовали первым, творившим саму историю.

Разговор между посвежевшим и немного подлечившимся дядей и его племянником шел как раз об адмирале Ларионове и о его царственной невесте. Все прочее ими сказано было еще во время встречи в Ла-Манше. Оба они понимали, что крах Британской империи при ее политической конструкции и настроениях в элите неизбежен, а изменение первого и второго требует немалого времени. Британскую империю уже нельзя спасти как таковую, ибо население колоний и дальше будет расти быстрее метрополии, попутно обрастая своими элитами и своим по-европейски образованным классом, которому однажды надоест владычество спесивых англичан, с оскорбительным пренебрежением относящихся к туземцам. И тогда империю начнут сотрясать бунты и мятежи, сил на подавление которых уже не будет. Потому что одновременно с этим сама Метрополия будет истощена в одной или нескольких крупных европейских войнах. Этот крах нельзя предотвратить, но можно заблаговременно подготовиться к нему. Над этим вопросом король Эдуард будет трудиться до конца своей жизни, а император Михаил, который должен прожить подольше, обещал помочь ему и его потомкам.

Со всем этим король Эдуард уже смирился, тем более что произойти это должно было не в годы его правления, как бы долго оно ни продлилось, а при его детях и даже внуках. Но при этом, выдавая свою дочь за русского, Альберт-Эдуард прекрасно понимал, что если у его любимой Тори и Виктора все же будут дети, что сомнительно, учитывая возраст невесты и жениха, то их потомки, при устранении всех старших остальных ветвей, будут иметь права на британский трон…

«С другой стороны, – думал король, уже принявший решение, – в любом случае это будет моя кровь, а русский на престоле – это все же лучше, чем потомок продавщицы из модного магазина. Быть может, лет через сто или сто пятьдесят они будут его единственными потомками, чья кровь не смешается с кровью простолюдинов». Пусть будет так! Прижилась же в России его свояченица Дагмара. И его милая Тори, скорее всего, сможет стать здесь своей, раз уж атмосфера викторианской Британии тяготила ее как спертый воздух подземелья.

– Да, Майкл, – сказал король, – пусть все будет именно так. Я даю свое согласие на этот брак, крещение Виктории по православному обряду и ее переезд к мужу в Россию. Пусть мистер Ларионов подойдет к нам с королевой Александрой и попросит руки нашей дочери. Только пусть выдержит недельку для приличия, а я за это время постараюсь уговорить жену. Бедняжка уверена, что в России нашу милую доченьку обязательно съедят медведи, и даже твоя мать не может ее переубедить. Но я буду стараться изо всех сил, потому что хочу своей дочери счастья, раз уж она не смогла найти его в Британии, а нашла у тебя – в России.

4 ноября (22 октября) 1904 года, вечер.

Аничков дворец. Гостевые апартаменты

Прошла неделя с того момента, когда император Михаил обсуждал с королем Эдуардом будущую свадьбу его дочери принцессы Виктории Великобританской и российского адмирала Ларионова. Много воды утекло с той поры по Неве в Финский залив. Много копий было сломано в семейных спорах британского короля с его супругой королевой Александрой. И споры эти порой доходили до уровня семейных кухонных скандалов с битьем посуды, когда королева припоминала муженьку его любовниц из всех слоев общества – от актрисок (что для высшего света считалось почти равным проститутке) до графинь-герцогинь, которыми его величество тоже не брезговал. Поэтому, узнав, с каким чудовищем (Камиллой Паркер-Боулз) его потомок принц Чарльз изменял красавице-жене Диане, король Эдуард пришел в неистовство и два часа подряд изрыгал проклятия на всех языках, которые знал. По его мнению, такой красотке, как Диана, можно было изменять только с еще более красивой женщиной, и никак иначе.

В особо тяжелые моменты на помощь королю Эдуарду приходила хозяйка Аничкова дворца, вдовствующая императрица Мария Федоровна, которая еще не забыла, что она была когда-то датской принцессой Дагмарой и младшей сестрой британской королевы. Марии Федоровне муж никогда не изменял, чем она втайне гордилась, но он умер более десяти лет назад, поэтому в таких случаях семейные скандалы между мужем и женой превращались в совместное распитие сестрами успокоительных капель. Приняв эстафету у короля Эдуарда, Мария Федоровна начинала уговаривать свою сестрицу разрешить брак ее дочери с адмиралом Ларионовым. И мужчина он хоть куда, вежливый и обходительный, и сын Марии Федоровны, император Михаил его ценит, уважает и прочит большое будущее.

Да и Виктория, говорила Мария Федоровна, будет с адмиралом счастлива. Она ждет не дождется того момента, когда им можно будет пойти под венец. И вообще, для нее эта любовь – последний шанс не остаться в старых девах. Ведь ей уже тридцать шесть лет, притом что от женихов, которых ей подбирали родители, она воротит нос. А ведь и умна, и пригожа, и характер ангельский, а как ты ни бейся головой об стену – нет для нее в Британии женского счастья, и все тут.

В ответ снова раздавались крики: «Загубите вы здесь в России мою кровиночку!» – текли слезы, на стенания и рыдания приходил, опираясь на трость, законный супруг, и все начиналось сначала.

На самом деле королева Александра давно уже видела в своей дочери некую универсальную личность – медсестру, горничную и дуэнью, и потому она не желала отпускать ее от себя. Внезапная поездка Виктории в Россию настолько выбила королеву из колеи, что родной муж примерно месяц скрывался от нее по разным принадлежащим королевской семье замкам. А то – ишь чего выдумал, любимую дочку выдавать замуж, не заручившись согласием родной матери. Но если два дятла, особенно таких настойчивых, как король Эдуард и вдовствующая императрица Мария Федоровна возьмутся долбить дупло, то рано или поздно они его сделают, даже в таком крепком дубе, каким была королева Александра.

Что же касается самой Виктории, то все это время, пока решалась ее судьба, она не сказала ни одного слова и не проронила ни одной слезинки. Как истинная англичанка, принцесса только смотрела на мать умоляющими глазами. Возможно, что этот взгляд и пробудил в королеве Александре, которая сама была несчастна в браке, материнские чувства и сострадание к дочери, которая хочет любви и счастья, но вместо этого может остаться старой девой, без семьи, любящего мужа и детей.

– Ладно, Тори, – наконец, сказала королева, – если ты так этого хочешь, то выходи замуж за своего Виктора и оставайся в России. Но никогда не жалуйся мне на свою судьбу, что бы с тобой ни произошло в этой варварской стране. Выходя замуж, для меня ты становишься отрезанным ломтем, и теперь твой господин и повелитель – только твой муж и никто более. Когда я вышла замуж за твоего отца и переехала из Копенгагена в Лондон, то перестала быть датчанкой, превратившись в англичанку. Потом то же самое сделала и моя сестра и твоя тетка Дагмар, из тихой и уютной Дании переехавшая в заснеженную Россию. Эта дикая и суровая страна настолько изменила мою сестрицу, что временами я ее просто не узнаю. Вот так и тебе, Тори, придется перестать быть англичанкой и научиться быть русской. Если ты готова пойти на это, то тогда я тебе больше и слова не скажу.

– Да, мама, – тихо ответила Виктория, – я на это готова. И если ты думаешь, что этот брак понизит мой статус, то ты ошибаешься. Мой Виктор говорит, что каждый имеет ровно тот статус, которого заслуживает, и ни граммом больше, – а все остальное не более чем условность.

– Ладно, – махнула рукой королева Александра, – если ты хочешь так думать, то я не возражаю. Возможно, эта страна и в самом деле способна творить с людьми чудеса, как об этом талдычит моя сестрица. Но, став англичанкой, я никак не могу понять этих русских. В любом случае я согласна, поскольку это твоя жизнь, а не моя, и прожить ее придется тебе, а не мне. Так и передай отцу, пусть он сам ведет переговоры о твоем замужестве, а я твоего ужасного Виктора знать не желаю. А сейчас оставь меня, пожалуйста, и скажи горничной, чтобы принесла успокоительные капли.

Через четверть часа об этом разговоре уже знал король Эдуард, ужасно обрадовавшийся тому, что супруга предоставила ему карт-бланш, а еще через час и адмирал Ларионов, которого король оповестил специальной конфиденциальной запиской, приглашающей адмирала на рюмку «чая».

– Виктор, – сказал король, на правах хозяина разливая в рюмки терпкий и ароматный «Наполеон», – я должен сказать вам, что мы с матушкой вашего императора наконец добились того, чего вы с Тори так страстно желали. Так выпьем же за тот счастливый момент, когда я смогу назвать вас зятем, а вы мою дочь – своей женой.

– Ну, ваше величество, – ответил адмирал Ларионов, – я, честно говоря, не большой любитель алкоголя, но за такое выпить совсем не грех.

– Только должен сказать вам, дорогой зять, – король, причмокивая, прожевал ломтик чеддера, – что большого приданого я за Тори дать вам не смогу – газетчики поднимут крик, Парламент встанет на дыбы, и вообще, станет слишком шумно, а этого мне как раз не хочется. Можно даже сказать, что вы берете почти что бесприданницу.

– А разве я похож на охотника за приданым? – спросил короля адмирал Ларионов. – Мне нужна ваша дочь, а приданое… Думаю, что финансовый вопрос нас не очень сильно будет волновать. Я не бедствую, и если не выставляю напоказ свое благосостояние, которое формируется из моей адмиральской доли в капитале Особой эскадры, так это только потому, что поступать иначе мужчине и воину просто не к лицу.

– Слова не мальчика, но мужа, – пробормотал король, разливая еще по одной рюмке, – ну что же, за это стоит выпить отдельно. Я, честно говоря, очень рад, что у моей дочери будет такой самостоятельный и солидный муж, хорошо понимающий обязанности главы семьи. Хочу надеяться, что вы оба будете счастливы, и что этот брак послужит дальнейшему укреплению дружбы между нашими народами.

Адмирал Ларионов посерьезнел.

– Если первое вполне очевидно, ваше величество, – сказал он, – то мы с вашей дочерью обязательно будем счастливы, поскольку при виде друг друга нас охватывают приступы невыносимой нежности. А вот насчет второго, то боюсь, что это, скорее всего, не более чем пустые надежды. Должен вам сказать, что, по мнению наших специалистов, получивших всю информацию из будущего, в ближайшее время Британия примет участие в ряде военно-политических авантюр. Каждая такая авантюра все больше и больше будет ухудшать положение вашей страны, пока она, подобно сперва Испании, а потом Голландии с Францией, не скатится к уровню рядовых европейских государств, вроде Дании или Швейцарии. А может быть, все кончится быстро в кровавой судороге мировой войны. Только мы в России хотели бы избежать подобного исхода. Но и это тоже может оказаться невозможным, и тогда мы будем вынуждены сойтись с вами в кровавой ожесточенной схватке, в которой ценой амбиций политиков станут миллионы жизней со всех сторон.

– И что же, – спросил король, – ничего уже нельзя сделать? Я имею в виду сохранение Британской империи. Ведь все же мы, англичане, несем цивилизацию и культуру дикарям, которые без нас снова быстро впадут в варварство.

– К сожалению, ничего, – ответил адмирал Ларионов, – ваша Метрополия надорвалась и больше не в состоянии воспроизводить достаточное количество носителей «бремени белого человека» надлежащего качества.

– Тогда, – кивнул король Эдуард, – этот брак станет страховкой для моих потомков в случае неблагоприятного развития событий. Давайте выпьем за это еще по одной и пойдем обрадуем мою дочь. Она, наверное, совсем измаялась, бедняжка.

7 ноября (25 октября) 1904 года.

Петербург. Новая Голландия.

Тайный советник Тамбовцев Александр Васильевич

Наступил праздник, который вроде бы и не праздник. Потому что 7 ноября 1917 года в этой истории может ничего и не произойти. Ну не выйдет Ильич в прокуренный зал Смольного и не произнесет во всеуслышание: «Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась!» А что будет? А бог его знает…

Но я помню этот праздник, когда мы с отцом ходили на демонстрации, когда его сослуживцы грелись водочкой во время остановки колонны его предприятия, танцевали под гармошку, на которой папин приятель дядя Леша лихо наяривал «Яблочко» и «Барыню». Когда у нас в доме появился телевизор – смешной такой КВН с огромной стеклянной линзой, наполненной водой, я с удовольствием смотрел военный парад на Красной площади. И как потом у нас ни называли этот день, для меня это был ПРАЗДНИК – день, не похожий на все остальные дни в году.

А вот в этом времени его, скорее всего, не будет. И будет ли революция вообще – тоже неизвестно. Как ни смешно, но моя работа на должности «Главного инквизитора Российской империи» как раз и направлена на то, чтобы революции не было.

Мои собеседники – Ленин и Коба, которые к революции в нашей истории имеют самое непосредственное отношение, внимательно слушают мой рассказ о том, как в нашем мире отмечалась годовщина Великой Октябрьской социалистической революции, и, что называется, мотают на ус.

Сосо очень понравилась история о параде на Красной площади 7 ноября 1941 года. Как шел снег, как маршировали части, которые на другой день отправились на фронт, проходивший в нескольких десятках километров от Москвы. Как товарищ Сталин – то есть Коба, постаревший и заматеревший, выступая с трибуны Мавзолея, сказал на всю страну:

«Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков – Александра Невского, Димитрия Донского, Кузьмы Минина, Димитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!»

При последних словах внимательно слушавший мой рассказ Ильич невольно приосанился и с гордостью посмотрел на Кобу.

– Александр Васильевич, голубчик, что, Иосиф Виссарионович так все и сказал? В момент смертельной опасности для нашей страны он вспомнил об Александре Невском и Дмитрии Пожарском? О князьях? Конечно, это не совсем по-пролетарски, но все же эти люди были личностями, и, надо отдать им должное, они много сделали для России. Может быть, простой народ не жалели, но и себя тоже.

– Владимир Ильич, – сказал я, – ну не надо на каждое явление навешивать идеологический ярлык. Вы ведь тоже сын не простого крестьянина, как Иосиф Виссарионович, а сын действительного статского советника, чиновника четвертого класса Табели о рангах. И отец ваш, Илья Николаевич, носил шинель с красной подкладкой.

– Все так, Александр Васильевич, все так, – задумчиво произнес Ленин. – Только я помню, как батюшка говорил, что дед мой, Николай Васильевич, был из мещанского сословия, а прадед – тот вообще крепостной.

– Вот видите, Владимир Ильич, – кивнул я, – значит, существует в Российской империи такая штука, как социальный лифт, – заметив недоуменный взгляд своего собеседника, я пояснил: – Ну, у нас так называют возможность для представителя низшего сословия изменить свой статус и подняться наверх по социальной лестнице. Причем без революции, а лишь с помощью своего ума и талантов.

– Эх, Александр Васильевич, – махнул рукой Коба, – если бы вы знали – сколько народных талантов было загублено, сколько незаурядных людей так и не смогли воспользоваться этим вашим «социальным лифтом». Взять, к примеру, моего отца – он был хорошим сапожником, грамотным, много читал. Но его сгубило вино. Он спился – в этом грузины схожи с русскими.

– Сочувствую вам, Иосиф Виссарионович, – сказал Ленин. – Водка – страшная штука, которая губит многих талантливых людей. Скажите, Александр Васильевич, а как с этим обстоят дела в вашем времени? Вы уже справились с этой напастью?

Я ничего не ответил своим собеседникам и лишь печально развел руками. Многие мои одноклассники и сослуживцы стали жертвами «зеленого змея». Кто умер от цирроза, кто погиб в результате несчастного случая, связанного с употреблением алкоголя, у кого из-за пьянства распалась семья.

Ленин и Коба, увидев мою реакцию на заданный мне вопрос, переглянулись и резко сменили тему разговора.

– Александр Васильевич, – спросил Коба, – я слышал, что ваше ведомство сумело арестовать большую группу эсеров-максималистов. Я не знаю подробностей всего этого дела, но мне известно, что они планировали совершить покушение на императора Михаила и напасть на Новую Голландию. Лишь чудом им не удалось осуществить свои чудовищные намерения. Я когда-то сочувствовал народовольцам, но теперь считаю, что террористы – это обычные преступники. Ведь совершаемое ими убийство, пусть даже с политической подоплекой, все равно остается убийством. Никому не позволено совершать самочинную расправу. Пусть даже чиновник, которого собираются убить эсеровские боевики, и погряз в преступлениях, но убийство без суда есть и будет обычным самосудом. Скажите, Александр Васильевич, а в вашем мире террористы есть?

Я тяжело вздохнул. Сначала я хотел рассказать Ленину и Кобе историю про Буденновск, Кизляр, Беслан и «Норд-Ост». Но потом передумал, решив, что для них окажутся слишком страшными подробности издевательства над детьми, женщинами одуревших от крови подонков.

– Что, товарищ Тамбовцев, – участливо поинтересовался Ленин, – совсем все плохо? Я вообще-то догадывался о чем-то подобном по тому, как вел себя товарищ Бесоев. Это чему ж надо случиться, чтобы такой добрый и милый человек, как Николай Арсеньевич, хладнокровно убивал людей, пусть и не совсем хороших.

– Эх, Владимир Ильич, – мне не хотелось касаться этой темы, но раз уж так пришлось, – знали бы вы – что довелось видеть Коле, через что пройти. Да и мне во время моих командировок пришлось встретиться с такими вещами, о которых мне потом не хотелось вспоминать. Иногда мне даже кажется, что люди со временем становятся не лучше, а хуже. Впрочем, это только мое личное мнение.

– Так что же, Александр Васильевич, – спросил меня Сосо, – получается, что все, что мы делаем – это зря. Натуру человеческую не переделать, и мы, мечтающие о будущей счастливой жизни – всего лишь наивные и глупые идеалисты, которые верят в то, чего быть не может?

– Нет, Иосиф Виссарионович, – возразил я будущему «вождю народов», – все, что мы делаем – не зря. В детстве я жил неподалеку от музея великого полководца Александра Васильевича Суворова. Часто я заходил в этот музей и рассматривал картины, личные вещи Суворова и русские знамена, под которыми воевали его «чудо-богатыри». И на всю жизнь я запомнил слова Суворова: «Доброе имя есть принадлежность каждого честного человека; но я заключал доброе мое имя в славе моего Отечества и все успехи относил к его благоденствию. Никогда самолюбие, часто производимое мгновенным порывом, не управляло моими деяниями. Я забывал себя там, где надлежало мыслить о пользе общей…» Для меня эти слова стали девизом всей моей жизни.

– Да, хорошо сказал Суворов, – задумчиво произнес Коба, – «мыслить о пользе общей». Наверное, он тоже был в душе социалистом, – неожиданно улыбнулся будущий генералиссимус. – Нет, я, конечно, шучу, но «мысль об общей пользе» – это именно то, что нам сейчас нужно. Ну что, Владимир Ильич, примем графа Рымникского и князя Италийского в нашу партию?

Ленин звонко рассмеялся и развел руками – дескать, что с вами, батенька, поделаешь – надо принимать – наш человек Суворов.

Я посмотрел на часы. Уже третий час сидим и лясы точим. А дел, между прочим, невпроворот. Пора закругляться. Ведь праздник – праздником, а за нас эти дела никто не сделает.

Ленин и Коба все правильно поняли и начали прощаться. Как говаривал еще один представитель господствующего класса – царь Алексей Михайлович Тишайший – «Делу время, потехе час»…

15 (2) ноября 1904 года.

Санкт-Петербург. Русский музей императора Александра III.

Тайный советник Александр Васильевич Тамбовцев

Сегодня я решил отдохнуть от политических интриг и копания в малоприятных делах террористов и шпионов. Захотелось приобщиться к вечному, прекрасному. Тем более что и повод для этого появился.

В Русском музее императора Александра III, в нашей истории именуемом просто Русским музеем, недавно открылась выставка картин знаменитого художника Василия Васильевича Верещагина. В этой истории он не погиб вместе с адмиралом Макаровым на броненосце «Петропавловск». Да и сам броненосец остался целехоньким, так что Василий Васильевич плодотворно поработал в Корее, Маньчжурии, на Формозе, где он побывал после разгрома британской эскадры и десанта, а также в самой Японии. Результатом этой длительной поездки стала серия картин, с которой Верещагин и решил познакомить почитателей его таланта. В число оных входил и я.

Я знал о том неоднозначном отношении к художнику со стороны представителей правящей династии. За цикл картин о войне с Турцией 1877–1878 годов цесаревич Александр Александрович – будущий император Александр III – назвал Верещагина «скотиной». Его отец, император Александр II, правда, оказался более объективным, и сказал, посетив выставку: «Все это верно, все это так и было», но с самим Василием Васильевичем видеться не пожелал.

Справедливости ради скажу, что император Михаил относился к Верещагину вполне благосклонно. Он первым познакомился с картинами, которые привез художник из своей творческой командировки, и дал разрешение на проведение выставки в Русском музее. Как я уже говорил, выставка открылась, публика на нее валила валом, отзывы были самые положительные. Я послал записку Василию Васильевичу с просьбой встретиться с ним в музее вечером, после окончания работы выставки, и показать мне его новые картины и, если у него будет желание, побеседовать в непринужденной обстановке.

К моему удивлению, Верещагин ответил мне в тот же день, сообщив, что будет рад меня видеть и ждет меня в любое удобное для меня время. Почему к удивлению? – Дело в том, что моя должность и работа вызывает неприятие у многих представителей интеллигенции. Мне, честно говоря, абсолютно наплевать на то, что обо мне думает какой-то там приват-доцент, страдающий либеральной чесоткой. Но мне бывает порой очень обидно, когда вполне достойные и уважаемые мной люди предпочитают держаться от меня на «пионерском расстоянии».

И вот я в Русском музее. Навстречу мне с улыбкой идет рослый и плотный седобородый мужчина. Мы здороваемся и пожимаем друг другу руки. Василий Васильевич с любопытством смотрит на меня – видимо, он пытается понять, что внутри человека, которого здешняя желтая пресса сравнивает с Малютой Скуратовым и Игнатием Лойолой в одном флаконе.

А потом начинается показ картин. В залах музея остались лишь смотрители, и потому знакомство с его картинами носит несколько камерный характер. Война на Дальнем Востоке закончилась быстро, и особых кровопролитий на ней не было. Так что картин типа «На Шипке все спокойно» и «Апофеоз войны» не было.

Эпатаж, однако, наличествовал. Например, картина, изображающая японскую батарею, перепаханную нашей корабельной артиллерией – искореженные пушки, разбросанные трупы японских солдат и конские туши, или картина, на которой японский офицер, не желающий попасть в плен, делает себе харакири. В остальном все было достаточно объективно, хотя Верещагин и старался показать, что война – это самое мерзкое занятие на свете.

Правда, среди чисто батальных картин было много и пейзажей. Художника очаровала красота природы Кореи, Японии, экзотические пагоды и синтоистские храмы, морские виды – все же не зря Верещагин окончил в свое время Морской кадетский корпус.

Немало было и портретов. Среди них я с удивлением заметил и лица моих современников – офицеров и матросов с эскадры адмирала Ларионова. Они не щеголяли строевой выправкой, но в них было что-то, не похожее на офицеров и матросов Русского императорского флота. И даже не форма – а то, как они держались, как смотрели на художника, который верно схватил их суть. Вот уж действительно талант!

– Любуетесь, Александр Васильевич? – спросил Верещагин, заметив, что я остановился у картины, изображавшей одного из офицеров штаба адмирала Ларионова. – Вот и я любовался на этого молодца. Вы ведь тоже из них… Ну, с этой таинственной эскадры. И в вас тоже есть что-то такое. Если вы позволите, то я с большим для себя удовольствием нарисую ваш портрет.

– На фоне дыбы и палача, голого по пояс и с большим кнутом в руках? – попробовал пошутить я. – Нет уж, увольте. Вас за этот портрет потом мои недруги совсем сживут со света.

– Ну, зачем вы так! – похоже, что Верещагин обиделся. – Я нарисую вас таким, как вы есть на самом деле – умным, простите, хитрым, ироничным человеком, но в душе глубоко несчастным от того, что вам приходится заниматься таким малопочтенным делом. И еще – человеком не от мира сего. Вы и ваши друзья с эскадры, поверьте мне, выглядят порой так, как будто вы попали в наш мир с другой планеты. Вы и свои, и одновременно чужие.

– А какие же все-таки мы, Василий Васильевич, – попытался отшутиться я, – чужие или свои?

– Скорее свои, – серьезно сказал Верещагин. – Ведь вы не жалеете себя ради России, а это, согласитесь, чужие ни за что бы делать не стали.

– Согласен, согласен, – я махнул рукой. – мы действительно свои. Скажите, Василий Васильевич, а почему вы стараетесь изобразить войну именно в таком неприглядном виде? Ведь вы сами добровольцем отправились на Балканы в 1877 году, участвовали в боевых действиях. А ранее, в 1868 году вы в осажденном полчищами мятежников Самарканде геройски сражались с врагом, за что награждены орденом Святого Георгия четвертого класса.

Я достал из кармана свою записную книжку и прочитал:

– «Во время восьмидневной осады Самаркандской цитадели скопищами бухарцев, прапорщик Верещагин мужественным примером ободрял гарнизон. Когда третьего июня неприятель в огромных массах приблизился к воротам и, кинувшись на орудия, успел уже занять все сакли, прапорщик Верещагин, несмотря на град камней и убийственный ружейный огонь, с ружьем в руках бросился и своим геройским примером увлек храбрых защитников цитадели».

– Однако, Александр Васильевич, вы неплохо осведомлены о моей службе, – Верещагин покачал головой. – Впрочем, учитывая род вашей деятельности…

– Нет, что вы, Василий Васильевич, – сказал я, – не подумайте обо мне плохо. Просто я много читал о ваших путешествиях и сражениях, в которых вы участвовали. Мне очень нравятся ваши картины, особенно так называемый «Наполеоновский цикл».

– Вы имеете в виду те картины о войне 1812 года, которые выставлены в этом музее? – переспросил Верещагин. – Только я еще не закончил этот цикл. Часть из неоконченных картин хранится в Париже, в моей мастерской. Я намерен закончить все задуманные мною картины к столетию войны 1812 года. И обещаю вам, Александр Васильевич, что вы будете одним из первых посетителей моей выставки.

– Спасибо, Василий Васильевич, только, если вы позволите, в числе тех, кто первый увидит вашу выставку, должны быть матросы и офицеры эскадры адмирала Ларионова. Для них будет весьма интересно познакомиться с вашим творчеством. А у меня к вам встречное предложение – я могу организовать для вас посещение кораблей нашей эскадры. Думаю, что вам будет небезынтересно познакомиться не только с ними, как художнику, но и с их кораблями – как бывшему гардемарину.

– Благодарю вас, Александр Васильевич, – Верещагин крепко и с чувством пожал мне руку, – я обязательно воспользуюсь вашим приглашением. Думаю, что нам будет о чем с вами поговорить. Всего вам доброго, я очень рад был с вами познакомиться.

18 ноября 1904 года, полдень.

Великобритания, Королевская верфь в Портсмуте

Первый лорд адмиралтейства адмирал Джон Арбенотт Фишер стоял на возвышении и наблюдал за суетой рабочих, мастеров и инженеров верфи, облепивших костяк строящегося корабля. Состоящий из коробчатого киля и торчащих вверх ребер шпангоутов, он издали был похож на скелет гигантской доисторической рыбы. Фактическая закладка, когда на стапель выложили первые элементы киля, была осуществлена еще в начале августа, через месяц после знаменитой лондонской паники, в ходе которой «Королевский благотворительный фонд в помощь содействию развития флота» пополнился значительными суммами, как внесенными истинными патриотами Британии, так и заработанными путем рискованных биржевых операций во время этой самой паники.

С тех пор количество рабочих на стапеле постоянно увеличивалось. Пятьсот человек в момент начала сборки киля, через неделю – уже тысяча сто, а еще через две недели – тысяча восемьсот. В настоящий момент на постройке трудилось почти три тысячи человек. Это было позднее многострадальное детище адмирала Фишера и гения британского кораблестроения Филиппа Уотса, о котором они мечтали почти четверть века – с момента их первой встречи в 1881 году, когда молодой инженер Уотс проводил установку успокоителей качки на броненосце «Инфлексибл», которым тогда командовал сорокалетний кэптен Фишер.

Что же касается Лондонской биржевой паники, случившейся в июле 1904 года, то это было такое же важное сражение во имя Британии, как и битва при Формозе. Битва биржевых спекулянтов была выиграна Королевским военно-морским флотом благодаря гению британских финансистов и отваге короля Эдуарда, отправившегося в пасть русскому медведю и вернувшегося оттуда живым и невредимым.

Усмехнувшись, адмирал Фишер подумал, что очень бы хотел увидеть лицо игравшего на понижение Джона Пирпойнта Моргана-младшего в тот момент, когда пришло известие о благополучном возвращении короля с русской эскадры, о полном разрешении кризиса. Паника и уныние сменились безудержной эйфорией и рушащиеся в тартарары акции взлетели под самые небеса.

Именно в тот момент «Королевский благотворительный фонд в помощь содействию развития флота» обрел определенные известность и репутацию в британских деловых кругах и заработал суммы, достаточные для строительства головного корабля серии и еще одного его систершипа, которые будут построены с учетом изменений, внесенных в проект по результатам испытаний корабля-прототипа. Еще такую же сумму в виде экстренного финансирования выделил британский Парламент, пристыженный сухим докладом о состоянии дел в этой области, сделанным адмиралом Фишером и пламенной тронной речью короля Эдуарда.

Несмотря на то что идея крупного боевого корабля, имевшего на вооружении только главный калибр и противоминную артиллерию, уже давно витала в воздухе, проектирование этого новейшего корабля велось на ощупь в обстановке паники, нагнетаемой известием о начале строительства в Российской империи разрушителей торговли нового поколения, бронированных, быстрых, хорошо вооруженных по той же схеме «только большие пушки», настоящих суперхищников морских дорог, способных с легкостью растерзать слабейшего врага и без проблем, как от стоячего, уйти от сильнейшего.

Правда, на первых порах у британских специалистов вызывали недоверие все официально заявленные параметры, начиная от сроков постройки – два с половиной года, и заканчивая дальностью плавания – шестнадцать тысяч морских миль на экономической скорости в восемнадцать узлов. И это недоверие не рассеивалось даже участием в проекте специалистов с эскадры адмирала Ларионова. Потом, после скандала с качеством и сроками постройки броненосца «Ослябя», образованный при ГУГБ промышленно-экономический отдел показал, что он не зря ест свой хлеб, и от бракоделов и казнокрадов, подвизавшихся на русских военных верфях, полетели пух и перья, а сроки достройки броненосцев «бородинской» серии уменьшились на месяц-два.

Начальные условия для проектирования новейшего суперброненосца-крейсера были настолько невероятные, что Филипп Уотс хватался за голову. Планируемого русского «суперхищника» требовалось превзойти по всем параметрам, в том числе по скорости, броневой защите, мощности артиллерии главного калибра, сохраняя при этом водоизмещение классических броненосцев предыдущей серии типа «Лорд Нельсон». В то же время британский универсальный линейный корабль должен был иметь возможность на равных участвовать в сражении с целой эскадрой классических броненосцев предыдущего поколения.

В результате смешения несмешиваемого получился проект корабля посредственного во всех отношениях. Скорость полного хода в двадцать пять узлов, конечно, была на уровне лучших бронепалубных крейсеров предыдущего поколения, но все же сильно уступала заявленной скорости полного хода русского «суперхищника» в тридцать два узла. Дальность экономичного десятиузлового хода на паротурбинной силовой установке составляла около трех тысяч морских миль против шестнадцати тысяч миль на скорости в восемнадцать узлов у оппонента, что при обилии британских военно-морских баз, разбросанных по всему миру, не было таким уж большим недостатком.

Британские двенадцатидюймовые орудия «Марк X» с длиной ствола в сорок пять калибров, имевшие максимальный угол возвышения в тринадцать с половиной градусов, были способны забросить полубронебойный снаряд весом в триста восемьдесят шесть килограммов на пятнадцать километров по настильной траектории, в то время как десятидюймовые пушки Обуховского завода с длиной ствола в пятьдесят калибров, при угле возвышения в сорок градусов, забрасывали полубронебойный снаряд улучшенной аэродинамики и весом в триста килограммов на тридцать пять километров по крутой навесной траектории, поражая корабли вероятного противника в тонкую бронепалубу, крыши башен и боевой рубки.

Собственно, бронирование британского универсального уродца, вооруженного целыми пятью двенадцатидюймовыми башнями, ради экономии веса было даже хуже, чем у броненосных крейсеров типа «Герцог Эдинбургский», рассчитанного на противостояние шестидюймовым снарядам русских больших бронепалубников. А это было совершенно недостаточно для ведения линейного боя с классическими броненосцами типа «Бородино», ибо их тяжелые снаряды главного калибра будут проламывать тонкую бортовую броню, как булыжник фанеру.

Так что то, что получилось у британских проектировщиков, возглавляемых мистером Филиппом Уотсом, в случае войны было даже хуже, чем ничего. В их оправдание надо сказать, что они восприняли большую часть заявленных русскими технических параметров как обыкновенный блеф и совсем не переживали из-за того, что не могли их превзойти. А уж попытка создать универсальный линейный корабль, способный совместить в себе свойства крейсера, защитника торговли и эскадренного броненосца и вовсе была бредом. В этом они должны были убедиться в самое ближайшее время, когда свое слово в создании линейных кораблей скажет Германская империя, нишей которой в Объединенном флоте Континентального Альянса должны были стать классические, хорошо бронированные и вооруженные линкоры, способные в генеральном сражении сокрушить флот Метрополии и залпами своих орудий продиктовать Великобритании условия капитуляции.

Но всего этого адмирал Фишер не знал, и сердце его было преисполнено гордости за стального монстра, который рос прямо на его глазах. А если бы знал, то пришел бы в ужас и отчаяние, потому что тогда железный каркас на стапеле следовало бы разобрать, а все работы по проектированию нового корабля начать заново. Причем начать с азов, вроде исследования оптимальной гидродинамики корпуса, совершенствования паротурбинных агрегатов, а также выявления оптимальной с аэродинамической точки зрения формы артиллерийских снарядов, на что могло бы уйти еще лет пять, которых у Британской империи уже не было.

22 (9) ноября 1904 года.

Петербург. Новая Голландия.

Тайный советник Тамбовцев Александр Васильевич

Сегодня я впервые серьезно поговорю с господином (товарищем) Гольдбергом. Дело в том, что после того, как без малого месяц назад была ликвидирована бандгруппа Медведя, а сам заморский гость попал к нам в полной целости и сохранности, он решил использовать старый проверенный способ избежать ответственности за свои темные делишки. Проще говоря, Сэм Гольдберг «закосил под дурика».

Он начал заговариваться, идиотски хохотать, строить рожи служителям моей конторы и ходить под себя – в его камере стояла такая вонища, что надзиратели пробегали мимо нее, зажав нос. «Товарищ Герасим» рассчитал все правильно – при покойном императоре Николае Александровиче его отправили бы в лечебницу для душевнобольных, откуда гораздо легче сбежать, чем из «русской Бастилии» – так теперь фрондирующие представители так называемой «русской интеллигенции» называют Новую Голландию. Примерно так же поступил Юзеф Пилсудский, которому за его «экспроприации» во имя торжества польской социал-демократии грозила виселица.

Только Гольдберг не учел, что попал он не в варшавскую каталажку, а в ГУГБ, и обвести нас вокруг пальца ему вряд ли удастся. А насчет душевной болезни… Раз болен – будем лечить. Я решил проконсультироваться со специалистами с госпитального судна «Енисей», которые посоветовали мне поколоть симулянта сульфатом магния, или, говоря проще – магнезией.

– Поверь, твой клиент при этом испытает такое сказочное удовольствие, от которого он полезет на стенку, – хитро улыбаясь, сказал мой школьный приятель Игорь Сергачев. – Думаю, что он не выдержит такого «лечения» и резко пойдет на поправку. Только для начала его неплохо бы осмотреть. Может, у него пониженное давление или почечная недостаточность. Ты ведь не желаешь, чтобы твой клиент дал дуба?

На следующий день Игорь с дюжим фельдшером по имени Денис приехал в Новую Голландию. Он долго любовался «косилой», который, сидя на полу камеры, чертил пальцем по вываленной из тюремной миски перловой каше какие-то каббалистические знаки и, казалось, не замечал ничего вокруг. Потом Игорь дал команду, фельдшер с надзирателем подхватили Гольдберга под белы рученьки и отволокли в санитарный бокс. Там они отмыли его, переодели в чистую одежду, после чего Игорь померил у липового «психа» давление, пощупал пульс, проверил реакцию зрачков на свет, словом, проделал малопонятные для меня медицинские манипуляции.

Затем фельдшер открыл саквояж, достал шприц и ампулу, намочил ватку спиртом. Надзиратель спустил с арестанта штаны, и «товарищ Герасим» получил пару кубиков магнезии в свой волосатый «тухес».

– Колоть будем регулярно, – с ласковой улыбкой заявил пациенту Игорь, – до тех пор, пока к больному не вернется ясный ум и твердая память. Шурик, выпиши пропуск Денису – он теперь будет два раза в день навещать пациента и делать ему уколы.

Услышав эти слова, Сэм Гольдберг непроизвольно вздрогнул. Похоже, что магнезия уже начала «припекать», и чувства, им испытываемые при этом, вряд ли можно было назвать приятными…

«Товарищ Герасим» оказался крепким орешком. Он продержался почти неделю. Но потом, похоже, ему надоело получать в седалище укол за уколом, и он решил изобразить неожиданное «исцеление».

Позавчера надзиратель передал мне, что «больной» уже не «больной», и что он готов к беседе со мной.

– Ваше превосходительство, Александр Васильевич, – сообщил надзиратель, – этот Гольдберг сейчас бегает по камере и требует, чтобы вы немедленно его приняли!

– Требует – примем! – ответил я ему голосом врача-психиатра из «Кавказской пленницы». – Только не сегодня, а… скажем, завтра… Или послезавтра.

Я специально дал время мистеру Гольдбергу хорошенько подумать и сделать надлежащие выводы. И вот он сейчас сидит передо мной. Похоже, что клиент «созрел»…

Гражданин Североамериканских Соединенных Штатов Сэм Гольдберг выглядел неважно. Он похудел, зарос черной с проседью щетиной и при ходьбе заметно подволакивал ножку.

– Я слышал, что в вашем заведении не соблюдаются права человека, – с ходу выпалил он мне, – но такого жестокого отношения к людям я не ожидал. Когда я выйду на свободу, то первым же делом я расскажу всему цивилизованному миру о том, как обращаются с борцами за свободу в кровавых застенках царского режима!

– Вы что, всерьез надеетесь выйти на свободу? – наглость это гешефтмахера изумила меня. – Думаю, что вас в лучшем случае ожидает тачка и кайло где-нибудь в Горном Зерентуе. Правда, это будет для вас слишком комфортно – ведь в Забайкалье почти курортный климат. Есть в России и более интересные места. Только вряд ли вам повезет, и вы попадете на бессрочную каторгу – скорее всего, ваше путешествие будет более коротким и в один конец – до Шлиссельбурга.

Мистер Гольдберг, услышав мои слова, побледнел. Он явно рассчитывал на то, что его хозяева – банкиры Нового Света – сделают все, чтобы вытащить своего верного слугу из царских застенков. Бедняга, он, видимо, не понимал, что для них он уже не представлял никакого интереса. Скорее наоборот – смерть Сэма Гольдберга была бы для них желательна – уж больно много он знал такого, что другим знать не следовало.

– Так что, мистер Гольдберг, – я постарался, чтобы мой голос был убедителен, как у проповедника из Общества Свидетелей Иеговы, – для вас единственный шанс остаться в живых – облегчить свою душу и рассказать нам все о ваших хозяевах и об их планах в отношении российской власти и действий, направленных на свержение этой власти. Учтите, что многое из того, что вы знаете, нам уже известно. И этого вполне хватит для вынесения вам смертного приговора.

Сэм Гольдберг долго молчал. Видимо, он тщательно взвешивал все за и против. «Товарищ Герасим» прекрасно понимал, что если он расскажет нам все, что ему известно о планах заокеанских банкиров, то они этого ему ни за что не простят и сделают все, чтобы прикончить максимально болезненным способом.

Только это будет не сейчас, а через какое-то время. Виселица же с видом на Ладожское озеро будет готова для него уже через пару недель. Сэм знал, что суд над ним и другими участниками попытки захвата здания ГУГБ будет закрытым и скорым. Там не будет адвокатов, которые в таких случаях обильно фонтанируют красноречием перед экзальтированной публикой, и дамочек, которые станут падать в обморок при виде «несчастных страдальцев за свободу народа». Их осудит военный суд, члены которого, с учетом всей тяжести содеянного, за одно получасовое заседание приговорят всех террористов, которым посчастливилось выжить в той бойне, к виселице без права пересмотра приговора. Приговор же этот будет приведен в исполнение немедленно. И хорошо, если об их казни появится заметка из десятка строк в «Новом времени», рассказывающая про то, как их трупы, снятые с виселицы, заколотили в простые деревянные ящики и похоронили в безымянной могиле.

«Товарищ Герасим», наверное, представил эту картину – коптящие факела (он почему-то посчитал, что казнь состоится ночью), тела казненных в белых саванах с грубыми холщовыми мешками на головах, грубые и мрачные лица палачей – и ему стало нехорошо.

– Господин Тамбовцев, – торопливо произнес он, – я готов рассказать вам обо всем. Но я хотел бы получить от вас гарантию того, что мне сохранят жизнь. Ну, что-то вроде договора – я вам, а вы – мне.

«Ага, и договор для полного счастья заверить у нотариуса! – подумал я. – Мистер Гольдберг, похоже, всерьез хочет заключить с нами некий контракт. Несчастный еврейский мальчик просто не понимает, куда попал и что виселица – это наименьшее из всех возможных наказаний за все им содеянное».

– К сожалению, вы лишены права ставить условия, – сказал я вслух. – Если же вы не желаете воспользоваться предоставленным вам шансом, то это ваше право. Мы можем, в конце концов, использовать некоторые особые приемы ведения допроса, после чего вы сами расскажете нам все, что вы знаете.

– Вы будете меня пытать? – неожиданно осипшим голосом поинтересовался Сэм Гольдберг. – Но это же бесчеловечно и жестоко!

– Это ваш выбор, – ответил я. – Ну, а насчет жестокости… Наш мир несовершенен и жесток. А мы – лишь жители этого мира. Кроме того, пытка – это не единственный способ выяснения истины. На своей шкуре вы уже смогли убедиться, как легко мы смогли вылечить вас от душевного недуга. Существует препарат, излечивающий и ото лжи. Стоит фельдшеру сделать всего один укол такого препарата, и вы начнете рассказывать нам ваши самые сокровенные тайны. Но в таком случае это уже не будет считаться добровольным сотрудничеством со следствием. Надеюсь, вы меня поняли?

– Хорошо, господин Тамбовцев, – решительно произнес Гольдберг. – Вы действительно страшный человек, и я готов рассказать вам все, что вы хотите от меня узнать. С чего начать?

– Начните с самого начала, – я нажал на кнопку диктофона, – расскажите о вашем знакомстве с господином Джейкобом Шиффом и о ближайших планах действий в отношении России… Не забудьте сообщить о путях поступления выделенных этим господином средств в Россию, и персонально – имена тех, кому эти деньги предназначены…

26 (13) ноября 1904 года, полдень.

Германская империя, Потсдам. Дворец Цецилиенгоф, рабочий кабинет кайзера Германской империи.

Кайзер Вильгельм II и адмирал Альфред фон Тирпиц

Кайзер Вильгельм в своем кабинете с нетерпением ожидал прихода адмирала Тирпица, который сообщил, что для любимого кайзера у него есть сюрприз. И вот адъютант доложил, что адмирал стоит на пороге королевского кабинета, а с ним несколько военных моряков, которые приволокли два огромных и тяжелых ящика.

«Наверное, это и есть обещанный сюрприз!» – решил кайзер, снова вспомнивший, как он, еще ребенком, в рождественскую ночь с замиранием сердца ожидал – какие подарки святой Николай сунет ему в носок или положит под елку.

Вслед за довольным Тирпицем, поглаживающим свою рыжую раздвоенную бороду, в кабинет вошли четыре матроса, несущих большой, немного смахивающий на гроб ящик, изготовленный из полированного дерева, длиной чуть больше трех метров. По знаку кайзера матросы водрузили свою ношу на рабочий стол, потом по команде Тирпица сняли с ящика крышку, и….

На столе перед кайзером стояла прекрасно сделанная большая модель четырехбашенного двухтрубного боевого корабля, настоящего бронированного монстра, ощетинившегося двенадцатью тяжелыми орудиями.

В табличке, привинченной к подставке, было написано:

«Линейный корабль «Мольтке», макет в масштабе 1:100. Размеры: длина полная – 240 метров, длина по ватерлинии – 220 метров, ширина по палубе – 34 метра. Водоизмещение: 36 000 тонн – стандартное, 45 000 тонн – полное. Силовая установка: 4 паровые турбины общей мощностью в 120 000 л. с., полная скорость хода – 27 узлов, дальность хода на экономической скорости 16 узлов – 7500 морских миль. Броня главного пояса, башен главного калибра барбетов и боевой рубки – 305 мм, верхний пояс – 150 мм, палубная броня, траверзы, оконечности и башни универсальных орудий – 100 мм. Вооружение: 12 356 мм – орудий главного калибра, 82 127 мм – универсальных орудий и 16 237 мм – универсальных автоматов».

– Что это, Альфред? – охрипшим от волнения голосом спросил кайзер, как завороженный круживший вокруг модели.

– Это новый линкор для Германии, – гордо произнес Тирпиц. – Этот корабль сокрушит господство на морях англосаксонской расы и навек прославит в истории ваше имя, как вождя, превратившего Германский рейх в великую морскую державу. Перед этим линкором любой нынешний броненосец – просто плавучая мишень, беззащитная жертва, которая обречена при встрече с ним на уничтожение. А эскадра броненосцев – это стадо овец, подвергшееся нападению жаждущей крови волчьей стаи.

– Отлично, Альфред, отлично! – кайзер все никак не мог налюбоваться моделью. – А теперь скажи мне, откуда взялась модель этого замечательного корабля. Неужто в нашем военно-морском министерстве наконец опомнились и создали для нашего Флота Открытого моря проект линкора будущего?

В ответ Тирпиц только тяжело вздохнул и удрученно произнес:

– Ваше императорское величество, наверное, легче заставить свинью летать, как бабочка, чем наших германских инженеров взяться за опережающий свое время революционный проект. Ведь мы, немцы, мыслим консервативно, а наш мозг лучше приспособлен к тому, чтобы доводить до идеального состояния уже существующие идеи, а не разрабатывать нечто новое. Проект этого линкора родился не в Берлине, а в Петербурге, когда русские по приказу своего нового императора отрабатывали различные варианты своей кораблестроительной программы. Но в итоге было решено, что пока Россия ограничится постройкой десятка-другого сверхдальних крейсеров, разрушителей торговли, а проект линкора нового поколения было решено предложить нам, немцам.

– Послушай, Альфред, – кайзера явно заинтриговало сказанное Тирпицем, – а что за крейсера собираются строить эти русские? В последнее время об этом довольно много говорили, но из сказанного я так ничего и не понял. Может быть, тебе об этом хоть что-нибудь известно?

– Нет ничего проще, ваше королевское величество, – ответил Тирпиц, попросил разрешения и вышел в приемную кайзера, где сделал знак матросам, которые там терпеливо ожидали дальнейших его распоряжений. Они внесли в кабинет императора вторую коробку, размером и весом поменьше первой. В ней находилась модель дальнего рейдера «Измаил», строительство которого ускоренными темпами велось в Петербурге на Новой Адмиралтейской верфи.

Поставленные рядом, эти две модели были похожи на тяжеловесного и мощного немецкого дога и элегантную русскую борзую. Один призван был охранять и защищать дом и жизнь хозяина от нехороших людей, а другая – в стремительном беге догонять и хватать быстроногую добычу. У кайзера, правда, возникли несколько другие, хотя и схожие, ассоциации.

– Посмотри, Альфред, – сказал он Тирпицу, – как прекрасно эти два корабля отражают особенности национального духа двух наших наций. Стремительный русский казак, разведчик, неуловимый наездник, и рядом с ним немецкий рыцарь в прочных доспехах, сокрушающий врага прямым мощным ударом. Когда они действуют вместе, то они становятся непобедимы.

Если этот корабль будет называться «Мольтке», то остальные корабли серии мы обязательно назовем: «Зейдлиц», «Циттен», «Йорк», «Гнейзенау» и «Шарнхорст».

– Ваше императорское величество, – Тирпиц сделал жест рукой, словно предлагая кайзеру еще раз сравнить стоявшие на письменном столе две модели, – русские считают, что эта разница должна стать важным компонентом нашей совместной стратегии сокрушения британской морской мощи. Ведь против германского флота, состоящего из таких вот тяжелых линкоров, будут бессильны якобы универсальные броненосцы-крейсера, строительство которых начал адмирал Фишер. В то же время эти британские универсальные броненосцы-крейсера не смогут поймать разрывающие их коммуникации русские рейдеры, потому что скорость их будет меньше на несколько узлов. Таким образом, действуя порознь, что исключит путаницу и неразбериху, мы будем побеждать вместе, приближая тот решающий момент, когда зловредная Британская империя будет поставлена на колени.

Кайзер снова несколько раз обошел вокруг стола, разглядывая модели со всех сторон.

– Хорошо, Альфред, – кивнул он, – а теперь, пожалуйста, подробно и не торопясь, во всех деталях, расскажи об этом замечательном корабле и его возможностях в сравнении с нашими старыми броненосцами и новейшими русскими крейсерами.

– Ваше императорское величество, – с видом университетского профессора начал Тирпиц, – обе эти модели относительно легко разбираются, потому что они предназначались для демонстрации вашему августейшему русскому кузену. Сейчас я вам во всех подробностях расскажу о боевых возможностях этих кораблей и продемонстрирую их внутреннее устройство.

– Да, да, Альфред, я весь внимание, – нетерпеливо произнес кайзер, который был любителем подобных больших железных игрушек.

29 (16) ноября 1904 года.

Петербург. Новая Голландия.

Тайный советник Тамбовцев Александр Васильевич

Наш сегодняшний гость, командующий Балтийским флотом вице-адмирал Макаров с любопытством осматривал помещения Новой Голландии. Дело в том, что, будучи в свое время главным командиром Кронштадтского порта и военным губернатором Кронштадта, он не раз бывал в Новой Голландии. До недавнего времени в ее помещениях размещался Опытовый бассейн, где профессор Крылов занимался проблемами непотопляемости боевых кораблей. Адмирал Макаров интересовался проблемами остойчивости строящихся кораблей, проводил опыты с моделью построенного в Англии ледокола «Ермак», и они вместе с Крыловым горячо спорили, пытаясь найти новые методы борьбы за живучесть кораблей.

Опытовый бассейн, после того как в Новой Голландии обосновалась моя контора, к сожалению, пришлось закрыть, а новый бассейн и служебные помещения для него сейчас строятся у Средней Рогатки, примерно там, где в наше время расположился ЦНИИ имени академика А. Н. Крылова.

Но Степан Осипович заехал ко мне не для того, чтобы предаваться приятным воспоминаниям. Разговор между нами предстоял серьезный, и даже, я бы сказал, судьбоносный. Речь должна пойти о судоходстве по Северному морскому пути. Макаров был энтузиастом освоения Русского Севера и делал все, чтобы русские корабли чувствовали себя как дома в суровых водах Северного Ледовитого океана. Именно для того по инициативе адмирала и был построен «Ермак» – первый в мире ледокол арктического класса. На нем Степан Осипович в 1901 году совершил поход к Земле Франца-Иосифа.

Адмирал устроился на предложенном мною кресле и приготовился выслушать меня. Наверное, он ждал, что я начну рассказывать о врагах внутренних и внешних, противостоять которым и должно мое учреждение. Но то, о чем я стал говорить, весьма удивило Макарова.

– Степан Осипович, – начал я, – не секрет, что одним из главных, но пока еще неосвоенных богатств России является наш Север. Речь пока не идет о полезных ископаемых, пока еще не найденных, а о Северном морском пути – кратчайшем морском пути между Европейской частью России и Дальним Востоком…

О возможности практического использования морского пути, ведущего из Северной Европы в Азию, люди думали еще сотни лет назад. Впервые официально предложение использовать Северный морской путь высказал российский дипломат Дмитрий Герасимов в 1525 году – при этом он опирался на результаты плавания поморов в XIII веке.

Коренные жители Русского Севера на специально приспособленных для плавания во льдах судах – кочах, добирались до далекого Груманта (Шпицбергена), устьев рек Оби и Енисея. На реке Таз, впадающей в Карское море, в начале XVII века казаки-землепроходцы основали город Мангазею, где русские купцы и промышленники вели активную торговлю с местными племенами, скупая пушнину и моржовый клык.

В середине XVII века казачий атаман Семен Дежнев, выйдя на нескольких кочах из Якутского острога, обогнул мыс, получивший его имя, и прошел проливом, отделяющим Евразию от Америки (позднее этот пролив получил имя Беринга).

– Я слышал об этом, – кивнул Макаров, – только почему русские мореплаватели забросили освоенные их предками морские пути? Я вижу, что вы изучали документы, рассказывающие о северном судоходстве. Может, вы подскажете мне о причинах этого?

– Как ни странно, но в этом виноват основатель русского регулярного флота – Петр Великий, – усмехнулся я. – Царь-батюшка часто, желая сделать доброе дело, добивался прямо противоположного результата.

Степан Осипович удивленно посмотрел на меня. Видимо, он был удивлен моим ответом. Потом он пригладил свою роскошную бороду и произнес:

– Милостивый государь Александр Васильевич, а знаете ли вы, что именно при Петре Великом освоение Российского Севера стало государственной программой. Было организовано несколько экспедиций, которые возглавили офицеры русского военного флота.

– Знаю. Но мне известно и то, – сказал я, – что наш великий ученый Михайло Васильевич Ломоносов считал возможным плаванье вдоль северного побережья Евразии к странам Дальнего Востока. Ломоносов изложил свои соображения и расчеты в труде «Краткое описание разных путешествий по северным морям и показание возможного проходу Сибирским океаном в Восточную Индию» и в «Прибавлении о северном мореплавании на Восток по Сибирскому океану». Что же касается Петра Великого, то пагубное влияние на северное мореплавание оказал указ царя, запрещающий строительство в России «староманерных судов». На государевых верфях должны были строить корабли только по «европейскому стандарту».

А ведь поморский коч – идеальное судно для плавания во льдах. Характерная особенность его корпуса – яйцевидная форма. При сжатии во льдах такое судно выжималось вверх, и это простое решение можно смело отнести к числу наиболее блистательных технических изобретений. Поморский коч – это деревянное парусное судно длиной 16–17 метров, шириной около четырех метров, осадкой не более одного-полутора метров, что позволяло ему входить в устья рек в любое время года. Коч принимал на борт до 30 тонн груза и до 50 человек членов экипажа и пассажиров. Поморы предъявляли к своим судам очень жесткие требования: за короткое арктическое лето они должны были преодолеть тысячи миль, причем в условиях сложной ледовой обстановки и сильнейших штормов. Отсюда необыкновенная прочность кочей, высокая маневренность, быстроходность. Известно, что в XVII веке кочи могли проходить по 70–80 миль в сутки, а некоторые умелые и удачливые мореходы выжимали даже по 100–120 миль. Для сравнения – английские торговые суда, ходившие в Архангельск, преодолевали в сутки не более 45–55 миль, а голландские фрегаты – 35–40 миль.

– Да, но время парусных кочей прошло, – сказал Макаров. – Без паровых ледоколов по северным морям ходить невозможно.

– Вы правы, Степан Осипович, – ответил я. – Именно ледоколы и должны стать тем ключом, который откроет для мореплавания Северный морской путь. Но одних ледоколов мало. Для освоения Северного морского пути необходима развитая инфраструктура. По всему пути надо построить пристани и города. Надо организовать Главное управление Севморпути. Оно должно проложить трассу от Белого моря до Берингова пролива, оборудовать этот путь, держать его в рабочем состоянии и обеспечить плавания по нему. Нужны угольные станции, где ледоколы будут бункероваться углем. Со временем корабли этого типа перейдут на дизельные двигатели, и потребуются порты, где они смогут заправляться жидким топливом. Вот здесь, – я подошел к лежащей на столе карте, – на полуострове Таймыр находится месторождение угля. Надо начинать его разработку. А вот здесь, – я снова ткнул в карту указкой, – в районе Обдорска, находится месторождение нефти. Но разработка полезных ископаемых – задача не моряков. Их задача – обеспечить снабжение поселков, зимовий и полярных станций. Север должен быть российским. Это сейчас он никому не нужен и безлюден. Завтра все может измениться. Мы, Степан Осипович, должны думать о будущем России.

– Вы правы, Александр Васильевич, – произнес адмирал Макаров, внимательно рассматривая карту. – Я вижу, что Севером надо заняться всерьез. Это наш Клондайк, который еще нужно открыть. Да и сам Северный морской путь – важнейший морской путь, ценность которого у нас еще не оценили. Я уже подсчитал – расстояние от Санкт-Петербурга до Владивостока по Северному морскому пути составляет свыше 7560 миль, а через Суэцкий канал – свыше 12 500 миль. Можно посчитать – сколько можно сэкономить времени и топлива, если провести торговые суда по Северному морскому пути. А про военные корабли – и говорить нечего. Наша эскадра может быть в случае нужды быстро переброшена на Дальний Восток, причем путь ее будет проходить по внутренним морям России. Скажите, Александр Васильевич, – адмирал пристально посмотрел мне в глаза, – а почему это вы вдруг решили поговорить со мной о Северном мореплавании? Я полагаю, что вы это сделали по поручению государя. Я не ошибся?

Я кивнул. Именно император на днях напомнил мне, что он хочет назначить адмирала Макарова начальником Северного морского пути. Михаила интересовало – не раздумал ли Степан Осипович продолжить исследование Севера после того, как он получил спокойную и почетную должность в Петербурге. Похоже, что адмирал Макаров с юношеским пылом готов начать освоение Арктики. И надо дать ему возможность осуществить свою давнюю мечту.

4 декабря (21 ноября) 1904 года, утро.

Санкт-Петербург, Зимний дворец, Собор Спаса Нерукотворного образа

Это воскресенье было отмечено по-зимнему ярким синим небом, зимним солнцем, хрустящим белым снегом и легким морозцем, от которого румяные гимназистки, по выражению поэта, становятся «чуть пьяными». Именно на это первое зимнее воскресенье и была назначена свадьба адмирала Ларионова и дочери британского короля Виктории Великобританской.

А ведь еще неделю назад с неба сыпался мокрый снег пополам с дождем, под ногами противно чавкало и хлюпало, и ноги мокли даже в галошах фабрики «Треугольник». В такие дни у врачей прибавляется работы, а в аптеках самым ходовым товаром становятся пакетики с сушеной малиной.

Но в одну прекрасную ночь все вдруг изменилось. Подул северный ветер, несущий с собой ледяное дыхание Арктики, и вместо снежной каши с небес повалил белый пушистый снег, укрывающий все вокруг праздничным белым покрывалом, по которому так весело скрипят полозья саней. Снегопад продолжался три дня и три ночи. Потом облака разошлись, и негреющее зимнее солнце осветило то праздничное зимнее убранство, в которое укуталась столица Российской империи.

Говорят, что невесты перед обрядом венчания становятся задумчивы и мечтательны. Это и понятно. Заканчивается их незамужняя жизнь, и начинается жизнь семейная, полная забот и хлопот. К тому же, по православным традициям, перед венчанием жениху и невесте следует попоститься и еще раз обдумать свое решение сочетаться браком с любимым человеком. Пока священник не связал их брачными узами, еще есть возможность отказаться от венчания, дабы не совершить роковую ошибку.

Адмирал Ларионов накануне бракосочетания был серьезен и сосредоточен, как перед важной боевой операцией, от которой зависело будущее не только его и Тори, но и, возможно, всего человечества. Чисто по-человечески, при виде Виктории, этой умной, красивой, но уже староватой для невесты несчастной женщины, его охватывали приступы невыносимой нежности. Адмирал хотел дать ей возможность почувствовать себя любящей и любимой, ощутить согревающее тепло домашнего очага и прочность стен родового гнезда.

Сама Виктория, не задумывающаяся над историческим значением своего замужества, испытывала чувство, будто все серое, скучное, монотонное, как лондонский смог, осталось в прошлом, а впереди была яркая жизнь, полная незабываемых впечатлений, таких, как поездка в ресторан к цыганам или вечернее катание с ледяной горки вместе с детьми, при желтом свете газовых фонарей. Так весело и заливисто Виктория не хохотала с самого детства. Ведь даже в детстве ей не довелось испытывать столь чистой и беспричинной радости, как тогда, когда они с Виктором Сергеевичем катились с горы на санках, в ушах свистел ветер, а ее сзади крепко обнимали сильные руки жениха. В не столь давнем прошлом испытай она что-то подобное, то к ней тут же явился бы разгневанный призрак ее бабушки – королевы Виктории, и потребовал бы, чтобы Тори прекратила вести себя как падшая женщина, испытывающая удовольствие по таким низменным поводам.

Бабушка была сильной женщиной, и за шестьдесят лет своего владычества привила «старой доброй Англии», любимой забавой которой были кулачные бои и травля быков собаками, само понятие «викторианство», полное ханжества и лицемерия. Психика у просвещенных мореплавателей и до того была не в порядке, так что викторианство можно было считать диагнозом психиатра.

Что же касалось Виктории-младшей, то теперь между ней и бабушкиным призраком высилась монументальная фигура ее жениха, делавшего все, чтобы разрушить колониальные и политические плоды викторианства на политической арене, а саму Викторию-старшую превратить всего лишь в историческую достопримечательность.

Свадьбу королевской дочери и знаменитого русского адмирала император Михаил II решил провести в келейной обстановке в дворцовом храме Спаса Нерукотворного образа в Зимнем дворце. И венчать их должен был сам отец Иоанн Кронштадтский, духовно окормлявший людей будущего и вновь обретенную дщерь истинной церкви, перешедшей из англиканства в православие.

Со стороны семьи невесты присутствовал любимый брат Виктории, наследный принц Уэльский Георг, будущий король Георг V. Он, надо сказать, не одобрял увлечение сестры русским адмиралом из будущего и ее замужество. Но он держал свое неодобрение при себе, прикидывая, какую пользу для себя и Британии можно будет получить в силу новых знакомств и новых связей. Кстати, этот персонаж был внешне удивительно похож на покойного императора Николая II, и когда принц Уэльский шествовал по коридорам Зимнего дворца, то кое-кому показалось, что по ковровым дорожкам идет призрак убиенного злодеями императора-мученика. Слабонервные лакеи крестились, шептали молитвы, кое-кто даже упал в обморок.

Сам адмирал Ларионов был невысокого мнения о своем шурине, зная, что в его истории он стал виновником смерти своего кузена Ники и всей его семьи, отказав им в просьбе позволить эмигрировать в Англию.

Кроме братца Георга на венчании присутствовали ближайшие российские родственники принцессы Виктории: вдовствующая императрица Мария Федоровна, приложившая немало сил для того, чтобы этот брак состоялся, император Михаил и его сестры, Ольга и Ксения со своими мужьями. Супруга Михаила, японская принцесса Масако – в православии Мария Владимировна – на церемонии венчания отсутствовала, ибо носила под сердцем будущего наследника престола (она почему-то была уверена в том, что родится именно мальчик) и страдала токсикозом.

Со стороны жениха на церемонию венчания и последующий банкет в узком кругу были званы генерал-майор и флигель-адъютант – он же начальник штаба эскадры – контр-адмирал Иванцов и командиры прибывших из будущего боевых кораблей. Было из этого правила и исключение. На венчании присутствовал капитан 1-го ранга Николай Оттович Эссен, сдавший «Цесаревича» по прибытии в Кронштадт и теперь назначенный надзирающим за постройкой первых четырех «Измаилов». Это была еще одна ступенька в карьере этого незаурядного человека, потому что именно ему придется командовать дивизией дальних рейдеров.

Именно каперанг Эссен должен был стать свидетелем адмирала во время венчания и держать над его головой венец все время, пока идет брачная церемония. Держать венец над головой невесты должна была ее лучшая подруга в Петербурге, кузина и вообще хороший человек, великая княгиня Ольга Александровна.

И вот венчание началось. Адмирал Ларионов в своем парадном адмиральском мундире и Виктория в белоснежном платье, кружевной фате и длинном шлейфе останавливаются при входе в храм, где под звуки пения церковного хора их встретил отец Иоанн Кронштадтский.

Белое с золотом убранство придворного собора завораживает жениха и особенно невесту, настраивает их души на праздничный торжественный лад. Протоиерей Иоанн Кронштадтский благословляет брачующихся, надевает на них обручальные кольца, произведя троекратный обмен ими между адмиралом и принцессой, после чего вручает им по большой венчальной свече белого воска. Теперь они жених и невеста не только перед людьми, но и перед Богом, и отец Иоанн, соединив им руки, сопровождает их к центру церкви…

Там он задает новобрачным вопрос, по доброй ли воле раб божий Виктор и раба божия Виктория вступают в этот брак, и, получив утвердительный ответ, вместе с новобрачными читает молитвы, делающие их мужем и женой. После этого служки выносят венцы, которые каперанг Эссен и великая княгиня Ольга Александровна водружают над головами новобрачных. Молодожены при этом читают молитвы, стоя на белом вышитом полотенце, которое символизирует одинаковую участь во всем. Затем выносят чашу с вином, которая выступает символом радости и невзгод, которые адмирал Ларионов и принцесса Виктория с этой минуты будут делить всю жизнь.

Молодым преподносится чаша с вином в три приема. После этого отец Иоанн соединяет руки новобрачных и трижды обводит их вокруг аналоя под церковное пение в знак того, что отныне брак нерасторжим и заключен навечно. Обряд православного венчания заканчивается тем, что новобрачные встают у Царских врат алтаря, где Иоанн Кронштадтский выговаривает молодой семье назидание.

Молодых поздравляют вдовствующая императрица, император Михаил, родня Виктории и боевые товарищи адмирала Ларионова. Впереди банкет, на котором, кроме тех лиц, которые присутствовали на венчании, будут иметь место и другие персоны, сочтенные в церкви нежелательными, вроде Владимира Ульянова-Ленина с супругой Наденькой и молодого Кобы с женой Ириной. О присутствии этих двух пар особо попросила принцесса Виктория, которой очень хотелось встретиться с этими незаурядными личностями в неофициальной обстановке свадебного застолья.

7 декабря (24 ноября) 1904 года.

Североамериканские Соединенные Штаты. Нью-Йорк.

Князь Амиран Амилахвари, он же штабс-капитан Николай Арсеньевич Бесоев

«Город Желтого дьявола» – так, кажется, назвали Нью-Йорк Ильф и Петров, путешествуя в середине 30-х годов XX века по Америке. Они абсолютно правы – главным идолом в САСШ, которому поклонялись жители «самой свободной страны в мире», были деньги. Во что бы то ни стало разбогатеть, добиться успеха – вот мечта большинства американцев.

Слава богу, мы с Натали приехали в Америку не с пустыми карманами. На мое имя был открыт счет в одном из банков Нью-Йорка, и денег на первое время нам должно хватить. Но мы с супругой не собирались тратить их в свое удовольствие. Нас ждала серьезная и опасная работа по созданию в САСШ агентурной сети. Ну и, кроме того, мы должны противодействовать подрывной работе заокеанских банкиров, которые финансировали в России антиправительственные силы, нацеленные на свержение императора Михаила и на разрушение нашей страны.

Но выйти на этих самых банкиров было не так-то просто. Ведь не придешь же к ним и не брякнешь с порога – вот я из России и хочу поработать на вас, естественно, за солидное вознаграждение. За такое тут запросто можно угодить в холодные воды Гудзона с грузом, привязанным к ногам.

Надо сделать так, чтобы эти самые банкиры сами нашли тебя и предложили на них поработать. Как там у Булгакова: «Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут». Умным человеком был Михаил Афанасьевич!

Как мы прикидывали еще в Питере с Дедом, выйти на нью-йоркских банкиров мне мог бы помочь Сергей Юльевич Витте. Да-да, тот самый, который бывший премьер. Сейчас он проживает в Америке, и как нам удалось узнать, постоянно встречается с Джейкобом Шиффом – ярым русофобом, финансирующим тех, кто мечтает свергнуть в России царскую власть. Если бы мне удалось познакомиться поближе с Сергеем Юльевичем, который так и не получил в этой истории титул графа, то с его помощью мы нашли бы дорожку к здешним «шейлокам».

Мы с Натали живем в уютной квартире, навещаем время от времени ее «кузена» – Вацлава Красовского. Дела в его автомастерской шли неплохо, и он, как человек, имеющий в кармане чековую книжку и счет в банке, был вхож в нью-йоркское высшее общество. Именно через него я рассчитывал выйти на господина Витте.

Мы с Натали, точнее, Надеждой Красовской, уже завели здесь полезные знакомства. Правда, в основном это были представители польской диаспоры. Галантные шляхтичи тут же попытались начать флирт с моей супругой, но после того, как я спустил с лестницы одного из них, посмевшего распустить руки, остальные стали ухаживать за Натали, держась при этом на почтительном расстоянии.

Некоторые пани тоже попытались завязать со мной романтические отношения. Ведь перед ними был настоящий «мачо»: жгучий брюнет с пламенным взором, пылкий и дикий. К тому же настоящий князь. Пани и паненки томно закатывали глазки, бросали мне красноречивые взгляды. Но я смотрел на свою ненаглядную влюбленными глазами и не отпускал ее от себя ни на шаг.

Впрочем, хорошие манеры, неплохое знание английского языка и, что немаловажно, туго набитый долларами бумажник сделали нас желанными гостями в компаниях, где появлялись люди, которых можно было назвать здешней великосветской тусовкой.

Так, постепенно, шажок за шажком, мы приближались к господину Витте. Натали сумела познакомиться на одном из банкетов с Матильдой Витте, урожденной Нурок. В ходе светской беседы выяснилось, что недавно ее дочь от первого брака Вера Сергеевна Витте (Сергей Юльевич удочерил ее) вышла замуж за князя Кирилла Васильевича Нарышкина. А мать ее зятя – Тебро (Феодора) Павловна Орбелиани, приходилась родственницей Амирану Амилахвари, то есть мне. Так я познакомился с мадам Витте, которая, как я знал из ее досье, пользовалась огромным влиянием на своего мужа.

Сорокадвухлетняя Матильда Витте в молодости была красавицей. Да и сейчас в ней было что-то, что привлекало мужчин. Недаром министр путей сообщения, встретив ее в театре, влюбился в нее, что называется, по уши. Даже то, что она была замужем, не остановило его. В 1892 году, приняв предложение императора Александра III стать министром путей сообщения, Сергей Юльевич выдвинул самодержцу два условия: поспособствовать разводу своей пассии с господином Лисаневичем и дать разрешение на его брак с мадам Лисаневич, урожденной Матильдой Исааковной Нурок.

Император Александр III был хорошим семьянином и бытовым антисемитом. Но он с пониманием отнесся к просьбе Витте. Разрешение на развод Матильде Лисаневич он дал, а насчет брака, узнав, что будущая супруга его министра приняла православие, поморщился, но написал на прошении Сергея Юльевича: «А хоть бы на козе!»

Но светское общество так и не приняло в свои ряды разведенную еврейку. Мадам Витте не получала приглашения на светские рауты и балы, супруги петербургских сановников игнорировали ее. Но Матильда нашла утешение в другом. Она стала заниматься гешефтами, тем более что вскоре ее супруг стал министром финансов Российской империи.

Сергей Юльевич говорил всем, что он не берет взяток. В общем-то он не лгал – взятки за него брала супруга. Особенно обильно деньги в семейный кошелек Витте хлынули тогда, когда Россия подсела на французские займы, и российский рубль был переведен на золотое обращение. Мадам Витте была хорошо знакома с Ротшильдами и заокеанскими банкирами. Потому, познакомившись с ней, мы с Натали стали бывать в ее доме и вскоре были представлены Сергею Юльевичу.

Поначалу Витте отнесся к нам настороженно. Не знаю почему, но он косился на меня и старался в обычном светском разговоре помалкивать, внимательно наблюдая за моей реакцией на некоторые мысли о будущем России, высказанные его супругой.

Но я старался выглядеть космополитом, которому Ubi bene ibi patria – «Где хорошо, там и родина». К тому же Витте родился и вырос в Тифлисе, и детские воспоминания о лучших годах жизни – а мы все считаем детство самой счастливой порой – заставили его менее строго смотреть на меня.

Я не спешил и не пытался ускорить события. Пусть господин Витте составит обо мне вполне определенное мнение и только тогда сделает мне предложение, от которого я не смогу отказаться. Я решил действовать через женщин – Натали стала часто бывать в доме Витте, где в беседе с хозяйкой как бы между прочим рассказывала обо мне, о моих талантах и о моих «подвигах» во время Китайского похода. Натали изображала простушку, а Матильда, да и сам Сергей Юльевич, который время от времени присоединялся к чисто женской компании, что называется, мотали на ус.

И вот сегодня я получил от Витте официальное приглашение посетить завтра вечером один закрытый клуб, члены которого были бы рады со мной познакомиться. В числе тех, кто желал меня лицезреть, были такие хорошо известные мне фамилии, как Джейкоб Шифф и Вандерлип, вице-директор «Нейшнл сити бэнк оф Нью-Йорк». В постскриптуме было добавлено, что, поскольку разговор, который, возможно, состоится в клубе, будет чисто деловой, присутствие дам не обязательно.

– Милый, от кого это приглашение? – спросила меня Натали, увидев, как я задумался, внимательно перечитав послание господина Витте.

– Печенкой чую, – пошутил я, – клюнула настоящая рыба!

Но, заметив недоуменный взгляд Натали, я вспомнил, что она уж точно не видела бессмертную кинокомедию Гайдая.

– В общем, так, – уже серьезно сказал я. – Завтра состоятся мои смотрины. И оттого, понравлюсь ли я здешним хозяевам жизни или нет, будет зависеть вся наша дальнейшая работа.

9 декабря (26 ноября) 1904 года, утро.

Санкт-Петербург, Адмиралтейство,

кабинет председателя МТК контр-адмирала Григоровича

Переполох «под Шпицем», то есть в здании Адмиралтейства, бывшей тихой и спокойной вотчины генерал-адмирала Алексея Александровича, напомнил адмиралу Григоровичу то, что творилось на палубе крейсера, который после стоянки в тихой гавани вынужден с предельным напряжением корпуса и машин проламываться через добротный тропический шторм. Для легкого бронепалубного шеститысячника такой шторм был более опасен, чем пара монструозных японских «асамоидов». От тяжелого броненосного крейсера еще можно уйти предельным напряжением машин, а от тропического шторма не уйдешь.

Переполох начался после прибытия в здание Адмиралтейства императора Михаила II и германского военного министра Альфреда фон Тирпица. Адмирал Тирпиц прибыл в столицу Российской империи с новейшими разведданными по поводу британской кораблестроительной программы и с предложением о совместной кораблестроительной программе Германской и Российской империй в рамках Континентального Альянса.

– Только вместе с русскими, – заявил Тирпиц, выступая в рейхстаге, – мы можем обуздать англосаксонское чудовище, которое мечтает о глобальном доминировании на морях. У русских есть новые технологии и четкое понимание того, каким путем пойдет научно-технический прогресс. У нас, немцев, есть промышленная мощь, дисциплинированные и умелые инженеры и рабочие, способные наилучшим образом воплотить в жизнь любые технические идеи. (Бурные аплодисменты зала.) Вместе мы непобедимы! Пусть знают подлые англосаксы, жадные и продажные франки и свирепые дикари-азиаты – союз двух великих наций победит всех! (Продолжительные овации.)

Полгода назад, когда на скорую руку, под гром орудий на Тихоокеанском ТВД, подписывалось соглашение о Континентальном Альянсе, подобные совместные программы хотя и подразумевались, но считались делом отдаленного будущего. Отгремели сражения Русско-японской войны, и Страна восходящего солнца подписала мир, больше похожий на безоговорочную капитуляцию. Русские и немцы при Формозе плечом к плечу бились на необъявленной войне против Британской империи, чем вызвали бурный патриотический подъем в своих странах и закономерное желание просвещенных мореплавателей взять реванш над унизившими их русскими и немцами.

Кроме того, за время, прошедшее с момента подписания Континентального Альянса, молодой русский император сумел запустить новую кораблестроительную программу. Он объявил о массовой реконструкции российских верфей на Балтике и Черном море, постройке новых судостроительных заводов на Тихом океане и северных морях для того, чтобы весь российский флот в дальнейшем был российским не только по принадлежности, но и по происхождению. Это вызвало промышленный бум в стране, но и встревожило капитанов немецкой промышленности, мимо рта которых проплывал жирный кусок военно-морских заказов.

Любому было понятно, что русские, которые еще лет десять будут переваривать японские репарации, не сумеют самостоятельно полностью выполнить свои грандиозные планы. Но если вовремя не подсуетиться, то часть этого жирного пирога уплывет за океан, например к Крампу, который поспешил объявить о том, что построенные на его верфях крейсер «Варяг» и эскадренный броненосец «Ретвизан» являлись лучшими кораблями той войны. Но ведь сами русские признают, что действительно лучшими кораблями были крейсера германской постройки, легкие и стремительные бронепалубники «Аскольд», «Богатырь» и «Новик», которые вынесли всю тяжесть морской блокады, удушившей Японию и заставившую ее сдаться на милость победителя. А про упомянутый «Варяг» можно сказать только то, что героизм и профессионализм его русской команды просто не дал проявиться до конца из-за общей ублюдочности американской конструкции. Лучше бы русские заказали в Германии систершип «Аскольда», а не обращались бы к жадным заокеанским прохиндеям.

Таким образом, желание немецких политиков и военных укрепить и углубить уже заключенный союз встречало полное взаимопонимание со стороны германского промышленного капитала, желающего получить доступ к секретным русским технологиям. Одна информация о котлотурбинной установке единичной мощностью в пятьдесят тысяч лошадиных сил стоила миллионов золотых марок. Немцы жаждали получить новые заказы, рынки сбыта, источники сырья и безопасные континентальные транспортные пути к берегам Тихого океана.

Все умные политики понимали, что рано или поздно противоречия между «континенталами» и «атлантистами» достигнут такого уровня, что разрешить их к удовлетворению победителя, получающего всё, сумеет только титаническая по своим масштабам мировая война. И в рамках подготовки к этой будущей битве народов, которая определит облик последующего мира, Германии нельзя было терять ни минуты, потому что та сторона, которая будет побеждена в этой схватке, уже никогда не сумеет встать на ноги.

Точно так же думали и в России. МТК, под руководством адмирала Григоровича, работал в лихорадочном темпе, словно война должна была начаться завтра или в крайнем случае послезавтра. Сам Григорович выглядел так, будто спал урывками по три-четыре часа в сутки, появляясь в Адмиралтействе только для того, чтобы дать нагоняй своим подчиненным. Махина флотского боевого механизма, которая зажирела и заржавела при предыдущих начальниках, нуждалась в срочном переформатировании. Необходимо было определить, какие корабли надо списать сразу, поскольку они полностью утратили свою боевую ценность, какие модернизировать и в дальнейшем использовать в учебных отрядах, а какие, немного подштопав, загнать по дешевке бразильцам, аргентинцам или чилийцам – можно по бартеру за встречные поставки селитры или натурального каучука. Ибо то, что досталось Григоровичу в наследство после августейшего генерал-адмирала, флотом не было, а было то, что флотские офицеры иронически называли «собранием образцов».

Зимой 1904–1905 годов, когда на Русском Севере замерзли многочисленные реки и болота, должна была начаться разметка и планировка новой железнодорожной трассы, которая соединит Петербург и проектируемую сейчас незамерзающую глубоководную ГВМБ на Кольском полуострове. Именно туда должно быть переведено демонтированное портовое оборудование и вооружение батарей береговой обороны с уродливого детища господина Витте, «Порта императора Александра III», иначе именуемого Либавой. Миллионы золотых рублей без смысла были зарыты в прибалтийские дюны, ибо как стало известно от потомков, в их истории в Первую и во Вторую мировые войны эта база, расположенная у самой германской границы, обнаружила неспособность к сколько-нибудь длительной обороне.

Казалось бы, железная дорога, да тем более такая – это не флотское дело. Ан нет, поскольку обслуживать она на девять десятых будет именно интересы флота, то и контроль над ее строительством совместно с МПС поручен Морскому ведомству. Без этой дороги не может быть ни базы на Мурмане, ни будущего Северного флота, ни освоения богатств Северного морского пути, ни даже утверждения прав России на Шпицберген-Грумант и другие арктические архипелаги.

Адмирал Ларионов даже как-то сказал императору Михаилу:

– Если в нашем мире ситуацию с началом Первой мировой предопределило вступление России в Соглашение сердечного согласия между Францией и Великобританией, то здесь, когда колеблются даже французы, при общей моральной и финансовой поддержке САСШ, следует ожидать участие во враждебной нам пробританской коалиции, обиженной после германских измен Австрии, Турции и даже Швеции, в которой британская агентура активно подстрекает реваншистские настроения за прежние поражения. Возможно, что со временем и французы тоже решатся присоединиться к этой теплой компании, потому что позор Седана не дает им покоя и их политикам хочется реванша над пруссаками. Как только англичане соберут в кучу всех обиженных и оскорбленных, польют их щедрым дождем американских кредитов, антироссийский и антигерманский союз будет оформлен. Вот тогда можно будет сказать, что часам, отсчитывающим время «до войны», уже дан ход.

В такой вот международной атмосфере русский император, германский морской министр и пришелец из будущего встретились под сводами российского Адмиралтейства, чтобы составить план, который должен будет дать ответ нынешним и грядущим военно-морским вызовам стран-союзниц и определить контуры будущей большой войны на морях и океанах Земли как минимум лет на двадцать-тридцать вперед. Ибо таков минимальный жизненный цикл проектируемых по этой программе кораблей.

12 декабря (29 ноября) 1904 года.

Санкт-Петербург. Зимний дворец. Готическая библиотека.

Глава ГУГБ тайный советник Тамбовцев Александр Васильевич

То, что происходило сейчас в Готической библиотеке Зимнего дворца, давно уже ставшей рабочим кабинетом императора Михаила, можно было бы назвать производственным совещанием.

Сегодня подводили итоги работы нашего нового министра Владимира Ильича Ленина и председателя Союза фабрично-заводских рабочих Сосо Джугашвили. По составу присутствующих на этом совещании у царя можно было легко сделать вывод, что тема совещания – подготовка и принятие проекта нового трудового законодательства Российской империи.

Скажу сразу – Владимир Ильич поработал на славу. Он взял все положительное из законов, изданных в 1882, 1885, 1886 и 1897 годах. Причем если в тех законах многое было декларировано, то в проекте Кодекса законов о труде устанавливался жесткий контроль за исполнением статей Кодекса, и в нем четко была прописана уголовная ответственность за неисполнение требований нового законодательства. В лучшем случае работодатели могли отделаться крупным денежным штрафом. А в худшем… Император был настроен решительно и не собирался нянчиться с зарвавшимися фабрикантами, которые, желая получать сверхприбыль, готовы были выжимать из своих рабочих последние соки.

В свою очередь, рабочим предоставлялось право подавать на работодателей в суд, причем истцом могли выступить представители Союза фабрично-заводских рабочих и профсоюзов. Коба заявил, что в случае судебного решения трудовых споров газета «Правда» будет внимательно следить за ходом процесса, комментируя выступления его участников. А учитывая то, что император взял моду ежедневно внимательно перечитывать свежий номер «Правды», все перипетии судебного разбирательства будут ему известны. Судьи теперь не рискнут волокитить дело, а ответчики вряд ли сумеют получить положительное для себя решение за взятку.

Ленин сказал, что он дал возможность ознакомиться с проектом будущего Кодекса законов о труде некоторым петербургским фабрикантам и заводчикам. Реакция их была резко отрицательная. Некоторые из них позволили себе выражения, за которые в наше время давали пятнадцать суток. Их особенно возмутило официальное разрешение для рабочих в случае экономических споров между работодателями и рабочими объявлять забастовку.

– Это что ж такое делается! – возмущался бывший директор общей канцелярии министерства финансов, заводчик и банкир Алексей Иванович Путилов. – Правительство идет на поводу у смутьянов! Сначала они получат право на забастовку, а завтра захотят отобрать наше имущество и, не приведи Господь, захватить власть в государстве! И вообще, кто вы такой? Бывший помощник присяжного поверенного и государственный преступник!

– И если бы так бушевал только Путилов, – вздохнул Ленин. – Другие если и вели себя скромнее, то суть их высказываний мало чем отличалась.

– Вы бы намекнули господину Путилову, чтобы он вел себя поскромнее, – вступил в разговор я. – Милейшему Алексею Ивановичу предстоит ответить на некоторые, неприятные для него, вопросы в ГУГБ, касаемые его прошлых дел, которые он проворачивал в министерстве финансов вместе с беглым господином Витте.

– А у меня есть кое-какая информация о подозрительной возне людей, связанных с господином Путиловым в Баку, – добавил Коба. – Ведь он, помимо всего прочего, входил в правление Товарищества нефтяного производства «Г. М. Лианозов и сыновья» и «Бакинского нефтяного общества».

– Александр Васильевич, – император, доселе молчавший и внимательно слушавший, решил наконец вмешаться в наш разговор, – я попрошу вашу службу проверить всех этих крикунов, а господина Путилова – в особенности. Меня интересуют его связи с господином Витте. Думаю, что он до сих пор поддерживает связь с этим казнокрадом, который даже за пределами России никак не может успокоиться и продолжает строить против нас козни.

– Я займусь им персонально, ваше величество, – ответил я. – Только, если вы не против, давайте вернемся к трудовому законодательству. Вы позволите Владимиру Ильичу продолжить доклад?

Император кивнул, и Ленин, заглянув в лежавшие перед ним бумаги, прокашлялся и, слегка картавя от волнения, сказал:

– Не менее возмутило господ фабрикантов и положение о страховании рабочих. Уж очень им не хочется выплачивать денежные пособия в случае болезни работников. Для этих господ люди – ничто. Заболел, не можешь работать – не получишь ни копейки. Выкинут за ворота и наймут нового, здорового.

– А что будет в новом Кодексе? – поинтересовался император. – В конце концов, возмущаться эти господа могут сколько угодно, но законодательство буду принимать я, и выполнять его им придется, хотят они этого или нет.

– Ваше величество, – ответил Ленин, – что касается страхования рабочих на случай болезни, то для этого при всех предприятиях будут учреждены больничные кассы. На мелких заводах и фабриках, где число рабочих менее двухсот человек, будут созданы общие кассы, объединяющие рабочих нескольких предприятий. В больничные кассы в обязательном порядке будут вступать все рабочие и служащие со сроком найма не менее одной недели. Рабочие – участники касс – будут по новому законодательству страховаться от несчастных случаев и болезней. Владелец предприятия будет обязан обеспечить первую врачебную помощь и амбулаторное лечение, а также предоставить или оплатить больничное лечение и все медикаменты (в том числе роженицам) до выздоровления, но на срок не более четырех месяцев. При этом больным будет выдаваться денежное пособие (от двух третей до ста процентов заработка – имеющим иждивенцев, и от половины до двух третей заработка – всем прочим) с четвертого дня болезни до выздоровления, но не долее 26 недель в течение одной болезни и не долее 30 недель в течение года, а при временной утрате трудоспособности в результате увечья – с момента несчастного случая до выздоровления, но не долее 13 недель.

Что же касается женщин-работниц, то в случае родов им будет выдаваться пособие от двух третей до полного заработка – за две недели до родов и в течение полугода после родов. По случаю смерти работника будет выдаваться пособие на погребение. В случае несчастного случая работник – участник больничной кассы – получит пособие – первые 13 недель из больничной кассы, а затем – в размере двух третей заработка из страхового капитала до восстановления трудоспособности или до назначения пенсии. Кстати, следует оставить в силе положения закона от 2 июня 1903 года, в котором говорится, что пособия и пенсии пострадавшим от несчастного случая должны полностью выплачиваться владельцем предприятия. Средства больничных по новому законодательству будут комплектоваться частично из обязательных взносов самих рабочих и от взносов владельцев предприятий. Конкретные цифры будут определены в ходе дальнейшей работы над проектом будущего Кодекса законов о труде.

Ленин закончил свой несколько затянувшийся доклад, вытер пот с высокого лба и посмотрел на присутствующих. Коба, внимательно слушавший своего товарища по партии, одобрительно кивал, изредка морщился – похоже, что с некоторыми моментами он не вполне был согласен, и делал карандашом пометки в лежавшем перед ним блокноте.

Император, почесывая подбородок, слушал своего министра, стараясь вникнуть в то, о чем тот ему рассказывает. Он понимал, что, как самодержцу, ему необходимо знать все, что касается безопасности и порядка в его империи. А трудовое законодательство поможет избежать социальных потрясений.

Я же про себя подумал, что положение о больничных кассах во многом напоминает проект, подготовленный так называемой «комиссией Коковцева» в 1905 году, все предложения которой благополучно были отвергнуты правительством, пошедшим на поводу у фабрикантов и заводчиков. В несколько урезанном виде законы «Об учреждении присутствий по делам страхования рабочих», «Об учреждении совета по делам страхования рабочих», «Об обеспечении рабочих на случай болезни», «О страховании рабочих от несчастных случаев» были приняты в 1912 году.

– Ну что ж, Владимир Ильич, – подвел итог совещания император Михаил, – вижу, что вы проделали немалую работу. Когда ваш Кодекс законов о труде будет окончательно готов, я его сразу же подпишу. Только, я вижу, что будет довольно сложно заставить наших фабрикантов соблюдать этот закон.

Поэтому я полагал бы, чтобы вы втроем как следует подумали – как добиться того, чтобы претворить в жизнь все его положения. Ну, а если потребуется моя помощь – я всегда готов ее вам оказать. Смут и беспорядков в империи быть не должно. Это моя позиция, и с нее меня никто не заставит свернуть!

14 (1) декабря 1904 года. Рига. Вольмерская улица. Контора акционерного общества «Русско-Балтийский вагонный завод»

Михаил Владимирович Шидловский со вздохом посмотрел на своих собеседников. В последнее время с Русско-Балтийским вагонным заводом, до того весьма успешным предприятием (например, за 1900 год РБВЗ выпустил пять с половиной тысяч грузовых вагонов всех видов и двести девятнадцать пассажирских), были проблемы. После того как год назад закончилась прокладка КВЖД и основной части Транссиба, объем заказов на производство вагонов резко сократился, РБВЗ начал испытывать финансовые затруднения из-за хронической недозагрузки производственных мощностей, на расширение которых в свое время были взяты крупные кредиты в Русско-Китайском банке. Это было пока еще не банкротство, и даже не его угроза, но уже очень щекотливая ситуация, грозящая переходом контроля над предприятием в руки его основных кредиторов. И точно, не прошло и нескольких месяцев с того момента, как предприятие начало испытывать трудности, как правление Русско-Китайского банка начало настойчиво интересоваться вхождением в основной капитал предприятия и установлением над ним своего контроля.

Но все закончилось сразу и навсегда после того, как в августе на заводе побывали очень вежливые молодые люди, сотрудники ГУГБ, и сообщили действительному статскому советнику Шидловскому, что из этого положения есть оригинальный, но довольно простой выход. Надо лишь согласиться на вхождение в основной капитал его императорского величества Михаила Александровича как частного лица и его же, но в лице уже Министерства государственных имуществ как императора, с одной стороны, и Акционерного общества «Особая эскадра адмирала Ларионова» – с другой. Император входит в капитал живыми деньгами, государственными заказами и возможностью быстрого и бескровного урегулирования кризиса с Русско-Китайским банком, а эскадра адмирала Ларионова – многочисленными патентами и технологиями. Впрочем, вскоре могут появиться и другие акционеры, с которыми надо будет пойти на обмен капиталом, они войдут в капитал РБВЗ, а РБВЗ соответственно приобретет часть их акций.

И все это делалось к вящей славе крупнейшего машиностроительного предприятия Российской империи, превращающегося в многопрофильный частно-государственный машиностроительный холдинг, в котором, помимо собственно вагоностроительного производства, должны появиться локомотивный (тепловозы-электровозы), моторный, автомобильный, тракторный, самолетный и дирижабельный отделы. Все это было сделано для того, чтобы наиболее рационально использовать неплохое техническое оборудование и станки РБВЗ, простаивающие по причине снижения объема заказов, и в то же время вкладывать деньги под успешного менеджера, которым являлся господин Шидловский.

Немного подумав, управляющий РБВЗ согласился с этим предложением, и с того момента у него не было ни одного спокойного дня, хотя Русско-Китайский банк, задолженность перед которым была закрыта из средств новых акционеров, больше не беспокоил господина Шидловского. Уже позже Михаил Владимирович узнал, что против владельцев банка было возбуждено дело о мошенничестве в особо крупных размерах при строительстве КВЖД, ЮМЖД, а также города-спутника Дальнего. В результате следствия означенные банкиры были сначала арестованы, а потом и осуждены (французы заочно) к длительным срокам каторжных работ с конфискацией имущества и денежных средств. Активы же Русско-Китайского банка были переданы Русскому Императорскому Военно-промышленному банку, за которым тоже стояли император Михаил и Особая эскадра.

Чуть позже в Ригу начали прибывать будущие начальники новых отделов и одновременно миноритарные акционеры, каждый со своими идеями и требованиями. Всех их нужно было разместить, обеспечить инженерно-техническим и рабочим персоналом, а также производственными площадями. Работы было хоть отбавляй, тем более что деятельность отделов зачастую перекрестно влияла друг на друга. Моторный отдел уже доводил до кондиции четырехцилиндровый четырехтактный автомобильный бензиновый двигатель мощностью в сорок лошадиных сил, а также большой шестицилиндровый авиационный мотор мощностью в сто двадцать лошадиных сил. Все это было тесно связано с автомобильным, авиационным, тракторным и дирижабельным отделами.

Данное совещание было собрано потому, что граф Цеппелин требовал как можно скорее дать стодвадцатисильный авиационный мотор, и не один, а целых четыре штуки, необходимые для постройки первой версии дирижабля Z-1. Сотрудники же инженера Луцкого пока больше занимались отладкой и постановкой на конвейер сорокасильного автомобильного мотора.

Таково было распоряжение самого Шидловского, ибо дирижабль у немца Цеппелина когда еще будет, а экипажная фабрика Фрезе, выкупленная РБВЗ в Питере, требовала моторов на авто как можно скорее и больше. Заказы были и от частных лиц высокого полета, обзавидовавшихся тому, как император разъезжает на авто, и от военного ведомства, заказавшего пробную партию грузовиков и штабных автомобилей.

С другой стороны, и Цеппелина тоже можно было понять. К весне 1905 года, а если точнее, к 15 апреля, он обещал императору Михаилу сдать в эксплуатацию четыре однотипных жестких дирижабля марки Z-1, предназначенных для дальних геологических исследований в районах Русского Севера.

После долгой, тяжелой, но очень плодотворной дискуссии, в которой граф Цеппелин потребовал прямо сейчас необходимые ему моторы и заявлял, что из-за их отсутствия у него срывается важный императорский заказ, а начальник моторного отдела Луцкой так же аргументированно доказывал, что авиационный двигатель у него готов и в принципе работоспособен, но ставить на его доводку ему некого, так как все инженеры и техники по приказу господина Шидловского занимаются моторами автомобильного типа. Последнему пришлось скрепя сердце принять решение о двойном увеличении инженерно-технического штата моторного отдела.

Но подписать бумагу – это одно, а вот найти в Российской империи соответствующих технических специалистов, путь даже молодых, без опыта, и только-только из технических училищ – это совсем другое.

16 (3) декабря 1904 года, утро.

«Генеральская» квартира в доходном доме на Невском. Семейная спальня.

Некогда принцесса Виктория Великобританская, а ныне Виктория Эдуардовна Ларионова,

вице-адмиральша и человек, посвященный в особо важную тайну

Вкрадчивый рассвет робко вползал в спальню, постепенно придавая предметам все больше четкости. Тикали большие напольные часы в гостиной, где-то за стеной поскрипывали половицы. Все дышало негой и уютом.

Я любила эти утренние пробуждения – в такие минуты счастье ощущалось мной наиболее остро. Муж безмятежно спал – наверное, он и не догадывался о том, что я люблю смотреть на него спящего, люблю слушать его дыхание и неслышно шептать всякие нежности… Спящий он был другим. Он то улыбался во сне, то хмурился – но неизменно был похож на ребенка, на мальчика, который путешествует по стране своих грез… Интересно, что снилось моему адмиралу в час, когда гаснут фонари? Надеюсь, что не хмурое штормовое море, залпы орудий и крики умирающих в волнах моряков, а что-нибудь приятное и возвышенное.

Я никогда не думала, что когда-нибудь смогу испытать такие чувства. Я была словно сосуд, переполненный любовью. Эта любовь оживила мою душу – и она расцвела подобно цветку, пробудившемуся от весеннего тепла, который, решительно пробиваясь сквозь землю, тянется к солнцу и свету, стараясь насладиться каждым мгновением своего существования.

Утро решительно вступало в свои права – выгоняя остатки ночного мрака, в окно струился голубоватый свет, обещая ясную и морозную погоду. Я по привычке посмотрела на потолочную лепнину вокруг люстры, представлявшую собой барельеф в виде резвящихся амуров. Эти пухлощекие гипсовые младенцы имели каждый свое выражение лица – один задорно смеялся, другой грустил, третий задумался, четвертый дремал, пятый обиженно дулся и так далее.

Сейчас мордашки амуров проступили уже достаточно хорошо – а это значило, что нам пора вставать. Но я почему-то не стала, как обычно, будить мужа поцелуем. Нет, я, с нежностью посмотрев на любимого, потихоньку выбралась из-под одеяла и, накинув подарок мужа – роскошный шелковый китайский халат, черный, расшитый золотыми драконами – на цыпочках вышла из спальни.

В квартире было тепло, если не сказать жарко, потому что печи в доме пылали жаром. Не то что у нас в Англии, где по традиции все время экономили на отоплении, и зимой было невозможно отделаться от ощущения зябкой сырости. Так и вся эта огромная страна, занимающая на карте одну пятую часть суши, исходила жаром, не зная умеренности в своих желаниях – если любить, то принцессу или королеву, если завоевывать, то весь мир, если удивлять людей, то так, чтобы память об этом осталась на века.

Умывшись и небрежно заколов волосы, я прошла в гостиную и первым делом раздвинула на большом венецианском окне тяжелые портьеры, впустив внутрь ворох кристального утреннего света.

Затем выдвинула ящики секретера в поисках принадлежностей для рисования. К стыду своему, должна признать, что со дня нашей с Виктором помолвки я ни разу не брала в руки карандаш. Все это время до настоящего момента я была поглощена новыми, ошеломляющими ощущениями и, честно сказать, даже и не вспоминала о своем увлечении изобразительным искусством. Но сегодня отчего-то я почувствовала непреодолимое желание снова взять в руки карандаш и бумагу. Я была одержима таким приступом вдохновения, что у меня от нетерпения тряслись руки, пока я занималась поисками.

К счастью, рисовальные принадлежности нашлись довольно быстро. Вот она – папка с набросками. Я села на диван и с интересом начала перебирать рисунки. Несколько пейзажей, остальное же – портреты. Тут была моя дорогая кузина Ольга – то строгая, как учительница-гувернерша, то безудержно веселая, как маленькая девочка; ее сердечный друг Бережной, который стал ее супругом; мой кузен – император всероссийский Михаил, иногда предстающий во всем своем грозном величии, а иногда смеющийся от души какой-нибудь шутке. Только теперь, когда я вышла замуж за русского, мне стало понятно это их выражение «от души» – оно обозначало, что люди делают что-то без всяких задних мыслей, не ставя предварительных условий и не желая получить для себя каких-то особенных выгод. Это так по-русски – делать что-то просто потому, что так хочется.

Вот и портреты моего супруга – тогда еще просто знакомого, а затем друга. Я долго их разглядывала и с удивлением поймала себя на том, что сейчас вижу Виктора абсолютно по-другому. И тут мне стала понятна причина моего вдохновения – мне требовалось запечатлеть на бумаге супруга таким, каким я его воспринимала именно сейчас.

Творческий, тонко чувствующий, эмоциональный человек хорошо понял бы мое состояние, когда я, с бьющимся сердцем и заалевшими щеками, жадно схватилась за карандаш, который тут же торопливо заплясал по белому листу. Я даже не стала устанавливать мольберт – рисовала прямо на коленях, сидя на диване. Это было скорее наитие, озарение, чем старание, словно какой-то ангел, стоя за плечом, уверенно водил моей рукой, каждым штрихом помогая выразить всю силу моей любви к мужу, всю нежность, благодарность и уважение к тому, кто сделал меня несказанно счастливой. Безоблачное небо ярко и радостно сияло в окне, и так же ярко и радостно было у меня на душе. Для меня исчез весь мир – остались только я и мое вдохновение.

Не знаю, сколько времени прошло – обычно, занимаясь творчеством, я просто не замечала его течения. Но солнце поднялось уже достаточно высоко, оно ощутимо пригревало мою спину и освещало рисунок.

Берясь рисовать, я не знала, что получится у меня в итоге. И вот теперь, когда рисунок был почти готов, я остановилась и, вытянув его перед собой, стала разглядывать. Да, у меня получилось вложить в этот портрет все то, что я испытывала к супругу. Это не было рисование по памяти или с натуры – нет, я изобразила его таким, каким его видела моя душа. И душа эта теперь ликовала и наслаждалась – как это всегда бывает, когда ей удается выразить себя в полной мере.

Я вздрогнула, когда прямо над моим ухом раздался голос:

– Это я?

Виктор стоял рядом с подносом в руках, на котором дымились две чашечки кофе. Он смотрел на рисунок и улыбался. Улыбался он по-особенному – словно сделал какое-то приятное открытие. Я не ответила – ведь вопрос его был риторическим.

Он поставил поднос на маленький деревянный столик, стоявший возле дивана, а сам, присев рядом со мной, бережно взял лист бумаги из моих рук. Он смотрел то на рисунок, то на меня – пытливо, с каким-то новым выражением, и глаза его при этом блестели. Этот блеск появлялся у него в те минуты, когда он хотел сказать что-то важное и сокровенное, но не находил слов. Но я и без слов всегда понимала его – а как же иначе, ведь в счастливом супружестве так и должно быть.

Минуты три он молчал, а я тем временем пила принесенный им кофе.

Наконец он произнес:

– Моя любимая принцесса, этот портрет просто шедевр…

– Правда, тебе нравится? – сказала я из чистого кокетства, потому что муж никогда не стал бы меня обманывать.

– Да, – кивнул он и, опять внимательно вглядевшись в рисунок, сказал: – Интересно… когда я на вот этого себя смотрю, то чувствую нечто странное… Как будто ты знаешь обо мне больше, чем я сам…

– Ну, может быть, так и есть? – лукаво спросила я. Да, он попал в точку – ведь я, рисуя его, хранила то ощущение, которое возникало у меня при созерцании его спящего. На рисунке он был взрослым, но мне удалось передать то неуловимое, что выражает обычно неявную суть человека – и в данном случае это была молодость духа, его сила и чистота. Это сама Любовь водила моей рукой… и теперь я чувствовала умиротворение и довольство, и даже некоторую эйфорию.

– А я-то думаю, куда запропастилась моя милая женушка, оставив меня без поцелуев? – сказал он, глядя на меня с нежностью и шутливым упреком.

– О, прости меня, дорогой, это было сильнее меня… – ответила я, – мне так захотелось запечатлеть твой образ – так, как я сейчас тебя воспринимаю. Надеюсь, ты понимаешь меня.

Он, склонив голову набок, опять посмотрел на свой портрет.

– Да, любимая принцесса, этот рисунок совсем не похож на те, более ранние. У тебя хорошо получается передать собственное отношение к тому, кого ты изображаешь. Ведь, глядя на этот портрет, любой скажет, что художница влюблена в этого человека…

Я улыбалась – мне было приятно все, что он говорил.

– Может быть, тебе заняться живописью? – спросил мой муж, осторожно кладя рисунок сбоку от себя и беря свою чашечку с ароматным напитком.

– Может быть… – ответила я, чувствуя волнующее тепло его тела и ощущая легкое головокружение.

– Как ты хороша в этом сказочном одеянии… – произнес он хрипловатым шепотом, допивая свой кофе и обдавая меня сиянием своих глаз, – твои волосы… – он поставил пустую чашку на столик и кончиками пальцев прикоснулся к выбившемуся и упавшему на шею локону, – ты так прекрасна, Виктория… Ты похожа на милого растрепанного ангела…

Мои щеки запылали. Горячие волны поднимались вверх от моего живота, и тело каждой клеточкой отзывалось на ласковые прикосновения моего адмирала…

– Давай-ка пойдем в спальню… – жарко прошептал мне в ухо мой любимый муж, легко, как пушинку, подхватив меня с дивана, – наш медовый месяц продолжается… И, клянусь Богом, вся жизнь у нас с тобой будет сладкой, любимая моя принцесса…

18 (5) декабря 1904 года.

Североамериканские Соединенные Штаты. Нью-Йорк.

Князь Амиран Амилахвари, он же штабс-капитан Бесоев Николай Арсеньевич

То, что клуб, в который пригласил меня господин Витте, был закрытый, было видно с первого взгляда. Причем не просто закрытый, а, можно сказать, герметически закупоренный. Посторонний сюда попасть не мог даже теоретически. На входе тщательный фейс-контроль, опрос, более похожий на допрос, в ходе которого мне задали вопросы о моей скромной персоне и том человеке, который пригласил меня в этот клуб. Секьюрити тоже вызывали уважение. Скорее всего, они были бывшими боксерами-тяжеловесами. Конечно, с каждым из них я бы справился без особого напряга, но если они накинутся на меня скопом…

Впрочем, никаких враждебных намерений в отношении меня проявлено не было. Промурыжив меня минут пять, старший из мордоворотов вежливо пригласил меня заходить. При этом он, словно ненароком, провел ладонью по карманам моего пиджака. Эх, парниша, уметь сворачивать челюсти – это не главное достоинство настоящего телохранителя. А что если в легкой ножной кобуре у меня малогабаритный пистолет ПСМ? Вот то-то…

Но я не собирался никого отправлять в места вечной охоты. Сегодня я должен предстать пред ясные очи ребе Джейкоба Шиффа, чтобы тот оценил меня по достоинству. Я должен, по мнению моего сегодняшнего собеседника, соответствовать следующим критериям: быть недалеким, доверчивым и ненавидеть Россию.

Господина Шиффа я узнал сразу – он был очень похож на фотографии, которые показывал мне Дед в Новой Голландии. Седовласый, с аккуратно подстриженными усами и небольшой бородкой, с любезной улыбкой на устах. И лишь слегка прищуренные глаза с колючим и настороженным взглядом показывали, что этот внешне добродушный и любезный человек жесток и опасен.

– Добрый вечер, мистер Амилахвари, – приветствовал меня Шифф, когда сопровождавший меня охранник подвел меня к нему и что-то шепнул на ухо своему хозяину, – я слышал много хорошего о вас от своих друзей, а потому очень рад знакомству с вами.

В ответ я по-восточному витиевато поздоровался с банкиром, особо отметив тот момент, что лестное мнение столь уважаемого в американском обществе человека для меня весьма приятно.

Обменявшись комплиментами, мы с любопытством стали рассматривать друг друга. Видимо, удовлетворившись своим первым впечатлением, Джейкоб Шифф, снова превратившись в гостеприимного хозяина, пригласил меня поужинать с ним, добавив, что вполне вероятно, что к нам чуть позже подсядут другие уважаемые люди.

– Надеюсь, вы не против, мистер Амилахвари? – спросил меня Шифф.

Я лишь развел руками, добавив, что по нашим горским обычаям: «Гость – ишак хозяина». И к тому же я не могу отказать такому уважаемому и мудрому человеку, как мой собеседник.

Поначалу наш разговор был ни о чем – обычный светский разговор, когда его участники осторожно прощупывают друг друга. Я старался изобразить горского князя, ценителя вкусной еды и хорошего вина. Пришлось произнести даже несколько пышных кавказских тостов, которые, как я понял, понравились Шиффу.

– Скажите, мистер Амилахвари, – неожиданно спросил банкир, – вы бы не хотели снова вернуться в Россию?

Я сделал вид, что меня ошеломил вопрос Шиффа, и даже вполне натурально поперхнулся. Сделав глоток хорошего портвейна, я удивленно посмотрел на сидящего напротив меня банкира, который внимательно наблюдал за моей реакцией.

– Мистер Шифф, а что мне делать в России? Я с такими сложностями выбрался из этой дикой страны, где не научились ценить таких знатных и талантливых людей, как я, и вдруг снова туда вернуться? Нет, у меня нет никакого желания туда возвращаться. Мне нравится Америка – страна, где каждый, у кого есть ум, хватка и желание разбогатеть, может занять достойное место в обществе.

Джейкоб Шифф покачал головой.

– Мистер Амилахвари, вы меня не так поняли. Я не предлагаю вам покинуть Америку и снова отправиться жить в эту ужасную Россию. Нет, вы просто выедете туда на время, чтобы выполнить поручения, гм, некоторых уважаемых людей САСШ. Я рад, что вы нашли в Америке новую родину. Мы постараемся, чтобы вы в самое ближайшее время стали полноправным гражданином нашей великой страны. Но, скажу честно, это будет во многом зависеть от того, насколько успешно вы справитесь с порученным вам делом. Кстати, кроме американского гражданства вы получите весьма солидное вознаграждение…

Я постарался понатуральнее изобразить на своем лице муки выбора. Потом, чтобы Шифф понял, что я не выдержал соблазна, поинтересовался суммой, которая будет мне выплачена.

Джейкоб Шифф понимающе покачал головой, взял со стола бумажную салфетку и написал на ней паркеровской ручкой несколько цифр. Небрежным жестом он перебросил через стол салфетку. Я посмотрел на написанное им, и мои брови полезли вверх.

«Да, – подумал я, – игра идет по-крупному. Двадцать тысяч долларов – это весьма солидная сумма. Стоимость дома в Нью-Йорке – половина этой суммы. А стоимость автомобиля – это я знал точно – 650 долларов».

– Мистер Шифф, – сказал я, – прежде чем согласиться с вашим предложением, я бы хотел задать вам несколько вопросов. Вы – человек деловой и должны правильно меня понять.

Банкир понимающе кивнул.

– Мой первый вопрос – будет ли наше сотрудничество постоянным, или оно будет разовым? Второй вопрос – будет ли все оформлено соответствующим соглашением? И самое главное – в чем будет состоять моя работа в России?

Выслушав меня, Шифф посмотрел на меня с нескрываемым интересом. Видимо, ему понравилась моя деловая хватка.

– Мистер Амилахвари, насчет договора вы можете не сомневаться. В нем будет стоять сумма, которую вы только что видели. В нем, правда, не будет подробно расписано – что именно вы должны делать. Вы поймете чуть позднее, что это необходимая предосторожность. В договоре также будут статьи о премии за качество работы, а также дополнительные выплаты, если в процессе вашей работы вы получите травмы или понесете иной ущерб. Если же вы справитесь с нашим поручением, то наше сотрудничество станет постоянным.

Суть же вашей работы будет заключаться в следующем – вам нужно будет выехать в Турцию и оттуда вести работу, связанную с поддержкой революционеров, которые не на жизнь, а на смерть борются с царизмом. У вас будут документы представителя одной из нью-йоркских фирм, занимающейся продажей автомобилей и запчастей к ним. Побыв какое-то время в Стамбуле, вы, наладив нужные связи, переедете в Батум, где продолжите заниматься своими делами: торговать автомобилями и поддерживать революционеров. У вас к тому времени уже будет американский паспорт, и как гражданин САСШ вы будете в какой-то мере ограждены от лишнего любопытства русской охранки.

«Ага, – подумал я, – держи карман шире. Наша ГУГБ метет сейчас всех, невзирая на титулы, происхождение и гражданство. Дед, с его “любовью” к пендосам, скорее наоборот – будет к ним пристрастным».

– В вашем предложении имеется элемент риска, – сказал я, – но этот риск, как я понял, будет хорошо оплачен. Тем более что мне будет платить жалованье фирма, которую я буду представлять?

Выслушав меня, Джейкоб Шифф кивнул.

– Все будет именно так, мистер Амилахвари. Вижу, что вы деловой человек, и с вами приятно иметь дело. А вот, кстати, тот человек, с которым я хотел бы вас познакомить.

Я оглянулся. К нашему столику подходил пожилой лысоватый человек со скошенным подбородком и щеточкой седых усов на верхней губе. Я напряг память.

Оба-на! С представителем финансовой власти САСШ я уже познакомился. Теперь мне предстоит познакомиться с представителем просто власти – с полковником Эдуардом Менделем Хаусом, одним из «серых кардиналов» политической власти Америки. Интересно, о чем мне предстоит с ним говорить?