Сибил вскрикнула…

Сакнос молча прыгнул в бушующий мрак провала, широко раскинув руки, словно сдаваясь на милость победителя.

Тело его на лету задело острый выступ скалы и перевернулось в воздухе. Еще раз неловко кувыркнувшись, он упал в пенящиеся внизу волны, после чего ревущее море окончательно поглотило его.

Подойдя к Бектатен, Рамзес не увидел в ее глазах слез, хотя и ликования на ее лице тоже не было. Однако теперь она получила ответ на свой вопрос, ответ, не подлежащий больше сомнению.

Человеком, который предал ее, руководили не любовь и не страсть. Поскольку эти высокие чувства должны были бы удержать его на земле после утраты бессмертия. А значит, рассказы Сакноса о гнетущей его скорби по его детям, его «фрагментам», также были ложью, и его последний прыжок стал тому подтверждением.

Но принесет ли понимание этого покой в ее душу?

– Сибил, – тихонько сказала Джулия, сжав Рамзесу руку, и поспешила обратно во внутренний двор замка.

Остальные продолжали стоять на краю обрыва, задумчиво глядя в пену прибоя. Длинное развевающееся платье Бектатен шумно трепетало на свежем ветру.

Когда Актаму и Энамон положили руки ей на плечи, каждый со своей стороны, Рамзес сначала решил, что они хотят дать ей дополнительную опору на ветру. Но ничто в позе ее упругого крепкого тела не говорило о том, что она в этом нуждается. И он понял, что жест этот был направлен на то, чтобы успокоить ее и поддержать морально.

В облике Бектатен было нечто такое, что Рамзесу было трудно понять и объяснить. Она явно находилась в состоянии глубокой печали, но при этом ни в выражении ее лица, ни в поведении ничего не изменилось. Она продолжала пристально смотреть на скалы внизу обрыва.

– Пойдите туда, – наконец сказала она. – И попробуйте найти его тело.

Они молча кивнули и удалились.

Бектатен повернулась и, понурив голову, медленно пошла к замку.

Рамзесу не оставалось ничего другого, кроме как последовать за ней.

Пройдя ворота последним, он затворил их за собой, как будто этим можно было отгородиться от трагедии, которая только что произошла у них на глазах.

Во внутреннем дворе ветер дул не так сильно. Но цветы и растения в саду Бектатен все равно мерно кланялись во все стороны, словно плясали под тихую мелодию шелеста своей листвы. Некоторые стебли были в полтора раза выше царицы, а многие цветы, на первый взгляд казавшиеся ничем не примечательными, при более внимательном рассмотрении выявляли очень необычные особенности: например, листья и лепестки имели странную форму, напоминавшую Рамзесу человеческие ладони, а соцветия были таких необычных окрасов и размеров, что от них трудно было отвести взгляд.

Бектатен так неожиданно остановилась в центральном проходе между рядами своих чудесных растений, хранивших столько секретов, что Рамзесу показалось, будто она сейчас упадет без сил или по крайней мере опустится на колени. Возможно, от горя, а может быть, от облегчения. Но она продолжала стоять, сильная и непреклонная, теребя пальцами растущий рядом цветок.

Сверху раздался металлический скрежет, и он поднял глаза. Это Джулия закрывала окно в комнату Сибил.

– Значит, все-таки есть что-то такое, что может вернуть наше прошлое и возродить нас такими, какими мы были изначально, – наконец произнес Рамзес.

– Ты так думаешь? – спросила она. – Неужели ты можешь стать снова таким, каким был до того, как стать фараоном? Или до того, как стать бессмертным? Или твой опыт с тех пор оставил на тебе такой след, что лишение бессмертия подтолкнет тебя к новому существованию, только на этот раз ограниченному возрастом смертного?

– А вам никогда не хотелось узнать это самой? После столь долгой жизни у вас должно было возникнуть желание встретиться с богами, если они существуют, конечно. По крайней мере, желание хотя бы узнать, что находится за гранью этого мира.

Обдумывая его слова, она снова пошла по дорожке, но казалось, что все внимание ее было приковано к растениям, мимо которых она проходила. Рамзес шел чуть сзади.

– Я вдоль и поперек исходила континент, который они сейчас называют Африкой. Я видела государства, потерявшиеся в истории, которые были меньше и скромнее моего, но при этом не менее замечательными. Я была советницей у правителей царств, о которых в этом столетии известно очень мало; царств, чьи уникальные культурные памятники людям еще предстоит открыть. Но многие мои путешествия проходили в одиночестве. Как-то тысячи лет тому назад я очень долго шла к большому черному облаку дыма на горизонте. В конце концов я подошла к разверзнувшейся преисподней степного пожара, раскинувшейся на безлюдных просторах, где продвижение этой стихии ничто не могло остановить. Бушующий огонь был так велик, что мог бы поглотить целый город, такой как Фивы или Мероэ. Я была одна и пошла к нему с целью отдаться во власть огня, чтобы проверить пределы своего бессмертия с помощью пламени.

Я привязала себя к дереву. Я могла бы легко освободиться, если бы захотела, и время, необходимое на развязывание моей веревки, давало мне паузу на то, чтобы изменить свое решение. Я привязала себя к дереву так, чтобы хорошо было видно продвижение огня. Чтобы я познала его загадочное неистовство, как никто другой до меня во всем свете. Чтобы могла видеть, как перед ним падают деревья, превращаясь в пепел. Чтобы могла наблюдать беспомощность души и жизни, которую та дает телу, перед такой неуемной мощью природы.

Дикие звери бежали от этого пожара. Львы, жирафы и другие крупные животные; некоторые замедляли бег рядом со мной и смотрели на меня, как будто я была существом вне их понимания. Как будто отсутствие страха превращало меня в богиню. А потом огонь подобрался вплотную и в конце концов поглотил меня. Я делала все, чтобы отдаться во власть пламени в полной мере. Я издавала отчаянные крики, которых никто не мог услышать и которые моим собственным ушам казались нечеловеческими. Это выглядело так, будто я пела языкам пламени.

Она оказалась совсем близко от Рамзеса и теперь переключила все свое внимание на него.

– И они пели мне в ответ, – прошептала она.

– Так вы слышали голос богов? Вы это хотите сказать?

– Я попробовала смерть на вкус, Рамзес. Невозможно сказать, сколько времени тот огонь проходил через меня. Были это часы или дни, я точно не знаю. Тогда меры времени для меня не существовало. Самой точной из таких мер является проход солнца по небосклону, но пламя пожара полностью заслоняло для меня и дневной свет, и ночную тьму. Огонь двигался неторопливо, как огромный зверь, неуклюжий и довольный, а я скармливала себя ему, пока он наконец не отступил.

– Но что вы видели, Бектатен? Что вы видели, помимо пожара и разрушений, которые он с собой несет? И что за пение вы слышали тогда?

– Рая не существует. Как и ада. Нет их ни в небесах, ни под землей. Если за гранью этого мира есть другой, он не более прекрасен, не более значителен, не более приближен к истине, чем наш мир на этой земле.

– Как вы можете это знать? Что такого вы видели в огне, что могло бы подтвердить ваши слова?

– Я видела мир душ, такой замысловатый и огромный, но настолько тесно переплетенный с нашим существованием здесь, на земле, что у потока душ умерших нет другого выхода, кроме как вернуться назад, в наш мир. Души не пропадают. Они не скитаются и не причитают. Они не требуют наставлений и раскрытия мелких тайн, досаждавших им в земной жизни. Они просто возвращаются обратно. Возвращаются с желанием. Возвращаются с радостью. Они не ищут другого, более совершенного мира. А это, Рамзес, может означать только одно: не существует мира, более величественного, чем наш. Так зачем же мне стремиться покинуть его?

– А вы не думаете, что это у вас было просто видение, вызванное помутнением рассудка? – спросил он.

– Это было не видение, а осознанное восприятие действительности. То время, которое я провела в огне, я жила где-то между нашим миром и миром, который тоже находится здесь, только не виден нам.

– И вы вышли оттуда с убеждением, что нет никаких полей Иару? И нет царства небесного блаженства?

– Нет, – прошептала она. – Я вышла оттуда с убеждением, что, если такие места и существуют, в них нет чудес больших, чем есть на Земле. Суть того, что я там видела, можно выразить так: наша душа, когда освобождается, обязательно стремится вернуться обратно.

Он отвел глаза в сторону, чтобы не обнаружить своего недоверия к ее словам.

– Эта мысль вызывает в тебе протест? Понимаю, почему она злит тебя. Ты в своем сердце любил и лелеял картины потустороннего мира.

– За долгие годы моей жизни я любил и лелеял в сердце много иллюзий, от которых потом был вынужден отказаться. Ваш опыт предполагает гораздо более серьезный вызов.

– И что же это за вызов, Рамзес?

– По-вашему получается, что все бессмертные должны иметь опыт больших испытаний, как ваше испытание огнем, иначе мы все обречены превратиться в своего рода сакносов. Будем бесконечно гнаться за недостижимой ослепляющей целью. И теряться в одиночестве, которое сами и создали.

– На твоем месте я не была бы так в этом уверена, – сказала Бектатен и, взяв его за руку, повела за собой обратно в замок. – Вообще нельзя быть уверенным ни в чем и никогда. Я бы хотела поделиться с тобой многими поучительными эпизодами из моих дневников, шактани. Ты можешь на досуге почитать их и усвоить. Но только обязательно вдумчиво усвоить, Рамзес. Не торопись делать поспешных выводов. И не умаляй их значение до уровня какого-то поверхностного свода законов и моральных устоев для таких, как мы с тобой. Позволь себе погрузиться в них настолько, чтобы они могли направлять тебя в жизни.

– Вы научите меня своему древнему языку, чтобы я мог прочесть их?

– Разумеется.

Он вдруг остановился и оглянулся на сад:

– А что, если бы я захотел…

– Что, Рамзес?

– Что, если бы я захотел снова стать смертным? – спросил он. – Или если Джулия этого когда-нибудь захочет?

Наступило долгое молчание. Она выпустила его руку.

– Я исполню это желание для тебя, – наконец произнесла она. – Но не для тех бессмертных, которых ты породишь, начиная с сегодняшнего дня. Потому что я не хочу, чтобы ты вообще дарил кому-то бессмертие. Это мое условие, если мы захотим заключить такой договор.

Договор. Рамзеса охватило чувство глубокого облегчения. Если речь идет о договоре, значит они равноправные стороны, так получается? Это могущественное создание удостаивает его чести, заводя разговор о соглашении между ними, а не о его наказании. Ах, что за чудо эти царицы! Даже в древние времена он много слышал о том, что царицы в первую очередь защищают свою страну, в то время как цари рвутся завоевывать чужие; царицы защищают свою власть, а цари тянутся к еще большей власти. А в современном мире ему рассказывали про великую королеву Англии Елизавету, которая тоже избрала для себя этот путь: она защищает свое королевство и его обширные колонии, но никогда не развязывает войну для завоевания новой власти или новых земель.

Рамзес улыбнулся.

– Договор? – переспросил он. – Вы говорите со мной так, будто я все еще фараон.

– А это не так? – удивилась она.

– О, моя дорогая царица, – вздохнул он. – Я не рассказал вам еще об одном человеке, которому дал эликсир.

– Можешь дальше не говорить, поскольку мне это известно. Эллиот Саварелл, граф Резерфорд – образованный и здравомыслящий человек.

– Да, – кивнул он. – Но я также не могу поклясться, что никогда не дам эликсир кому-то еще. Я слишком много знаю об одиночестве и изоляции, чтобы давать вам такое обещание. Теперь я несу ответственность за Эллиота, так же как и за Джулию. А еще на моей совести Клеопатра, моя раненая Клеопатра. Нет. Я не могу поклясться, что больше не дам эликсир никому. Перед нами распахнут новый современный мир, о каком я никогда даже не мечтал. И мы можем потеряться в этом мире, Бектатен. И кто знает, к чему может подтолкнуть меня какая-нибудь трагедия, необходимость или озарение?

Бектатен долго молча смотрела на него, а потом вдруг улыбнулась. До чего же она была прекрасна с этой чарующей улыбкой на устах!

– Говоришь ты как царь, – сказала она. – Но этот эликсир, во всей его чистоте и могущественной силе, ты украл у человека, которому я его доверила. И, совершив это, тем самым ты украл его у меня.

– Да, моя царица, теперь мне об этом известно, – ответил Рамзес. – Однако я не могу вернуться в прошлое и исправить свою провинность. И я не могу стереть секрет эликсира из моего сознания. Со времен той великой кражи прошли уже тысячи лет. Правомерно ли это или неправомерно, но сейчас я владею этим секретом. Так что не просите от меня невозможного.

– Ты прекрасно понимаешь, о чем я прошу тебя на самом деле, – сказала она.

– Понимаю. Вы просите, чтобы я больше никогда не действовал опрометчиво, чтобы никогда не шел против природы и чтобы никогда снова не имел дела с оживлением мертвых.

– Именно так, – кивнула она.

– В этом я даю вам свое слово. Да и как я могу этого не обещать? Воскресив Клеопатру из ее вечного сна, я сотворил ночтина, как назвал ее Сакнос, и тем самым совершил ошибку. Но никогда больше я ничего подобного не повторю и сделаю все, что смогу, чтобы… исправить это.

Он запнулся, потому что не смог произнести другого слова, которое крутилось на языке.

– Ночтин… – задумчиво произнесла Бектатен. – Ночтины – существа, которых описывал глупец. Возможно, твоя сломленная Клеопатра вовсе не ночтин. Не забывай, что Сакнос совершал свои воскрешения неполноценным эликсиром. Тем самым, которым обрекал на конечную смерть своих «фрагментов».

– Это правда, – согласился Рамзес.

– А ты плеснул на мертвое тело Клеопатры чистый эликсир. Кто сказал, что после этого она стала ночтином или что обязательно сойдет с ума?

– В самом деле… – неуверенно прошептал Рамзес. – Но ведь она все-таки сходит с ума, разве нет?

– Она страдает. Она в смятении. Путь перед ней окутан мраком. Но опять-таки: ее вернул к жизни чистый эликсир, и очень может быть, что дополнительная его доза излечит ее.

От нахлынувших чувств Рамзес едва не прослезился:

– Может быть…

– Как ты правильно сказал, Рамзес, ты несешь за нее ответственность. Я не стану задавать тебе лишних вопросов касательно того, что ты будешь предпринимать в отношении Клеопатры, если ты не будешь искать возможности уничтожить ее. Этого я допустить не могу.

– Я понял вас.

– Я буду следить за тобой. Я всегда буду за тобой наблюдать.

– И вы увидите, что я при этом буду вести себя мудро и предельно обдуманно, – сказал Рамзес. – Обещаю вам.

– Вот и хорошо, Рамзес Великий. Значит, мы договорились, не так ли?