Глава XX

Результаты, которых достигли Джеркинс и Клурфейн своим визитом к Джонсону, выяснились достаточно определенно в разговоре, имевшем место в тот же день между Джонсоном и лордом Стэйном в кабинете Стэйна на втором этаже дома на Стори-стрит.

Надо сказать, что лорд Стэйн ценил Джонсона главным образом за его коммерческую честность и за его поистине исключительное здравомыслие. Джонсон в глазах Стэйна был олицетворением глубокой религиозности и нравственной прямоты, которая не позволяла ему преступать известный предел в своих хитроумных, но вполне легальных махинациях, сколь бы это ни казалось соблазнительным с точки зрения его личных интересов. Ярый блюститель закона, он всегда умел отыскать в нем лазейку, которая давала ему возможность обернуть дело в свою пользу или отнять козырь у противника. «Честь обязывает его держать в порядке отчетность, но позволяет исключать из баланса крупные долговые обязательства», – сказал о нем однажды кто-то. И лорд Стэйн вполне согласился с этой характеристикой. Вместе с тем ему нравились чудачества Джонсона, и он нередко от души потешался над его пылкой привязанностью к лиге Эпворта со всей ее прописной моралью воскресной школы и над его необыкновенной стойкостью и упорным воздержанием от каких бы то ни было спиртных напитков. Джонсон не проявлял мелочности в денежных делах. Он щедро жертвовал на церкви, воскресные школы, больницы и деятельно опекал дом призрения для слепых в Саутуорке, где он был одним из директоров и бесплатным юрисконсультом.

За очень скромное вознаграждение Джонсон заботился о делах Стэйна, о его вкладах, страховках и помогал ему разбираться во всяких сложных юридических вопросах. Они часто беседовали о политике, о международных проблемах, и Джонсон, как замечал Стэйн, всегда очень трезво оценивал события. Но в искусстве, архитектуре, поэзии, беллетристике, в женщинах и иных благах земных, не сулящих никаких выгод, Джонсон ровно ничего не понимал. Он когда-то откровенно признался Стэйну – еще в те годы, когда оба они были намного моложе, – что он ничего не смыслит в такого рода вещах. «Я рос, видите ли, в таких условиях, которые не позволяли мне интересоваться подобными предметами, – сказал он. – Мне, конечно, приятно, что сыновья мои учатся в Итоне, а дочка в Бэдфорде, и я лично ничего не имею против того, чтобы им привили те вкусы, которые полагаются в обществе. Ну а я что, я стряпчий, с меня довольно и того, чего я достиг».

И Стэйн улыбался, слушая Джонсона: ему нравилась грубоватая прямота этого признания. И в то же время он считал совершенно в порядке вещей, что они стоят с Джонсоном на разных ступенях общественной лестницы, что он только изредка приглашает Джонсона к себе в усадьбу в Трэгесол или в свой прекрасный старинный дом на Беркли-сквер. И не иначе как по делу.

В этот день Джонсон, войдя к Стэйну, застал его в весьма непринужденной позе. Откинувшись на высокую спинку удобного чиппендейловского кресла с круглыми ручками, Стэйн лежал, вытянувшись во весь свой огромный рост и закинув ноги на большой письменный стол красного дерева. На нем был превосходно сшитый твидовый костюм песочного цвета, кремовая сорочка и темно-оранжевый галстук; время от времени он лениво стряхивал пепел с сигары, дымившейся у него в руке. Он просматривал отчет акционерной компании «Южноафриканские алмазные копи Де-Бирс» – компании, в делах которой он был непосредственно заинтересован. Двадцать акций, своевременно приобретенных им, давали ему ежегодно около двухсот фунтов чистого дохода. У Стэйна было длинное желтоватое лицо, нос крупный, с едва заметной горбинкой, пронзительные темные глаза под низким лбом, большой рот с припрятанной в уголках лукавой улыбкой и слегка выдающийся подбородок.

– А, это вы! – воскликнул он, когда Джонсон, тихонько постучавшись, вошел в кабинет. – Ну, что у вас нового, господин благочестивый методист? Я, кстати, что-то читал сегодня утром по поводу вашего выступления, в Стикни, по-моему.

– А-а, вы про это, – пробормотал Джонсон, в волнении застегивая пуговицы своего рабочего сюртука из черной шуршащей материи. Он был очень польщен тем, что Стэйн обратил внимание на заметку. – У нас, знаете, вышел спор между священниками двух церквей нашего прихода, так вот мне пришлось их мирить. А потом меня попросили сказать речь. Ну я и воспользовался случаем, прочел им маленькое нравоученье. – И он, вспомнив об этом, гордо выпрямился и принял весьма внушительный вид. Стэйн, конечно, сразу заметил это.

– Вам бы, Джонсон, в парламенте выступать или в суде, – шутливо сказал он. – Но только я, знаете, посоветовал бы вам начать с парламента. Мы здесь без вас пока еще никак не управимся, жалко вас отдавать в суд.

И он, добродушно посмеиваясь, весьма дружелюбно посмотрел на Джонсона, а Джонсон весь просиял, довольный и растроганный.

– Да, я, как вам известно, давно уже подумываю о парламенте. И наши дела здесь много бы от этого выиграли. Райдер и Баллок только и толкуют об этом. И Райдер, по правде сказать, прямо-таки требует, чтобы я выставил свою кандидатуру в его округе на сентябрьских выборах. Он считает, что я непременно пройду, надо только разок-другой выступить с речью.

– Ну а почему бы и нет? Лучше вас кандидата и не сыщешь. И у Райдера, знаете, там большое влияние. Я вам серьезно советую. И если я или кто-нибудь из моих друзей можем вам быть чем-нибудь полезны, вы только скажите. Я с удовольствием все сделаю.

– Вы очень любезны, и поверьте, я очень признателен вам. Да вот, кстати сказать, у меня сегодня в конторе… – тут Джонсон сразу понизил голос и перешел на конфиденциальный тон, – произошел один разговор, который может оказать некоторое влияние на мое решение.

Он замолчал, вытащил носовой платок, высморкался. Стэйн смотрел на него с любопытством.

– Ну, так что же это за секрет? Выкладывайте!

– Ко мне сегодня явились два субъекта: Уиллард Джеркинс, американец, и Виллем Клурфейн, голландец. Агенты, маклеры: Клурфейн – в Лондоне, а Джеркинс – в Нью-Йорке. Рассказали мне кое-что весьма любопытное. Вы помните, мы продали за тридцать тысяч опцион на акции Чэринг-Кросс Гривсу и Хэншоу?

Стэйн, которого несколько забавлял таинственный тон Джонсона, сразу заинтересовался. Он положил отчет, который держал в руках, снял ноги со стола и пристально посмотрел на своего компаньона.

– Опять эта проклятая Электротранспортная! Ну, что там еще?

– Похоже, они только что ездили в Нью-Йорк, – продолжал Джонсон, – и вели там переговоры с этим архимиллионером Каупервудом. Похоже, они предложили ему лишь половину своего тридцатитысячного опциона за то, чтобы он достал деньги на постройку дороги. – Джонсон презрительно усмехнулся. – А потом он, естественно, еще должен был бы уплатить им сто тысяч фунтов за строительные работы. – Тут они переглянулись и многозначительно хмыкнули. – Разумеется, он отказался, – продолжал Джонсон. – В то же время, судя по всему, он был бы не прочь получить полный контроль, то есть он ставит вопрос так: все или ничего. Судя по тому, что рассказывают эти двое, он как будто заинтересован в такой реорганизации подземной дороги, о которой мы с вами здесь думаем вот уже десять лет. Из Чикаго его, как вы знаете, выставили.

– Да, это я знаю, – сказал Стэйн.

– Между прочим, я тут прочел о нем статью, которую эти господа оставили мне. Вот она. – И, вытащив из кармана страницу «Нью-Йорк сан», Джонсон развернул ее: всю середину полосы занимал громадный, сделанный пером и очень похожий портрет Каупервуда.

Стэйн расправил страницу и стал внимательно всматриваться в портрет.

– Недурно выглядит, а? – заметил он, переводя взгляд на Джонсона. – Энергичный малый…

И, снова уткнувшись в газету, он пробежал глазами таблицу с данными о чикагских предприятиях Каупервуда.

– Двести пятьдесят миль… и все это в течение двадцати лет. – Затем он прочитал столбец с описанием его нью-йоркского дома. – К тому же, видимо, знаток искусства, – добавил он.

– Вы там посмотрите дальше насчет этой его истории в Чикаго, – сказал Джонсон. – У них все это с такой политико-общественной окраской подано… – Он замолчал, дожидаясь, когда Стэйн кончит читать.

– Ну и грызня у них там идет! – воскликнул Стэйн, откладывая газету. – Они, я вижу, оценивают его капиталовложения в двадцать миллионов!

– Да, да, так и эти маклеры говорили. Но вот что самое интересное: они заявили, что он сам пожалует сюда через неделю-другую. И для этого-то они ко мне и явились – чтобы я с ним встретился и потолковал, и не только насчет линии Чэринг-Кросс, – между прочим, они, по-видимому, как-то разнюхали, что нам придется ее обратно взять, – но и насчет объединения всей системы подземного транспорта – словом, насчет того, о чем мы с вами думали.

– А что это за господа, Джеркинс и Клурфейн? – поинтересовался Стэйн. – Кто они, собственно, такие? Друзья Каупервуда?

– Нет, нет, отнюдь! – поспешил объяснить Джонсон. – Они сами говорят, что они просто агенты по банковским делам. И рассчитывают на комиссионные – либо от Гривса и Хэншоу, либо от Каупервуда, либо от нас с вами, словом – от того, кого они сумеют в этом деле заинтересовать. А еще лучше, если от всех сразу. Так или иначе, Каупервуда они не представляют.

Стэйн иронически пожал плечами.

– По-видимому, они как-то пронюхали, – продолжал Джонсон, – что мы с вами интересуемся проектом объединения линий, и вот им хочется, чтобы я собрал акционеров и рекомендовал им Каупервуда на роль, так сказать, лидера, а ему постарался бы преподнести эту нашу с вами идею так, чтобы он ею заинтересовался. И, разумеется, они хотят получить за это комиссионные.

Стэйн, явно забавляясь, смотрел на него.

– Словом, все будут невероятно счастливы!

– Разумеется, я эту комбинацию отклонил, – устало продолжал Джонсон, – но мне вот что пришло на ум: а не кроются ли тут и в самом деле кое-какие серьезные возможности, которых так сразу не разглядишь. Может статься, что у Каупервуда действительно есть интерес к этому делу и мы с вами могли бы этим воспользоваться. Ведь этот жернов – Чэринг-Кросс – так до сих пор и висит у нас на шее. Конечно, я прекрасно понимаю, никто у нас здесь не допустит, чтобы американские миллионеры вмешивались в наши дела и распоряжались нашей подземкой. Но, может быть, мы сумели бы организовать какую-то единую компанию – ну, скажем, вы, лорд Эттиндж, Хэддонфилд – и выработать сообща какую-то форму совместного контроля. – Он замолчал и выжидательно поглядел на Стэйна.

– Правильно, Элверсон, совершенно правильно, – сказал Стэйн. – Если среди наших акционеров есть люди, которые все еще этим делом интересуются, как несколько лет тому назад, их, безусловно, можно будет активизировать. А без их помощи Каупервуд зацепиться здесь не сможет.

Он встал и подошел к окну, а Джонсон продолжал говорить. Джеркинс и Клурфейн должны прийти к нему через несколько дней, он обещал дать им тот или иной ответ. Пожалуй, неплохо было бы припугнуть их немножко, сказать им, что если они рассчитывают иметь дело с ним или с кем-либо из тех, кого ему удастся привлечь, пусть помалкивают, чтобы это никуда не просочилось, и предоставят пока что действовать ему, Джонсону.

– Верно! – согласился Стэйн.

Ведь тут речь идет не только о Чэринг-Кросс, продолжал Джонсон, но и об Электротранспортной компании, поскольку она-то, в сущности, и является хозяином этой линии или ответственной за нее фирмой. И вот когда они со Стэйном прощупают хорошенько Хэддонфилда, Эттинджа и других, тогда только и можно будет решить, стоит ли затевать все это. И если они между собой сговорятся, Каупервуд, вероятнее всего, предпочтет иметь дело со Стэйном, Джонсоном и их друзьями, чем со всеми этими Джеркинсами, Клурфейнами, Гривсами и Хэншоу, – ведь они же сами по себе ничего не весят, их можно преспокойно сбросить со счетов.

Стэйн слушал рассуждения Джонсона и во всем соглашался с ним. Так они беседовали до темноты. За окном сгустился лондонский туман. Стэйн вспомнил, что его ждут к чаю, а Джонсон – что ему пора идти на конференцию юристов. Они расстались – оба в несколько приподнятом настроении и с ожившими надеждами.

Выждав дня три, что, по мнению Джонсона, было необходимо для поддержания престижа, дабы произвести впечатление на этих маклеров, он пригласил к себе Джеркинса и Клурфейна и сообщил им, что он беседовал на интересующую их тему кое с кем из своих друзей и что они не прочь познакомиться с проектами и предложениями Каупервуда. В связи с этим он по получении личного приглашения от Каупервуда – не иначе – готов встретиться и потолковать с ним. Однако он ставит условием, чтобы Каупервуд до встречи с ним ни в коем случае не вступал ни в какие переговоры или какие бы то ни было деловые отношения ни с кем другим, потому что люди, которых он, Джонсон, пытается заинтересовать, – это крупные пайщики, которые, разумеется, никаких шуток над собой не потерпят!

На этом они и расстались, после чего Джеркинс и Клурфейн бросились сломя голову в ближайшее телеграфное отделение. Они вместе сочинили телеграмму, в которой уведомляли Каупервуда о блестящих результатах, которых им удалось добиться, настаивали, чтобы он как можно скорее ехал в Лондон, и в весьма почтительных выражениях просили отложить всякие другие переговоры до приезда сюда, ибо предстоящее здесь совещание будет, несомненно, носить всеобъемлющий характер.

Каупервуд прочитал эту телеграмму и невольно усмехнулся, вспомнив, как он тогда напугал Джеркинса. Он телеграфировал в ответ, что сейчас очень занят, рассчитывает выехать в середине апреля и тогда охотно повидается с ними и поговорит об их предложении. Одновременно он послал шифрованную телеграмму Сиппенсу о том, что скоро будет в Лондоне, что он отклонил предложение Гривса и Хэншоу, но пусть Сиппенс постарается сделать так, чтобы они стороной услышали о том, что он едет в Лондон в связи с одним серьезным предложением насчет подземного транспорта, не имеющим никакого отношения к линии Чэринг-Кросс. Каупервуд полагал, что это известие подействует на Гривса и Хэншоу отрезвляюще и заставит их прийти к нему с таким предложением, которое он сможет принять, прежде чем ему предложат что-либо другое. Таким образом, у него будет в руках оружие, с помощью которого он сможет держать в узде своих новых партнеров.

И все это время Каупервуд, готовясь к отъезду, устраивал дела Беренис, Эйлин и обдумывал роль Толлифера в своих планах на будущее.