Саботаж

В 2007 году я получил по электронной почте одно предложение от человека, назвавшегося Стивом Соузби. Он оказался председателем благотворительной организации — «Фонда помощи детям Палестины». Этот человек спросил, не хочу ли я провести серию кардиохирургических операций больным детям в оккупированной Палестине — в секторе Газа и на Западном берегу Иордана. Я ответил, что проходил шестимесячный курс педиатрической кардиохирургии в Глазго 20 лет назад и не имею достаточной квалификации, чтобы сказать «да». Тогда Стив спросил, не соглашусь ли я оперировать взрослых, ведь они тоже отчаянно нуждаются в помощи, и сказал, что, несмотря на свое название, фонд может оплатить лечение, даже если оно нужно не детям.

Сектор Газа в то время находился в состоянии полного политического хаоса, но на Западном берегу пока было относительно спокойно, и, по крайней мере теоретически, эта территория находилась в юрисдикции Палестинской автономии. Я сказал, что подумаю о поездке на Западный берег, если смогу набрать группу знакомых медиков, которые согласятся ехать со мной. Стив Соузби с готовностью согласился. В первый раз мы должны были провести там одну неделю, а потом будем ездить регулярно, если все пройдет гладко. Мы наметили неделю в 2008 году, и я начал готовиться к поездке. Надо было договориться с руководством госпиталя и собрать команду.

В то время нашим старшим ординатором, оканчивавшим обучение по специальности кардиохирургия, был Ясир Абу-Омар, и он — как и я, палестинец по происхождению — сразу откликнулся на приглашение. Его легко удалось убедить присоединиться ко мне в качестве второго хирурга. Я быстро уговорил и всех остальных предполагаемых членов команды и был этому весьма удивлен, ведь у них не было никаких связей с Палестиной. Без колебаний согласились поехать анестезиолог Джон Маккей, перфузиолог Дэвид Гилфорд, врач отделения послеоперационного ухода Стив Брайант, операционная медсестра Трейси Триттон и практикантка операционного блока Карен Марсден. Я проработал с этими людьми бок о бок много лет и был уверен в их высокой квалификации и добросовестности. Я доверял им, и, что не менее важно, совместная работа доставляла мне большое удовольствие.

Мы начали готовиться к поездке. Я подумал, что из-за моего палестинского происхождения мне не стоит появляться в израильском аэропорту и что иммиграционный контроль подвергнет меня допросу третьей степени, чтобы выяснить, с какой целью я прибыл на территорию Израиля. Я решил ехать через Иорданию, потом пересечь реку Иордан и сразу оказаться на Западном берегу, а уже оттуда направиться в пункт нашего назначения, в город Рамалла. Ясир, Дэвид и Карен решили ехать со мной, а Джон и Трейси выбрали путь через Тель-Авив. Мы упаковали хирургические инструменты и отправились в дорогу.

Моя группа приземлилась в аэропорту Аммана, в Иордании. Мы переночевали в отеле и на другой день направились к мосту через Иордан. После почти двухчасовой поездки мимо сказочных отвесных скал, спускающихся к речной долине, мы наконец подъехали к переправе. Все пограничные формальности на иорданском, восточном, берегу решились очень быстро и без затруднений. Затем мы сели в автобус, который должен был перевезти нас по ничейной земле к Западному берегу. Подъезжая к месту назначения, я, признаюсь, ужасно удивился, увидев огромный флаг Израиля над контрольно-пропускным пунктом. Я практически ничего не знал о сложившемся положении вещей и даже не подозревал, что внешняя граница Палестинской автономии находится под контролем израильских властей. Да, на Западном берегу палестинские власти обладают некоторой автономией, это не касается пограничного контроля. Все мои надежды избежать встречи с израильскими пограничниками пошли прахом!

Я стоял в очереди, зажав в руке четыре паспорта. Когда я подошел к стойке, женщина-офицер расплылась в приветливой улыбке. Она задала несколько вопросов, сверила фотографии в паспортах и заговорила о приятных пустяках, проставляя в паспортах печати. На какое-то мгновение я даже подумал, что ее дружелюбие граничит с легким флиртом.

— Где вы собираетесь остановиться в Израиле? — спросила женщина-пограничник, раздавая нам паспорта.

— В Рамалле, — ответил я.

Она снова отобрала у нас документы, а выражение ее лица сразу разительно изменилось.

— Почему именно в Рамалле? — спросила она.

— Мы — группа врачей. Хотим сделать несколько операций на сердце и провести семинар среди местных медиков, — ответил я.

— Посидите здесь! — приказала она и вышла с нашими паспортами.

Пришлось сидеть и ждать. Приблизительно через два с половиной часа женщина вернулась, вернула документы и разрешила следовать дальше. Мы получили назад наши сумки и обнаружили, что их вскрывали и тщательно обыскивали. Правда, все вещи и инструменты остались на месте. Как и планировалось, в Рамаллу мы поехали на такси. Дорога привела нас к разделительной стене, которая вьется вдоль Западного берега Иордана, надежно отделяя коренных палестинцев от израильских поселений, построенных на их территориях. Стена была покрыта множеством граффити, и некоторые из них действительно были шедеврами. Бэнкси — британский уличный художник, которого никто никогда не видел, — украсил стену своими иконоборческими, мятежными рисунками. Но я не думаю, однако, что именно он нарисовал большую часть весьма незатейливых граффити, например, таких, как выполненная голубой краской огромная надпись: «CTRL + ALT + DEL».

В Рамаллу мы приехали поздно вечером и поселились в отеле неподалеку от госпиталя. В четыре часа утра я услышал громкий заразительный смех и понял, что приехали Джон и Трейси. Они смеялись в коридоре, пока искали свои номера. Вероятно, оба пребывали в превосходном расположении духа.

Утро началось с завтрака в отеле. В ресторане был огромный буфет с десятками ближневосточных деликатесов, и мы с удовольствием отдали должное этим вкусностям — все, за исключением Джона Маккея, который ограничился пакетом кукурузных хлопьев. Покончив с завтраком, мы погрузились в санитарную машину, присланную из госпиталя.

В вестибюле нашего нового места работы было невозможно не заметить большой улыбающийся портрет тогдашнего президента Палестинской автономии Ясира Арафата, одетого в армейский камуфляж. Рядом с портретом виднелся большой плакат, изображавший перечеркнутый жирной красной чертой черный силуэт автомата Калашникова, АК-47. Под плакатом красовалась подпись: «Уважаемые граждане, в здание госпиталя проносить огнестрельное оружие строго запрещено».

Пока мои спутники осваивались, знакомились с операционными и отделением интенсивной терапии, я в сопровождении нашего помощника доктора Эди — общего и сосудистого хирурга — отправился в кабинет ангиографии. Там хранились результаты исследований потенциальных кандидатов на проведение кардиохирургических операций. Ангиограммы — рентгеновские снимки коронарных артерий и полостей сердца — должны были помочь нам спланировать операции.

В небольшом кабинете не было окон. Возле маленького деревянного стола со старым компьютером стояли два стула. Там же находились более тысячи дисков с ангиограммами. Каждый был снабжен одним или несколькими ярлыками, на которых значились данные пациентов. Диски лежали всюду — в шкафах, на полках, на самом столе и его ящиках. Я так не смог понять систему хранения и каталогизации этих файлов. Как в такой ситуации было возможно отобрать пациентов, которых нужно оперировать? Я обсудил этот вопрос с Эди, и мы решили, что для начала мы выберем тех, кому срочно нужна несложная и не слишком опасная операция. Причем в первую очередь надо было взять самых тяжелых больных, в особенности тех, кто ждал операцию дольше других.

Эди откуда-то знал, как находить документы нужных больных в этом невероятном хаосе, чем просто поразил меня. В результате мы отобрали несколько десятков ангиограмм для более внимательного изучения. Я сказал Эди, что за одну неделю мы сможем сделать 10–12 операций, но он ответил, что отобрать надо больше. Эди не был уверен в том, что мы сможем связаться со всеми, и сказал, что на всякий случай надо иметь резерв. Мы начали просматривать ангиограммы и читать результаты исследований. Это было непросто — старый компьютер работал медленно и постоянно зависал без всякой видимой причины.

Тем временем распространился слух, что в город приехала бригада кардиохирургов, и в коридоре у кабинета собралась целая толпа пациентов и их родственников. Все наперебой утверждали, что должны быть первыми. Они стучали в дверь, а чаще просто входили в кабинет и просили их принять. Несмотря на то, что это нам мешало, мы медленно, но верно делали свое дело, отбирая подходящих больных. В какой-то момент на лице Эди отразилось столь нехарактерное для него, как мне показалось, волнение. Он порылся в стопке дисков, извлек один и сказал: «Вот, посмотрите на это!»

Я посмотрел: это был случай тяжелой ишемической болезни сердца, и больному нужны были минимум четыре шунта, а то и все пять. Правда, речь шла о сравнительно молодом пациенте — ему было шестьдесят, а сердечная мышца была сохранна. Единственным фактором риска был сахарный диабет.

— Почему именно он? — спросил я.

— Потому что он точно в госпитале и нам не придется его искать. Он поступил с промежуточным коронарным синдромом пару дней назад и давно страдает приступами стенокардии. Мало того, это отец одного из наших курсантов-ортопедов.

Мы нашли нашего первого пациента.

Прошло еще несколько утомительных часов, пока мы не отобрали группу людей, которым была показана операция и которые подходили для начала работы в Рамалле. Я познакомился с нашим первым пациентом, которого я здесь назову Омаром. Он оказался замечательным человеком. Омар страдал сахарным диабетом второго типа, но при этом не имел избыточного веса. Диабет был единственным фактором риска, если не считать только что перенесенного мелкоочагового инфаркта. Пациент жаловался на непрекращающиеся приступы стенокардии и просто жаждал избавиться от ее невыносимых симптомов. Я заверил его, что мы сделаем это и что в моих руках риск для его жизни составит менее 1%. Омар с восторгом согласился, после чего мы с коллегами вернулись в отель и с удовольствием съели обед, который оказался ничуть не хуже завтрака. Кукурузных хлопьев не было, и Джону Маккею пришлось отведать ближневосточные блюда. Как мне показалось, они его приятно удивили.

На следующее утро госпитальная машина отвезла нас на работу. Омара вкатили в операционную, Джон дал вводный наркоз и подключил пациента к мониторам. Ясир сделал разрез и выделил сосуд, который мы планировали использовать для шунта самой важной коронарной артерии, а Стив в это время извлек подкожную вену ноги, пригодную для создания остальных четырех шунтов. Я начисто вымылся, надел операционную форму, подключил пациента к аппарату искусственного кровообращения и наложил все пять шунтов. Операция прошла на удивление гладко. Вена ноги и внутренняя грудная артерия были в превосходном состоянии, и в таком же состоянии были коронарные артерии, на которых мы выполнили шунтирование. Операция длилась недолго, никаких осложнений мы не видели. Через три часа Омара перевели в ОИТ.

ОИТ в Рамалле хорошо оборудовано, но в нем не хватает персонала. Так что вполне объяснима тенденция как можно раньше пробуждать пациентов от наркоза, чтобы не наблюдать их на фоне искусственной вентиляции легких, как обычно бывает в больницах Великобритании. Уже через два часа после операции Омар бодрствовал, пил чай и мило беседовал со своей родней, включая сына-ортопеда. Я успел подумать, что, если все наши операции в Рамалле пройдут так же гладко, мы сможем принести максимум пользы, затратив минимум усилий.

В тот вечер мы сидели на веранде, пили после ужина пиво, слушали стрекотание цикад в сосновой роще, страшно довольные собой. На следующий день было запланировано еще две операции.

Около шести часов меня разбудил телефонный звонок. Звонил Ясир. Он почему-то проснулся рано и решил позвонить в ОИТ, чтобы узнать, как дела у нашего первого пациента. Ясира насторожило, что в последние два часа у Омара отметили уменьшение отделения мочи — так называемое снижение диуреза. Возможно, как считал Ясир, в этом и нет ничего страшного, но он все же решил съездить в госпиталь и разобраться, в чем дело. Я немедленно встал, оделся и присоединился к нему. Машины в этот ранний час, конечно, еще не было, и мы поехали в госпиталь на такси. Омар сидел в кровати и хорошо себя чувствовал. Все признаки жизнедеятельности были в пределах нормы, но отделение мочи снизилось до объема меньше 30 миллилитров в час.

В норме каждый час человек выделяет 1 миллилитр мочи на килограмм своего веса, поэтому можно считать, что мужчина весом 80 килограмм должен выделять за час 80 миллилитров мочи. Мы не могли понять причину такого снижения ее количества, но решили попробовать дать пациенту небольшую дозу мочегонного лекарства. Эффекта не было, наоборот, диурез снизился до 20 миллилитров в час. Мы ввели еще больше, но опять безрезультатно. Затем мочеотделение прекратилось вообще. Мы отправили кровь Омара на анализ. Подтвердилось худшее — у пациента была острая почечная недостаточность. Никто из нас не имел ни малейшего представления, отчего такое могло произойти. До операции почки больного функционировали настолько хорошо, насколько они вообще могут работать у больного сахарным диабетом в 60 лет. Во время операции не случилось ничего, что могло бы спровоцировать развитие острой почечной недостаточности. Послеоперационный период поначалу тоже протекал абсолютно гладко. Что же случилось с почками?

Это был чисто академический вопрос. Практически на то время, которое потребуется для восстановления функции почек, надо было начать гемодиализ, то есть подключить больного к аппарату искусственной почки. Но нам сказали, что единственный такой аппарат находится в нефрологическом отделении и используется непрерывно. Нехватка такого оборудования на Западном берегу означала, что спрос значительно превышал предложение, многие больные с почечной недостаточностью здесь оставались без лечения и не было никаких надежд на то, что мы получим аппарат для нашего пациента. Я позвонил в отделение нефрологии, и мне подтвердили этот печальный факт. Мы с Ясиром раздумывали, что же нам теперь делать, когда одна из сестер ОИТ вдруг сказала: «А где аппарат, который нам подарили бельгийцы?»

Действительно, где он? Оказалось, что однажды бельгийская благотворительная организация подарила отделению интенсивной терапии аппарат для гемодиализа. С тех пор он стоял в кладовой, и его даже не распаковали. Никто просто не знал, как он устроен и как им пользоваться. Мы попросили доставить аппарат в ОИТ, и очень скоро в отделение вкатили коробку размером с хороший холодильник. Когда мы ее открыли, то действительно обнаружили внутри новенький современный аппарат для гемодиализа, вот только рядом не оказалось инструкции по применению и магистралей для подсоединения пациента и установления артериовенозного шунта. Никто из нас не был специалистом по почечным заболеваниям, но мы знали, что этот аппарат — единственный шанс спасти больного.

Я позвонил в Пэпуорт, поговорил с двумя анестезиологами, знакомыми с техникой проведения диализа, и получил от них много ценной информации. Мы попросили сотрудников нефрологического отделения поделиться с нами наборами одноразовых магистралей, фильтрами и диализными растворами — и немедленно их получили. Потом я и перфузиолог Дэвид отправились к единственному компьютеру с выходом в интернет. Забив в поисковик марку и серийный номер аппарата, мы нашли PDF-документ с инструкцией по эксплуатации, распечатали его и приступили к работе.

Пришлось поставить аппарат посреди отделения, разложить на полу трубки и соединительные элементы и собирать его под недоверчивыми взглядами сотрудников ОИТ, скрупулезно следуя инструкции и стараясь использовать мало-мальски пригодные для соединений трубки. Здесь нам очень пригодился опыт перфузиолога Дэвида, который имел неоценимое качество использовать все что угодно и соединять несоединимое. Наконец после нескольких неудачных попыток машина заработала. Мы подключили к ней Омара, и он тотчас почувствовал себя лучше. Анализы показали, что аппарат действительно очищал кровь от веществ, которые в норме должны отфильтровывать почки.

К несчастью, это еще не конец истории. По результатам тех же анализов выяснилось, что у Омара начала ухудшаться функция печени. Сначала мы не поверили своим глазам и сделали повторные пробы, но показатели печеночной функции оказались еще хуже. У Омара начала развиваться печеночная недостаточность. Вечером ко всем этим бедам присоединилась дыхательная недостаточность, и Омара пришлось перевести на искусственную вентиляцию легких. Состояние его продолжало ухудшаться, и к утру он умер, несмотря на все попытки спасти ему жизнь. Первая операция в Рамалле закончилась совершенно необъяснимой трагедией, и все мы были страшно огорчены и подавлены.

На следующий день мы работали уже без былого подъема и без прежнего настроения. Больные, которых мы прооперировали накануне, чувствовали себя хорошо, да и прооперированные на третий день тоже перенесли операции без эксцессов, несмотря на то, что факторов риска у них было больше, чем у Омара. К концу недели были живы все остальные наши пациенты, и мы постарались не вспоминать о том, что случилось в первый день нашей миссии.

Настал последний день нашего пребывания в Рамалле. Нам предстояло прооперировать еще одну, последнюю пациентку. Это была тучная пожилая женщина, которой надо было поставить всего один шунт. Я очень живо помнил первое впечатление от встречи с ней на амбулаторном осмотре за два дня до операции. Меня тогда особенно позабавил контраст между этой большой, чрезвычайно полной женщиной и ее мужем, маленьким худощавым человечком очень маленького роста. Этот небольшой жилистый мужчина с обветренным загорелым лицом изо всех сил старался показать, что на этой консультации он — главный. Несмотря на то, что я пытался задавать вопросы именно больной, он успевал отвечать на них сам. Пока я объяснял пациентке, что стенокардия перестанет ее беспокоить после аортокоронарного шунтирования, он то и дело бурчал себе под нос: «Зачем вообще все эти хлопоты?», «Какой смысл в ее-то возрасте?», «Мы не желаем опасных операций», «Почему бы нам не положиться на волю Аллаха?» и так далее в том же духе. Я старался игнорировать его бурчание и обращался непосредственно к пациентке.

Я объяснил, что операция улучшит качество жизни, но не продолжительность, потому что основное заболевание не представляет для нее угрозы. В конце разговора я сказал, что, принимая решение, важно учесть риск самой операции. После слов, что этот риск включает вероятность смерти, равную 1%, глаза мужа вдруг заблестели.

— Вы хотите сказать, что она может умереть? — спросил он.

— Да, конечно, может, — ответил я. — Риск очень мал, но она должна о нем узнать до того, как даст согласие на операцию.

Дальнейшее ворчание мужа приняло совершенно другой оборот: «Ну, тогда надо делать операцию», «Аллах поможет», «Надо использовать этот шанс» и так далее. Это явное желание смерти супруги сильно меня насторожило и расстроило, но, к счастью, сама больная не обращала на слова мужа ни малейшего внимания. Задав несколько разумных и важных вопросов, она решила, что операция стоит риска, и согласилась на нее.

Входя в операционную, я столкнулся с встревоженным Джоном Маккеем, стоявшим у входа в наркозную комнату. Я спросил, что случилось.

— Нет, ничего особенного. Идем в операционную, пора начинать, — ответил он, — я все расскажу потом.

Расскажет о чем? Я стал настаивать на том, чтобы он выложил все здесь и сейчас. Он ответил, что в операционной произошло нечто очень странное. Джон сказал, что большой разницей между Рамаллой и привычной нам обстановкой в Пэпуорте было отсутствие в местном госпитале капнографа. Это устройство, которое позволяет оценивать способность больного, находящегося под общей анестезией, выделять углекислый газ, потребляя кислород. Оно помогает нам убедиться в том, что аппарат искусственной вентиляции легких и все его соединительные элементы нормально работают. В Рамалле такого устройства нет, поэтому Джон и Карен Марсден, готовясь к проведению наркоза, тщательно проверили исправность респиратора. У тучной больной была короткая шея, можно было ожидать трудной интубации трахеи (интубация — это введение пластиковой трубки, через которую осуществляется искусственная вентиляция легких), и Карен приготовила несколько проводников для облегчения процедуры.

Подача больной на операцию запаздывала, и Джон с Карен отправились в кафетерий, чтобы выпить по чашке кофе. Вернувшись, они обнаружили, что проводники исчезли. Это было досадно, но не страшно — у нас было достаточно запасных приспособлений такого рода. Но Джон, будучи педантичным и въедливым человеком, решил на всякий случай еще раз проверить состояние аппаратуры и обнаружил, что в респираторе появились неисправности. Пневматический контур был разгерметизирован, а некоторые шланги — отсоединены, что могло привести к значительной утечке ингаляционных анестетиков. Джон ликвидировал все обнаруженные неисправности. За 20 лет практики Маккей столкнулся с таким впервые. Дыхательная аппаратура все это время находилась в операционной, а тип неисправностей делал случайную разгерметизацию практически невозможной. Более того, отсоединение шлангов требовало кое-каких познаний в анестезиологии. Если бы Джон не проверил оборудование еще раз, то пациентка могла бы умереть во время наркоза от гипоксии (недостатка кислорода). Эта, возможно, неслучайная поломка и заставила Джона так сильно нервничать. Он считал, что неисправности были следствием преднамеренного саботажа. Тем не менее больная была уже на операционном столе, и мне не оставалось ничего, кроме как спросить: «Мы приступаем?»

Мы начали. Операция прошла без происшествий и весьма гладко. Когда она была закончена, я вспомнил нашего первого пациента в Рамалле, Омара. Оказывается, эти мысли пришли в голову не только мне, и вечером их высказал вслух Стив. Мы приняли во внимание необъяснимое и позднее развитие смертельной недостаточности почек, печени и легких у этого больного и подумали о немыслимом. Наша последняя больная едва не стала жертвой преднамеренного и хорошо продуманного саботажа. Не было ли его в первом случае? Не отравили ли Омара? Рамалла — это Ближний Восток, и исламские традиции требуют похоронить умершего в течение суток после смерти, поэтому вопрос о патологоанатомическом вскрытии даже не обсуждался.

Мы не знали, отчего умер больной, и объясняли его смерть каким-то событием, которое мы не заметили, осложнением какого-то неведомого системного заболевания или фантастическим, ужасным невезением. Однако происшествие с последней больной было более тревожным. Джон лично убедился в том, что кто-то сознательно пытался испортить дыхательную аппаратуру, воспользовавшись коротким перерывом между проверкой оборудования и началом операции. В этот саботаж оказались вовлечены первый и последний пациенты, и если с Омаром произошла катастрофа, то беды с последней больной удалось избежать только благодаря дотошности Джона.

Вечером нас всех пригласили на ужин к министру здравоохранения автономии, который пожелал лично поблагодарить нас за работу. После долгих колебаний я решился рассказать ему о наших сомнениях и подозрениях. Нельзя сказать, что мой рассказ его сильно удивил, но он обещал провести тщательное расследование и прислать нам детальный отчет. С тех пор прошло девять лет, но обещанный отчет мы до сих пор не получили.

Когда мы вернулись на мост через Иордан, ко мне привязался (и другого слова тут не подберешь) израильтянин в военной форме, который представился сотрудником министерства туризма. Начал он с вопросов, которые и правда касались посещения нами различных мест. Это можно было как-то связать с туризмом, и я ответил. Однако затем офицер отошел от темы и начал выведывать фамилии и адреса моих родственников, друзей и знакомых. Это вызвало у меня подозрения. Стало ясно, что этот человек интересуется отнюдь не туризмом, и я отказался отвечать на его дальнейшие вопросы.

В это время Джон Маккей и Трейси Триттон находились на пути в Тель-Авив, и я надеялся, что им будет легче пройти таможню. Я ошибся. Им тоже пришлось очень нелегко, и Трейси ничего не говорила об этом. Только много лет спустя, когда я начал писать эту книгу, я попросил ее рассказать, что происходило в Тель-Авиве, и отправил ей и другим участникам нашей поездки рукопись, чтобы они проверили, насколько точно я все описал. Трейси превзошла все мои ожидания. Она записала свой рассказ, и, читая ее письмо, я решил, что воспроизведу его в книге полностью, слово в слово:

Наконец, после недельной разлуки с мужем и дочерью, я возвращалась домой. И совершенно не была готова к тому, что меня ожидало на границе.

Это был мой первый визит в Палестину. Меня сильно впечатлила царившая там политическая обстановка, в особенности насилие израильских оккупантов в Палестине. Я осознала, что значит быть жителем Западного берега.

Я не считала каким-то особенным свой опыт общения с сотрудниками пограничного контроля до самого отлета из Израиля. Приехав в аэропорт, я сразу почувствовала, что все задержки на контрольно-пропускных пунктах были обусловлены только лишь желанием трепать нам нервы. Хуже всего оказалась вторая проверка была. Мне и Джону предложили выйти из такси и достать чемоданы из багажника. Нас попросили их открыть. Один вооруженный военный забрал наши паспорта и ушел, а второй следил за тем, как мы открываем чемоданы. Мне стало плохо. Я сидела на корточках, расстегивая чемодан, а прямо за моей спиной стоял солдат с автоматом.

Потом вернулся военный с нашими паспортами и сказал, что мы можем ехать дальше. Помню, что, когда мы с Джоном снова сели в такси, меня преследовали неприятные мысли: «А вдруг мы никогда не доберемся до аэропорта? Что если мы уже никогда не вернемся домой?» Помню, что от страха у меня тряслись ноги.

Я лично увидела и прочувствовала отношение к палестинцам, но столкнуться с израильской службой безопасности в аэропорту я все же была не готова.

Мы с Джоном приехали в аэропорт за четыре часа до вылета, потому что всех путешественников предупреждают о том, что на прохождение проверки требуется от трех до пяти часов. Мы успели отойти всего на несколько метров от дверей аэропорта, когда к нам подошла женщина-охранник и потребовала предъявить паспорта. Она спросила, откуда мы приехали и в чем цель нашего визита. Мы ответили, что приезжали по приглашению благотворительной организации, чтобы проводить кардиохирургические операции и обучать местный медицинский персонал. На вопрос, где мы работали, мы сказали, что в Рамалле. Женщина спросила, кто именно прислал нам приглашение и есть ли у нас документы, подтверждающие факт приглашения. Я предъявила подлинник приглашения, подписанного министром здравоохранения Палестины, женщина взяла его и наши паспорта и куда-то ушла. Через несколько минут она вернулась и сказала, что мы можем пройти в помещение досмотра багажа. Я решила, что на этом все закончится. Было бы не так уж плохо, если бы все ограничилось этим опросом. Женщина-охранник и трое ее коллег не спускали с нас глаз. Джон внешне выглядел невозмутимым, но я знала, что он нервничает. Обычно он все время шутит, и я понимаю, что если он вдруг становится серьезным, то дела обстоят не очень хорошо.

Перед нами была невероятно длинная очередь. Еще до подхода к стойке контроля наш багаж просканировали, но это меня не взволновало, потому что сейчас так делают во многих международных аэропортах. Потом меня отвели к какому-то столу для «выборочной проверки» — во всяком случае так это мне объяснили. Проверка заняла довольно много времени, потому что допрашивали меня достаточно въедливо и очень подробно, на виду у всех, всего в нескольких метрах от входа. Всю мою одежду вывернули наизнанку и прощупали каждый шов. Один предмет в багаже вызвал неподдельный интерес. Это была декоративная фарфоровая тарелочка, подаренная мне в знак признательности палестинской благотворительной организацией и министром здравоохранения. Ее передавали из рук в руки и смеялись, явно издеваясь надо мной. Это было ужасно.

Прошел целый час после нашего приезда в аэропорт, но досмотр все не кончался. Багаж Джона тоже тщательно проверили, но не с таким рвением, как мой. Потом ему сказали, что он может идти дальше.

Со мной все было не так.

Я буквально кожей ощущала присутствие за спиной двух охранников. Мне предложили пройти за ними для продолжения опроса. Чемодан остался лежать на месте открытым. Я попросила Джона посторожить его и просто цепенела от мысли, что в багаж могут что-нибудь подбросить, чтобы не пустить меня в самолет.

Потом две сотрудницы службы безопасности повели меня на другой конец аэропорта. Тут я не выдержала, расплакалась и спросила, куда меня ведут. Одна женщина показалась мне доброй, но другая выглядела жестокой.

Меня привели в какую-то комнату, где одна сопровождающая взяла у меня рюкзак и паспорт, а вторая предложила раздеться. Я спросила, нельзя ли остаться хотя бы в нижнем белье. Мне отказали. Когда я разделась, они провели сканером по всему моему телу. Я почувствовала себя беспомощным ребенком. По лицу моему катились слезы, и мысленно я уже прощалась с мужем и дочкой. Что если я не вернусь домой? В голове у меня мелькали самые жуткие сценарии из возможных, и я поняла, что уже не распоряжаюсь своей судьбой.

Все содержимое рюкзака женщины вытряхнули на пол. Они просмотрели фотографии из моего бумажника, смеясь и о чем-то переговариваясь между собой. Это было ужасно, не говоря уже о том, что совершенно бессмысленно.

Они некоторое время держали меня абсолютно голой в боковой комнате, а затем предложили сесть на стул у стола. Одна женщина села напротив меня, а вторая, с автоматом, встала у меня за спиной.

Я спросила, нельзя ли мне одеться. Та, что стояла у меня за спиной, ответила, что я смогу одеться, только когда их удовлетворят мои ответы на вопросы.

Первая женщина села напротив меня за стол и между нами состоялся следующий разговор:

— Какова была цель вашего визита?

— Одна благотворительная организация попросила нас помочь в подготовке персонала госпиталя на Западном берегу и провести несколько кардиохирургических операций.

— Какой это был госпиталь?

— В Рамалле.

— Какая организация вас пригласила?

— Фонд помощи палестинским детям Стива Соузби и министерство здравоохранения Палестины.

— Почему вы поехали именно в Палестину?

— Я бы поехала и в Израиль, если бы приглашение было из Израиля. Я не поддерживаю ни одну из сторон больше, чем другую, и приехала делать свою работу операционной сестры.

— Кто еще был в вашей группе?»

— Джон Маккей, Сэм Нашеф, Ясир Абу-Омар, Дэвид Гилфорд, Карен Марсден и Стив Брайант.

— Где остальные члены группы?

— Еще в Рамалле.

— Они будут возвращаться через Тель-Авив?

— Да. (Я сознательно сказала неправду, но я не хотела, чтобы у моих коллег возникли проблемы с пересечением иорданской границы.)

Допрос продолжался час с четвертью. Ноги мои продолжали отвратительно дрожать. Я рыдала, и слезы текли ручьем по голому телу. Я умоляла разрешить мне надеть хотя бы топ. Женщина с автоматом прикрикнула на меня, приказала прекратить рыдать и взять себя в руки. И кажется, в этот момент я потеряла контроль над своим мочевым пузырем. Мое достоинство было полностью уничтожено. Я чувствовала себя бесконечно униженной. Женщины весело смеялись и болтали на иврите. Единственным моим желанием было выбраться оттуда и поскорее попасть домой.

Наконец женщина, сидевшая напротив меня, сказала, что мои ответы их удовлетворили и я могу одеться. Они сказали, что проводят меня к чемодану и стойкам паспортного контроля. У меня оставалось всего 15 минут на то, чтобы пройти контроль и сесть в самолет.

Я продолжала плакать. Вооруженная женщина швырнула мне одежду и сказала: «Успокойся! Одевайся!»

Вторая же попыталась меня успокоить, говоря, что это была обычная процедура и в ней нет ничего особенного.

Я не могла перестать плакать, но все-таки спросила, зачем это все. В ответ они лишь посмотрели на меня и рассмеялись. После этого меня отвели обратно в здание аэропорта.

На паспортном контроле меня ждал Джон. Он от души меня обнял и попытался разрядить ситуацию, снова начав шутить, но единственное, что я могла, — это рыдать, и рыдала до самой посадки или даже до момента взлета. Только после этого я поверила в то, что попаду домой.

Я не знал в деталях, что произошло с Трейси, и оставался в неведении до тех пор, пока не прочел вышеприведенное письмо. Тем не менее я уже в Рамалле был серьезно озабочен событиями, которые уже произошли. В последние несколько часов, проведенных в госпитале, я воспользовался возможностью задать вопросы. Так я узнал, что в прошлом «проблемы» с респираторами тоже вызывали осложнения, а иногда и смерть больных во время операций, которые проводили приглашенные хирурги. Мне сказали, что причиной является политическое и профессиональное соперничество в медицинском мире Рамаллы и есть люди, выступающие против успешных программ иностранной кардиохирургической помощи. Я также узнал, что израильская разведка вербует коллаборационистов из числа местных жителей, чтобы те выполняли за израильтян грязную работу, и что израильские власти, не стесняясь, дают понять, что не слишком заинтересованы в успехе наших миссий. Но неужели они правда опускаются так низко, попросту убивая пациентов?

Даже сейчас я не могу ответить на этот вопрос. Не так давно Амир-Реза Хоссейнпур (блестящий детский кардиохирург из Севильи, ранее обучавшийся в Пэпуорте) возглавил в Рамалле миссию с целью оказания кардиохирургической помощи детям — по тем же каналам, что и мы. Все операции прошли без сучка и задоринки.

Джон Маккей прочитал рассказ Трейси о злоключениях в аэропорту и, проявив присущее ему своеобразное чувство юмора, предложил мне назвать книгу «Голая операционная сестра». Трейси рассмеялась этой вульгарной шутке, но ни ей, ни мне идея, конечно, не понравилась.

Отправить