Проводник

Когда мы собрались ложиться, отец сказал, что я могу занять нижнюю полку, потому что рано утром мне, возможно, захочется посмотреть в окно. Он добавил, что ему все равно, какая полка достанется ему, и пока он ложиться спать не собирается. Я разделся и сложил одежду в сетку, надел пижаму и забрался в постель. Выключил свет и поднял шторку, но мне становилось холодно, если я садился и выглядывал в окно, а лежа я ничего не видел. Отец вытащил чемодан из-под моей полки, открыл его, достал пижаму и положил на верхнюю полку, потом достал книгу, бутылку и наполнил фляжку.

– Включи свет, – предложил я.

– Нет, – ответил он. – Мне свет не нужен. Тебе хочется спать, Джим?

– Пожалуй.

– Тогда спи. – Он закрыл чемодан и задвинул под полку. – Ты выставил ботинки в коридор?

– Нет. – Они лежали в сетке, и мне пришлось бы вставать, чтобы взять их, но он сам их нашел и выставил в коридор. Потом задернул портьеру.

– Вы не собираетесь спать, сэр? – спросил проводник.

– Нет, – ответил мой отец. – Я собираюсь немного почитать в умывальной.

– Да, сэр, – услышал я голос проводника. Я нежился, лежа между двух простыней под толстым одеялом в темноте купе. И за окном тоже царила темнота. Из-под нижнего края шторки чуть поддувал холодный воздух. Зеленая портьера, застегнутая на кнопки, полностью отсекала свет в коридоре, вагон плавно покачивался, поезд мчался, изредка раздавался паровозный гудок. Я заснул, а когда проснулся и выглянул в окно, двигались мы очень медленно, пересекая большую реку. От воды отражались огни фонарей, железные фермы моста скользили мимо у самого окна, а мой отец забирался на верхнюю полку.

– Ты проснулся, Джимми?

– Да. Где мы?

– Въезжаем в Канаду, – ответил он. – Но утром уже выедем из нее.

Я вновь посмотрел в окно, чтобы увидеть Канаду, но разглядел только сортировочную станцию и товарные вагоны. Поезд стоял, и двое мужчин прошли вдоль вагона с фонарями, время от времени останавливаясь и стуча молотками по колесам. Я ничего не видел, кроме этих мужчин, которые останавливались, приседали, стучали и шли дальше, и товарных вагонов на соседних путях, и снова забрался в постель.

– Где мы сейчас в Канаде? – спросил я.

– В Виндзоре, – ответил отец. – Спокойной ночи, Джим.

Проснувшись утром и выглянув в окно, я увидел, что мы едем по прекрасной местности, очень напоминающей Мичиган, только холмы прибавили в высоте, а деревья уже окрасились в осенние цвета. Я полностью оделся, за исключением обуви, сунул руку под портьеру, отделявшую купе от коридора, нащупал ботинки, подтянул к себе. Надел их, начищенные до блеска, расстегнул кнопки портьеры, вышел в коридор. Увидел, что в других купе портьеры закрыты на кнопки, то есть все еще спали. Я подошел к умывальной, заглянул в нее. Проводник-ниггер спал в углу на кожаном диванчике. Фуражку надвинул на глаза, а ноги лежали на стуле. Рот приоткрыт, голова чуть откинута назад, сцепленные руки застыли на животе. Я прошел в конец вагона и выглянул на площадку, но там было ветрено, несся пепел, и свободного сиденья не нашлось. Я вернулся к умывальной, осторожно вошел, чтобы не разбудить проводника, и сел у окна. Ранним утром умывальная пахла, как бронзовая плевательница. Мне хотелось есть, я смотрел в окно на осеннюю природу и наблюдал за спящим проводником. Это, должно быть, рай для охотника. Я видел и холмы, заросшие кустами, и густые леса, и ухоженные фермы, и хорошие дороги. Местность эта отличалась от Мичигана. Мы ехали и ехали, а окрестности совершенно не менялись. В Мичигане местность более контрастная. Не было здесь ни болот, ни сгоревших участков леса. Казалось, у этой земли один хозяин, и он тщательно ухаживает за своими владениями, и выглядят они прекрасно – с буками и кленами в осеннем раскрасе и множеством крупноплодных дубов с цветными листьями. И с кустами, оплетенными ярко-красными листьями сумаха. Здесь наверняка в изобилии водились кролики и олени, и я попытался отыскать глазами какую-нибудь дичь, но ехали мы для этого слишком быстро. Да и птиц мог разглядеть только тех, что летали. Увидел ястреба, охотящегося над полем, потом еще одного. Увидел дятлов, летящих вдоль опушки, и решил, что они направляются на юг. Дважды видел голубых соек, но поезд – не лучшее место для наблюдения за птицами. Все, что ты видишь перед собой, тут же пробегает перед глазами, ни на мгновение не замирая на месте. Мы миновали ферму с длинным лугом, на котором кормилась стая крикливых зуйков. Три взлетели, когда поезд проезжал мимо, и закружили над лесом, но остальные продолжали свое занятие. Железная дорога выгнулась широкой дугой, и я видел другие вагоны, находившиеся ближе к паровозу, и сам паровоз, ведущие колеса которого быстро-быстро вращались, и долину реки далеко внизу, и тут оглянулся и обнаружил, что проводник смотрит на меня.

– И что ты там увидел? – спросил он.

– Да кое-что увидел.

– Но ты точно загляделся.

Я ничего не ответил, но порадовался тому, что он проснулся. Ноги со стула он не убрал, но поднял руку и поправил фуражку.

– Это твой отец читал допоздна?

– Да.

– Вот уж кто умеет пить.

– Пьет он отменно.

– Это точно. Пьет он отменно.

Я промолчал.

– Я пропустил с ним пару стаканчиков. И они на меня подействовали. Он сидел полночи и читал как ни в чем не бывало.

– По нему никогда не видно, что он выпил.

– Именно так, сэр. Но если он будет продолжать в том же духе, то убьет все нутро.

Я на это ничего не ответил.

– Ты голоден, парень?

– Да, – кивнул я. – Очень есть хочется.

– Вагон-ресторан уже работает. Пойдем туда, и я тебе что-нибудь добуду.

Мы прошли через два вагона, все с зашторенными купе, потом по вагону-ресторану мимо пустых столиков и добрались до кухни.

– Рад встрече с тобой! – воскликнул проводник.

– Дядя Джордж, – улыбнулся ему шеф-повар. За столом четверо ниггеров играли в карты.

– Как насчет чего-нибудь поесть для этого юного джентльмена и для меня?

– Никак, сэр, – ответил шеф. – Пока я чего-нибудь не приготовлю.

– Выпьешь? – спросил Джордж.

– Нет, сэр, – ответил шеф.

– Вот этого. – Джордж достал из кармана пинтовую бутылку. – Щедроты отца этого юного джентльмена.

– Он щедрый, – шеф сделал глоток и облизнул губы.

– Отец юного джентльмена – чемпион мира.

– По чему?

– По выпивке.

– Он очень щедрый, – повторил шеф. – Как ты поел вчера вечером?

– В компании желтых парней.

– Они по-прежнему вместе?

– Между Чикаго и Детройтом. Теперь мы зовем их белыми эскимосами.

– Ладно. Все находят свое место. – Он разбил два яйца о край сковороды. – Яичницу с ветчиной для сына чемпиона?

– Спасибо, – ответил я.

– Как насчет толики этой щедрости?

– Да, сэр.

– Пусть твой отец остается непобежденным, – пожелал шеф, глядя на меня, и облизнул губы. – Юный джентльмен тоже пьет?

– Нет, сэр, – ответил Джордж. – Он под моим присмотром.

Шеф выложил яичницу с ветчиной на две тарелки.

– Присаживайтесь, господа.

Мы с Джорджем сели, он принес две чашки кофе и сел напротив нас.

– Ты готов поделиться еще толикой щедрости?

– Безусловно. Нам еще возвращаться в вагон. Как железнодорожный бизнес?

– Рельсы прочные, – ответил шеф. – Как там Уолл-стрит?

– Медведи опять разбушевались. Медведицам сейчас туго.

– Ставь на «Щенков», – посоветовал шеф. – «Гиганты» переросли лигу.

Джордж рассмеялся, и шеф рассмеялся.

– Ты очень гостеприимный, – сказал Джордж. – Рад встрече с тобой.

– Иди, иди, – махнул рукой шеф. – Лаккаванни зовет тебя.

– Я люблю эту девушку, – ответил Джордж. – Если кто-нибудь…

– Иди, иди, – повторил шеф. – А не то эти желтые парни доберутся до тебя.

– Приятно пообщаться с тобой. Очень, очень приятно.

– Иди.

– Еще раз отведай щедрости.

Шеф облизал губы. «Да пребудет удача с уходящим гостем».

– Я вернусь на завтрак, – пообещал Джордж.

– Возьми свою незаслуженную надбавку. – Шеф протянул Джорджу бутылку, которую тот убрал в карман.

– Прощай, благородная душа.

– Выметайтесь наконец отсюда, – пробурчал один из ниггеров, игравших в карты.

– Всем господам, до свидания. – Джордж помахал рукой.

– До свидания, сэр, – откликнулся только шеф. Мы вышли.

Мы вернулись в наш вагон, и Джордж посмотрел на номерную доску. Светились номера «5» и «12». Джордж потянул за какую-то маленькую штучку, и номера погасли.

– Ты посиди здесь, – предложил он. – Будь как дома.

Я присел в умывальной, дожидаться его, а Джордж пошел по коридору. Но вскоре вернулся.

– Теперь они счастливы, – заверил он меня. – Как тебе железнодорожный бизнес, Джимми?

– Откуда ты знаешь мое имя?

– Так называет тебя отец. Правильно?

– Конечно.

– Оттуда и знаю.

– Мне нравится железнодорожный бизнес. Вы с шефом всегда так разговариваете?

– Нет, Джеймс. – Он покачал головой. – Мы так разговариваем, только когда мы в превосходном настроении.

– То есть когда выпили, – уточнил я.

– Не только. Когда что-то привело нас в восторг. Шеф и я – родственные души.

– Кто такие родственные души?

– Джентльмены с одинаковым взглядом на жизнь.

Я не успел ничего сказать, потому что раздался звонок. Джордж ушел, но вскоре вернулся.

– Ты когда-нибудь видел мужчину, который порезался бритвой?

– Нет.

– Хочешь, объясню, как такое может случиться?

– Да.

Вновь звонок. «Пойду посмотрю, что там такое». И Джордж отбыл.

Вернулся и сел рядом со мной.

– Умение пользоваться бритвой – искусство, которым владеют не только брадобреи. – Он посмотрел на меня. – Не делай круглые глаза. Это всего лишь лекция.

– Я не боюсь.

– И не должен. Рядом с тобой твой лучший друг.

– Конечно, – кивнул я, придя к выводу, что он уже сильно пьян.

– У твоего отца этого много? – Он вытащил бутылку.

– Я не знаю.

– Твой отец – из благородных христианских джентльменов. – Он глотнул виски.

Я промолчал.

– Возвращаясь к бритве. – Джордж сунул руку во внутренний карман и достал бритву. Положил ее, закрытую, на ладонь левой руки.

Розовую ладонь.

– Посмотри на бритву, – указал Джордж. – Двигаться она не может, катиться тоже.

Он поднял бритву на ладони руки. Я обратил внимание на черную костяную рукоятку. Джордж раскрыл бритву и взял ее в правую руку.

– Дай мне волосок с головы.

– В каком смысле?

– Вырви. Мои очень крепкие.

Я вырвал волосок, и Джордж потянулся к нему. Внимательно оглядел, держа двумя пальцами левой руки, потом легко махнул бритвой и разрезал волосок надвое.

– Острое лезвие, – прокомментировал он, пристально глядя на ту часть волоска, которую держал пальцами, развернул бритву и вновь махнул ею. Лезвие обрезало волосок у подушечек большого и указательного пальцев. – Простота движения, – добавил он. – Два удивительных свойства.

Звонок. Джордж сложил бритву и протянул мне.

– Охраняй бритву, – велел он и вышел.

Я какое-то время смотрел на бритву, потом открыл ее, закрыл. Джордж вернулся и сел рядом со мной. Глотнул из бутылки. Она была пуста. Он посмотрел на бутылку и убрал ее в карман.

– Бритву, пожалуйста.

Я протянул ему бритву. Он положил ее на ладонь левой руки.

– Ты обратил внимание на остроту лезвия и простоту действия. А теперь еще одно свойство, даже более важное, чем первые два. Безопасность в обращении.

Он взял бритву в правую руку, сделал движение, и бритва открылась, лезвие откинулось, легло тыльной стороной на костяшки пальцев, удерживаемое большим и указательным пальцами. Расположилось поперек кулака, острой кромкой наружу.

– Ты это видишь? – спросил Джордж. – А теперь о том, как ее использовать…

Он поднялся, выставил вперед руку со сжатым кулаком и лезвием, упирающимся тыльной стороной в костяшки пальцев. Металл блестел в солнечном свете, падающем из окна. Джордж пригнулся и нанес три удара кулаком с лезвием. Отступил на шаг и дважды рассек лезвием воздух. Опустил голову, левой рукой прикрыл шею и принялся рассекать воздух, слева направо и справа налево, вперед и вверх, вперед и вниз. Сам же нырял и уклонялся от ударов воображаемого противника. Рубил и резал воздух. Наконец, выпрямился. Лицо блестело от пота. Он закрыл бритву и убрал во внутренний карман.

– Мастерство, – прокомментировал он. – А в левой руке лучше держать подушку.

Он сел и вытер лицо. Снял фуражку и вытер кожаную внутреннюю ленту. Подошел к раковине и выпил воды.

– Бритва – это иллюзия. Бритва – это не защита. Любой может порезать тебя бритвой. Если ты достаточно близко, чтобы порезать их, помни, что и они могут порезать тебя. Если у тебя в левой руке подушка, тогда все хорошо. Но если у тебя в руке подушка, зачем тебе бритва? Кого ты собираешься резать в постели? Бритва – это иллюзия, Джимми. Это оружие ниггеров. Обычное оружие ниггеров. И теперь ты знаешь, как они его используют. Раскрыть бритву так, чтобы обратная сторона лезвия легла на костяшки пальцев, – это единственное, чему способен обучиться ниггер. Только один ниггер знал, как ему защитить себя. Это был Джек Джонсон, но его посадили в Ливенворт. И что бы я делал с бритвой против Джека Джонсона с бритвой? Все, что у тебя может быть в этой жизни, – это точка зрения. У таких, как я и шеф, она есть. Даже если у него неправильная точка зрения, это тоже хорошо. Если у ниггера возникают иллюзии, как у Джека или Маркуса Гарви, его сажают за решетку. Посмотри, куда завели меня мои заблуждения насчет бритвы. Смысла нет ни в чем, Джимми. Спиртное делает с человеком то, что сделало со мной в последний час. А мы с тобой даже не друзья.

– Нет, друзья.

– Добрый старина Джимми. Посмотри на деньги, которые они давали Тайгеру Флауэрсу. Будь он белым, заработал бы миллион долларов.

– Кто это?

– Боксер. Чертовски хороший боксер.

– И что с ним сделали?

– Просто загоняли, заставляя постоянно выходить на ринг.

– Это же безобразие, – возмутился я.

– Джимми, для бизнеса в целом это значения не имеет. Ты цепляешь сифилис от женщин, или, если ты женат, тебя им награждает гулящая жена. Ты хочешь девушку, которая тебя возбуждает, потому что ничего не можешь с этим поделать. Ты хочешь ее. Потому что она ничего не может с этим поделать, и ты теряешь ее, потому что она ничего не может с этим поделать, и мужчине на всю жизнь отпущено определенное количество оргазмов, и что это меняет, если после выпивки ты чувствуешь себя плохо.

– С тобой все в порядке?

– Нет. Мне плохо. Если б я не чувствовал себя плохо, ничего бы подобного не говорил.

– Мой отец тоже иногда плохо себя чувствует по утрам.

– Правда?

– Конечно.

– И как он с этим борется?

– Делает зарядку.

– Что ж, мне застилать двадцать четыре полки. Может, это и есть выход.

* * *

После того как зарядил дождь, день словно начал растягиваться. Вода стекала по окнам, и все за ними казалось расплывчатым. Мы проезжали через городишки и города, и дождь лил повсеместно, а когда мы пересекали реку Гудзон около Олбани, он еще усилился. Я стоял в тамбуре, и Джордж открыл дверь, но я видел только мокрое железо моста, и дождь над рекой, и поезд, с которого стекала вода. Но пахло снаружи хорошо. Это был осенний дождь, и воздух, который вливался в тамбур через открытую дверь, был наполнен свежестью и запахами влажного дерева и железа, и было ощущение, будто им тянуло с озера. В вагоне ехало много людей, но никто не привлекал особого внимания. Миловидная женщина предложила мне присесть рядом с ней, и я присел, но выяснилось, что у нее сын тех же лет и она едет в Нью-Йорк, чтобы занять должность директора школы. Мне хотелось пойти с Джорджем на кухню вагона-ресторана и послушать его разговор с шеф-поваром. Но днем Джордж разговаривал, как и любой другой человек, только заметно меньше и очень вежливо, и я обратил внимание, что он пьет очень много ледяной воды.

Наконец дождь перестал, но с гор наплывали большие, тяжелые облака. Мы ехали вдоль реки, и нас окружала прекрасная страна, и я никогда не видел ничего подобного, если не считать иллюстраций в книге у миссис Кенвуд, к которой мы ходили на воскресные обеды, когда жили у озера. Эта большая книга всегда лежала на столе в гостиной, и я пролистывал ее в ожидании обеда. Изображения на гравюрах очень напоминали то, что я видел из окна: река после дождя, горы, поднимающиеся к небу, серый камень. Иногда на другом берегу реки поезд мчался в противоположном направлении. Осень окрасила листья, и иной раз река едва виднелась сквозь деревья, но совсем не казалась старой, точно сошедшей с иллюстраций, наоборот, дышала жизнью, ощущалась тем местом, где ты можешь ловить рыбу, есть ланч и наблюдать за проходящим поездом. Но что-то в ней было темное, нереальное, чужое и старинное, и этим река напоминала иллюстрации. Возможно, потому, что дождь только-только закончился, а солнце еще не выглянуло. Когда ветер срывает листья с деревьев, они кажутся повеселевшими. И так приятно гулять среди деревьев, даже если они без листьев. Но когда листья сбивает дождь, они мертвые, мокрые, плоские, прилипают к земле, и деревья меняются, становясь сырыми и недружелюбными. С одной стороны, мне нравилась эта поездка вдоль Гудзона, с другой – она таила в себе слишком много неизведанного, и я мечтал о возвращении на озеро. Поездка эта вызывала те же чувства, что и гравюры в книге, и я словно переносился в комнату, где всегда разглядывал эти гравюры, мне казалось, что я нахожусь в чьем-то доме перед обедом и вокруг деревья. Мокрые после дождя, и я на севере, и осень уже закончилась, и за окнами мокро и холодно, и птицы улетели, и прогулки в лесу уже не в радость, и льют дожди, и хочется оставаться под крышей, у камина. Не стану утверждать, что тогда я обо всем этом думал, потому что тогда я ни о чем другом не думал, но река Гудзон и ее окрестности вызывали у меня такие чувства. Дождь может все сделать чужим, даже место, где ты живешь.