Ему говорили, чтобы он больше и ногой не ступал на территорию поместья. И не только он – вообще никто. Он даже слышал, как медсестры в больнице перешептывались между собой, что главный особняк, а также фермы крестьян-арендаторов и даже древнеримский храм нужно сжечь дотла, чтобы потом землю эту освятили священники всех известных религий.

Такие разговоры приводили его в бешенство. Тем более что подобные пересуды ходили и среди гостей того злосчастного приема, проходивших курс лечения от пережитого шока и внутреннего опустошения в той же больнице, куда он отвез свою мать. Он был расстроен как никогда. И не из-за потери своей прекрасной попутчицы из Каира, безумной подруги мистера Рамзи. Не из-за потери Джулии, которая, впрочем, никогда и не была его девушкой по-настоящему, если уж быть честным до конца. И даже не из-за длительного отсутствия своего отца, от которого по-прежнему не было вестей, даже после всего случившегося.

Так где же сейчас его отец? В очередном казино? Вероятно, когда слухи об этой ужасной истории достигли континента, он должен был бы связаться с ними. Однако до сих пор от него не было ни телеграммы, ни телефонного звонка, ни вообще каких-либо известий – только еще один крупный перевод на счет в банке.

Той ночью Алекс смог контролировать свой гнев. Ему удавалось отворачиваться от сплетничающих докторов и нянечек и не осыпать их бранью. Чтобы не обидеть тех, кого не было на торжестве во время всего этого ужаса, призывами не болтать о том, чего они не знают, он начинал лихорадочно терзать в руках свой смятый носовой платок.

Вместо этого он продолжал оставаться настоящим джентльменом, славным парнем. Но обе эти роли напоминали дырявые костюмы, неспособные скрыть его внутреннее смятение и горе.

Когда полицейские допрашивали его, ему сразу стало понятно, к какому, якобы логическому, объяснению случившегося его подводят.

Они не утверждали, что все присутствующие страдали от коллективного помешательства, но настаивали на том, что в некоторых фактах необходимо разобраться. Например, почему никто на празднике не был ранее знаком с людьми, погибшими такой чудовищной смертью? Полиции удалось выяснить несколько их имен от тех гостей, с кем эти люди успели недолго побеседовать на лужайке. Однако ни одно из этих имен не было известно ни Алексу, ни его матери, ни кому-то из выживших гостей. Полицейские смогли допросить секретаршу, занимавшуюся рассылкой приглашений, и она сказала, что в ее списке этих имен не было. В общем, получалось, что эти таинственные люди пришли из ниоткуда и исчезли в никуда. После чего полиция пришла к парадоксальному выводу: возможно, этих людей вообще никогда не существовало?

А затем всплыл вопрос насчет подземного хода на территории их собственности. Алекс об этом ничего не знал, однако полицейские утверждали, что обнаружили следы, которые обрывались на выходе из этого тоннеля у местного пруда.

Все эти обстоятельства как-то связаны между собой, настаивали полицейские. Во всем этом чувствовалась чья-то хитрость, рука мошенников, попытка увести следствие в неправильном направлении. По-видимому, была организована грандиозная мистификация, целью которой было создание хаоса, чтобы отвлечь внимание от какой-то преступной деятельности. Вероятно, кражи.

Когда на следующий день рано утром Джулия наконец-то дозвонилась до Алекса в больницу, он, буквально кипя от гнева, описал ей ход расследования. Джулия показалась ему удивительно спокойной. Она старалась утешить его. Она очень сожалела, что эта паника разделила их, но у них с Рамзи все в порядке, хотя, конечно, они, как и все остальные, до сих пор пребывают в состоянии шока от того, чему стали свидетелями. Она сказала ему, чтобы он позаботился о своей матери, что это сейчас самое главное. Так и сказала: «Позаботься о матери». А они с Рамзи со своей стороны очень скоро вернутся, чтобы переговорить с полицией.

Разумеется, она была права.

Точнее, права наполовину. Его мать, конечно, была очень дорога ему, но семейное поместье по-прежнему имело для них фундаментальное значение. Особенно особняк. И это бредовое предположение полиции относительно имевшей место кражи нужно было как-то подтвердить или опровергнуть. Поэтому, когда медсестры дали его матери очередную дозу успокоительного, он ускользнул из больницы и вернулся в усадьбу.

Тот факт, что дом по-прежнему стоял на месте, целый и невредимый, почему-то поразил его, что уже само по себе было абсурдно.

Видимо, какая-то мальчишеская часть его сознания втайне допускала, что от страшных проклятий в адрес этого места, о чем он слышал от травмированных гостей званого приема, в их доме должно было вынести все окна, сорвать кровлю с крыши, повалить живую изгородь вдоль длинной извивающейся подъездной аллеи.

Но, если вдуматься, были ли такие разговоры столь уж абсурдными, учитывая то, что все это они видели своими собственными глазами? Когда на их глазах живые люди, их гости, которые только что спокойно дышали и разговаривали, вдруг рассыпались в прах.

Интересно, как все-таки полиция все это в конце концов объяснит?

Наркотики. Конечно же, их всех отравили и подвергли какому-то оптическому обману, ставшему прикрытием грандиозной кражи. При этом полицейские, которые работали на их участке всю ночь, предоставили им с матерью подробную опись всего, что находилось в комнатах, включая, кстати, и драгоценности, которые его мать за два дня до этого привезла сюда из Лондона.

И похоже, что все было на месте. Но не исключено, что, когда его мать немного придет в себя, она по этим спискам и обнаружит какую-то пропажу. Все же это точно не могло быть настолько крупным и ценным, чтобы для его похищения потребовалось использовать тайный подземный ход.

Алекс в одиночестве постепенно обходил все комнаты, в которых всего день назад звучали веселый смех и восторженные возгласы, а к вечеру – пронзительные крики ужаса в охватившей всех панике.

«Нужно отправиться на лужайку, – сказал он себе. – Я хочу снова увидеть это жуткое место. Незамедлительно».

Одно старинное высказывание гласит, что, упав с лошади, нужно постараться как можно скорее вновь сесть в седло. Хотя, возможно, тут оно было не особо к месту – шоку, пережитому накануне, он, скорее, предпочел бы сломать себе кости.

Наркотики. Иллюзия. Обман. Кража.

Он просто перебирал в уме эти слова, приноравливался к ним, прикидывая, насколько они приемлемы. Но ответ мог прийти только тогда, когда он еще раз побывает на месте преступления.

Стекла в дверях, выходящих на террасу, в панике были разбиты. Странно, что полиция не закрыла этот проход какой-то баррикадой изнутри или не забила досками. Впрочем, подобный ремонт – это же не их дело. Алекс осторожно шагнул сквозь дверь, стараясь не задеть острые осколки стекла, остававшиеся в раме, а потом пошел по пути, по которому вчера проходили гости, – сначала в патио, а потом вниз по ступенькам каменной лестницы, ведущей на зеленую траву.

Он должен был быть готов к тому, чтобы увидеть опрокинутые стулья, брошенные зонтики, пологи навесов, хлопающие на легком ветерке. Да, весь мусор и прочие следы этого поспешного бегства были на месте. Но зловещие горки пепла, равно как и кучи пустой одежды и обуви, слава богу, исчезли.

И все же открывшийся вид разрухи расстроил его больше, чем он ожидал. Вероятно, все это смотрелось хуже только из-за того, что утро было ясное и замечательное, что невольно вызывало в его памяти воспоминания о счастливых днях, проведенных здесь. Он вспомнил закаты, которые всегда представлялись ему как огромный оранжевый костер, разгорающийся на западном горизонте за линией шелестящих зеленой листвой деревьев. Щелканье крокетных шаров на стриженой травке лужайки… Но сейчас здесь царила настороженная тишина, словно в доме с привидениями.

«А я ведь уже не тот, – вдруг осознал он. – Я сильно изменился, в силу того что видел здесь».

Как долго он стоял на этом приятном ветерке? Как долго находился среди призраков вчерашнего кошмара?

И сколько времени прошло, прежде чем послышалась эта музыка?

Вначале зазвучала она очень тихо. На первых нескольких нотах мелодии он даже подумал, что доносится она со стороны соседнего поместья. Однако оно находилось уж очень далеко. А этот высокий мужской голос, доносивший Алексу знакомые до боли итальянские слова, слышался из гостиной, где стоял их граммофон.

Вернувшись в Англию с тоской в сердце по женщине, с которой он познакомился в Каире, тоской, стучавшей у него в висках как второй пульс, он втайне от матери удалился в библиотеку, где с жадностью проглотил либретто оперы «Аида». И сейчас в воздухе звучала как раз лирическая ария Радамеса в исполнении великого Энрико Карузо. Звучала убедительно, с необычайной силой, несмотря на искажения при записи на пластинку. Из разбитых дверей у него за спиной неслось:

Может быть, это его мать уже выписали из больницы? Ведь это она подарила ему эту пластинку и упоминала о ней как раз перед помолвкой. Но нет, это не могла быть она – ей дали успокоительное всего полчаса тому назад.

Наверное, он начинает сходить с ума.

Но, будь это так, разве мог бы он сейчас помнить свое имя и страну, в которой находится?

Он подошел к двери и, взявшись за ручку, осторожно открыл ее.

Мысленно он уже подготовил себя к тому, что нянечки и врачи в больнице могут оказаться правы: мол, в поместье Резерфордов обитает какое-то необъяснимое зло и что сейчас он через эту дверь шагнет в фантастический потусторонний мир.

Увидев ее стоящей у граммофона в облегающем модном платье, открывавшем намного больше, чем тот серебристый вечерний наряд, в котором она была в Опере, он бессильно прислонился спиной к ближайшей стене.

А когда он заглянул в эти сияющие немыслимой синевой глаза, у него перехватило дыхание.

Она – босиком, по дубовому паркету – направилась к нему через всю комнату, и он застыл на месте как каменное изваяние. Выражение ее лица невозможно было в точности определить. Что это было? Ожидание? Голодная страсть? Восхищение? Он не смог бы ответить с уверенностью. Он уже вообще ни в чем не был уверен, кроме того, что она стояла здесь, перед ним. Это она поставила эту пластинку. Это она сейчас все ближе подходила к нему.

– Что же вы видите сейчас, лорд Резерфорд? – спросила она. – Что вы видите, когда вот так смотрите на меня?

В ее глазах блестели слезы. Как и в его глазах.

«Я должен ответить. Я должен что-то ответить. Потому что если я не смогу этого сделать, тогда надо будет признать, что у меня действительно какое-то помутнение рассудка».

– Я вижу…

– Да.

Она была уже в нескольких дюймах от него и нерешительно подняла к нему свое лицо, как будто очень ждала его поцелуя, но при этом боялась прикоснуться к нему.

– Я вижу Каир, – прошептал он. – Вижу Оперу, где мы были рядом, и проигрываю это снова и снова в своем сознании. В своих снах. В своих мечтах о том времени, которое мы провели вместе. Вижу, как из нашей ложи я лихорадочно и безрезультатно высматриваю вас внизу, в проходах между рядами кресел. А потом замечаю вас уже в машине…

При этих воспоминаниях она крепко зажмурила глаза и скопившиеся слезы потекли по ее щекам.

– Я вижу, как вас поглотило пламя, – прошептал он.

– О да, поглотило, – тоже шепотом ответила она. – Но не убило.

– Но как вам удалось…

Алекс вдруг запнулся и чуть не сказал «исцелиться» – именно это слово первым пришло ему на ум. Но оно казалось совершенно неадекватным тому чуду, каким было ее появление здесь. Тому, что она вообще осталась жива.

Призвав все свое мужество, он осторожно взял ее руку и поднес кончики ее пальцев сначала к своему носу, потом – к губам. Теперь к ее слезам добавилась улыбка – беспомощная, почти умоляющая. Он нежно прижал ее ладонь к своей щеке, и тогда невероятное напряжение, в котором она пребывала все это время, похоже, немного ослабло.

– Есть ли какое-то название тому, кто вы на самом деле? – тихо спросил он.

– А если нет, сможете ли вы любить меня? Прямо сейчас? Здесь? Там, где мы оба находимся?

Ему очень хотелось со всей нежностью поцеловать кончики ее пальцев. Но он отчетливо понимал, что это будет означать для него конец. Конец той жизни, которую он мог бы назвать уравновешенной и благоразумной. И он сдержался.

Но в следующий миг их губы встретились, а его нетерпеливые руки уже жадно скользили по ее свободному белому платью и под ним. Он ощущал ее шелковистую кожу, ее вкус, вдыхал ее запах, подчинялся той неожиданной силе, с которой она повалила его на пол, а потом обвила ногами его за талию, когда он познавал ее, когда ласкал ее тело и приводил в восторг своими поцелуями. Каждое прикосновение, каждый толчок, каждое ощущение были не просто проявлением страсти – это были подтверждения ее реального существования. Ее чудесного воскрешения из мертвых.

Она снова и снова повторяла его имя. И хотя она призналась, что своего имени у нее сейчас нет, то, что она в эти минуты постоянно звала его, почему-то наполняло их занятие любовью еще большим блаженством и страстностью.

Но разве обязательно нужны слова, чтобы выразить то, кем они в данный момент были друг для друга? Или кем они были друг для друга там, в Каире? И если для того, чтобы попасть в мир божественной любви и сбывшихся мечтаний, нужно сойти с ума, то да здравствует безумие, отныне и навсегда!